нужный  момент
опустить дверь, он  отвязал живую приманку, сунул ее под  мышку  и  вышел из
клетки.
     При  помощи  охотничьего  ножа  он  навеки  успокоил  бедное  маленькое
животное,  мгновенно перерезав  ему горло; потом  он протащил окровавленного
козленка по тропинке вниз к водопою. Рассеянная полуулыбка не сходила  с его
лица. Человек-обезьяна  уселся  на краю водопоя  и быстро выпотрошил убитого
козленка.
     Выкопав яму в глине, он  зарыл  в нее внутренности, а  затем  перекинул
маленькую тушу к себе на плечо и быстро взобрался на деревья.
     Он прокрался на некоторое расстояние вслед за черными воинами, а  потом
спустился  на землю,  чтобы где-нибудь  спрятать  мясо  убитой  им добычи от
поползновений  Данго-гиены или  других плотоядных  зверей  и  птиц джунглей.
Тарзан был голоден.  Если  б он  был только зверем,  он,  не рассуждая и  не
заботясь,  прежде всего стал бы  есть; но  его человеческая душа подчинялась
требованиям более  сильным,  чем  требования  желудка:  он  был поглощен той
мыслью, которая  сейчас  все время вызывала  улыбку  на  его  губах и  блеск
ожидания в глазах. Эта мысль заставляла его забыть о голоде.
     Тщательно  запрятав мясо. Тарзан торопливо пошел  по слоновой  тропинке
вслед за  Гомангани. Через  две, три мили от  львиной ловушки он их нагнал и
тогда опять перекинулся на деревья и уже поверху последовал за ними, выжидая
случая.
     Среди черных  был Рабба-Кега, чародей. Тарзан ненавидел всех  чародеев,
но в особенности Рабба-Кегу.
     В  то  время,  как  первые шли  друг за  другом по извилистой тропинке,
Рабба-Кега, по своей лености, отстал. Тарзан заметил это и обрадовался.
     Все существо его как бы излучало жестокое, ужасающее удовольствие.  Как
ангел  смерти  парил  он  вверху  над  ничего  не  подозревающим  чернокожим
кудесником.
     Рабба-Кега, зная, что деревня недалеко, присел отдохнуть... Да, отдохни
хорошенько, Рабба-Кега! Ты последний раз отдыхаешь в этом мире!
     Тарзан   тихонько   подкрадывался   среди   ветвей   к    откормленному
самодовольному чародею. Тупой слух человека ни  за  что не мог  бы различить
шороха  крадущегося человека-обезьяны среди шелеста  ветерка  в  волнующейся
листве.
     Когда Тарзан  оказался наконец прямо над негром, он остановился. Он был
совершенно  скрыт многолиственными  ветвями и тяжелыми ползучими растениями.
Рабба-Кега  сидел, прислонившись спиной к  стволу  дерева,  лицом к Тарзану.
Положение  было не  то,  которого  желал  Тарзан,  и поэтому  с  бесконечным
терпением дикаря-охотника, человек-обезьяна,  неподвижный  и молчаливый, как
изваяние, притаился в ожидании, пока плод не созреет,  чтобы его можно  было
сорвать.
     Ядовитое  насекомое злобно  зажужжало вокруг него. Оно замедлило полет,
кружась у  самого  лица  Тарзана. Человек-обезьяна увидел и узнал  его. Укус
этой  твари  причинял смерть более слабым существам, чем Тарзан, для него же
это ужаление принесло бы  долгие дни  страдания.  Но он не  шевельнулся. Его
сверкающие глаза снова устремились на Рабба-Кегу. Он слышал полет насекомого
и  следил за  ним  своим  чутким  слухом,  а  затем  почувствовал,  что  оно
опустилось  на  его  лоб.  Ни один  его мускул не  дрогнул. Ужасное существо
поползло  вниз по его лицу,  по носу,  рту и подбородку. Оно остановилось на
его шее и, повернувшись, направилось обратно. Тарзан невозмутимо наблюдал за
Рабба-Кегой.  Теперь  даже  глаза  его  не  двигались.  Он   притаился   так
неподвижно, что только смерть могла бы сравниться  с  ним  в  неподвижности.
Насекомое  стало  ползти  вверх  по  темно-коричневой  щеке  и остановилось,
задевая  ресницы нижнего века. Мы с вами  отпрянули бы назад, закрыв глаза и
стараясь ударить насекомое; но  мы с  вами рабы, а не  хозяева своих нервов.
Если бы даже это существо вползло на глазное яблоко человека-обезьяны, можно
наверное сказать, что он и тогда остался бы неподвижным, с широко раскрытыми
глазами. Но насекомое этого не сделало. Одну минуту оно сидело около нижнего
века, потом, зажужжав, улетело.
     С  тем же  жужжаньем оно спустилось вниз к Рабба-Кеге. Негр  ударил  по
нему и был укушен в щеку. Он вскочил  и с ревом от боли и гнева повернулся к
тропинке,  чтобы направиться в деревню  Мбонги. И в этот  момент его широкая
черная спина обратилась к притаившемуся над ним молчаливому существу.
     И едва Рабба-Кега  повернулся,  стройная фигура прыгнула  с дерева вниз
прямо  на  его широкие плечи. Толчок  повалил  Рабба-Кегу  на землю. Сильные
челюсти  впились в его шею,  а  когда  он пытался  крикнуть, стальные пальцы
сдавили ему горло.
     Могучий черный воин стал бороться, чтобы освободиться, но он теперь был
не сильнее ребенка в мощных руках противника.
     Спустя   несколько  секунд,   Тарзан   ослабил  тиски,   сжимавшие  шею
Рабба-Кега, но каждый раз, когда последний пытался крикнуть, жестокие пальцы
опять   мучительно  душили   его.  Наконец  воин  покорился.  Тогда   Тарзан
приподнялся и уперся коленом в спину своей жертвы.  И когда Рабба-Кега начал
опять бороться и попытался встать, человек-обезьяна толкнул его  на тропинку
лицом в грязь. Куском  веревки, которым был привязан козленок, Тарзан связал
чернокожему  руки  за его  спиной,  затем  встал, поднял пленника  на  ноги,
повернул его лицом к тропинке и начал толкать его вперед.
     Только теперь,  встав  на ноги, Рабба-Кеге удалось бросить косой взгляд
на  нападающего.  Когда он увидел, что это не кто иной, как сам белый демон,
его сердце упало и ноги задрожали. Но демон пустил его идти вперед, не бил и
не  подвергал пока  никаким  неприятностям. И  негр понемногу  приободрился.
Возможно, что  в  конце концов демон  вовсе  не собирается убивать его. Ведь
держал же он маленького Тяйбо в своей власти несколько дней, не причинив ему
вреда?  Ведь пощадил же он Момайю, мать Тяйбо, когда мог так легко убить ее?
Шаг за шагом Тарзан и  черный кудесник дошли  до клетки, которую  Рабба-Кега
вместе  с другими  черными воинами деревни Мбонги  поставил,  чтобы  поймать
Нуму.  Рабба-Кега  увидел, что  приманка  исчезла, хотя в  клетке и  не было
никакого льва, и дверь не опустилась. Он был удивлен и  вместе с тем немного
встревожен. В его тупом мозгу мелькнула мысль, что это неспроста.
     Он  не ошибся.  Тарзан грубо  втолкнул его  в  клетку,  и  через минуту
Рабба-Кега понял  все.  Холодный пот выступил из всех  пор его тела, он стал
трястись как в лихорадке,  потому что человек-обезьяна крепко привязал его к
тому  самому  месту,  которое занимал  прежде козленок...  Чародей взмолился
сначала о жизни, потом, хотя бы о менее жестокой смерти; но с тем же успехом
мог  бы он  умолять  Нуму: сейчас  его  мольбы были обращены к подобному  же
дикому  зверю,  не понимавшему ни  слова из  всего,  что говорил  несчастный
чернокожий...
     Но его  непрестанное бормотанье не только  раздражало молча работавшего
Тарзана,  но еще навело последнего на мысль,  что  чернокожий может кричать,
просить  о помощи,  поэтому он вышел  из клетки, собрал горсть травы и нашел
маленькую  палочку. Вернувшись, он  засунул  траву в рот Рабба-Кеге, положил
палочку крест-накрест  между его  зубами  и  закрепил ее  ремнем его кушака.
Теперь  чародей мог только вращать глазами и  обливаться  потом. После этого
Тарзан его покинул.
     Человек-обезьяна  прежде  всего направился  к тому месту,  где он зарыл
козленка.  Выкопав его,  он влез на дерево и принялся утолять  свой голод, а
то, что осталось, снова зарыл. Потом, прыгая с дерева на дерево, он добрался
до водопоя. Здесь, отыскав  место, где чистая холодная вода струилась  между
двумя  скалами,  он  начал  пить  глубокими глотками. Другие звери могли для
купания  и питья пользоваться стоячей водой,  но не Тарзан. В этом отношении
он был  разборчив.  Он смыл со  своих  рук малейший  след  противного запаха
Гомангани, а с лица кровь козленка. Вставая, он потянулся  всем телом, влез,
подобно огромной, ленивой кошке, на соседнее дерево и заснул.
     Когда он проснулся, было уже  темно;  лишь  слабое сияние  еще  озаряло
западную часть неба. Лев рычал и храпел, бродя по джунглям. Он приближался к
водопою. Тарзан сонливо усмехнулся, переменил положение и снова заснул.
     Когда  черные  люди  Мбонги-вождя   добрались  до  своей  деревни,  они
заметили, что среди них  не было Рабба-Кеги. Подождав несколько  часов,  они
решили,  что  с  ним что-то произошло, и очень  многих членов  этого племени
озарила сладостная надежда,  что с чародеем случилось нечто скверное. Они не
любили его... Любовь и страх редко бывают товарищами, но воин все же воин, и
поэтому  Мбонга  организовал отряд для поисков.  Его  личное горе  по поводу
исчезновения Рабба-Кеги не было безутешным; это можно было видеть  из  того,
что сам он остался дома и преспокойно лег спать.
     Молодые воины,  посланные  на  поиски чародея,  твердо  помнили о своем
долге   в  течение  целого  получаса,  но  потом,  к  несчастью   Рабба-Кеги
(человеческая судьба  часто зависит от маленьких  причин), их внимание  было
привлечено случайно открытыми ими  обильными запасами дикого меда, и,  таким
образом, участь Рабба-Кеги была решена.
     Когда  воины  вернулись  в деревню одни  без  чародея,  Мбонга  страшно
разгневался;  но лишь только  он увидел  принесенный ими большой запас меду,
как все его бешенство сразу улеглось.
     Между тем несчастному чародею подыскался уже и преемник. Молодой ловкий
негр Тубуто, безобразно раскрасив лицо, уже практиковался в черной магии над
больным  ребенком.  Он бормотал  заклинания, варил какое-то нелепое зелье  и
махал  хвостом  зебры  в  приятной  надежде  наследовать должность  и доходы
Рабба-Кеги. Этой ночью жены старого чародея будут стонать и вопить. А завтра
он будет ими  забыт. Такова  жизнь, такова  слава, такова власть -- в центре
высшей мировой  цивилизации  или в глубине темных,  первобытных  джунглей --
везде  одно  и то же! Всегда  и везде человек остается человеком. Он слишком
мало  изменился под внешним лоском  с того  времени, как шесть миллионов лет
тому  назад  он  прятался в  яме  между  двумя  скалами,  чтобы спастись  от
ихтиозавра.
     На следующее  утро воины отправились с вождем  Мбонгой, чтобы осмотреть
ловушку,  приготовленную для Нумы. Еще издали они услышали  рычанье большого
льва и поняли,  что им попалась хорошая добыча. С радостными криками подошли
они к месту, где должны были найти своего пленника.
     Да!  В клетке сидел великолепный  огромный  лев  с черной гривой. Воины
были  в  бешеном  восторге. Они  высоко  прыгали и  плясали, издавая дикие и
хриплые победные крики. Но когда они подошли поближе, крики замерли у них на
устах,  а  глаза  так  расширились,  что  выкатились  белки  и  нижние  веки
опустились вместе с опущенными челюстями. Они отскочили в  ужасе, пораженные
тем, что увидели внутри клетки. Там лежало разодранное  и исковерканное тело
того, кто был вчера Рабба-Кегой, чародеем. Плененный лев был слишком взбешен
и перепуган, чтобы пожирать убитого, но он вымещал на нем свою злобу с такой
яростью, что его тело превратилось в страшную кровавую кашу.
     Со  своей  ветки на  ближайшем дереве Тарзан-обезьяна,  лорд  Грейсток,
смотрел вниз на черных воинов и скалил зубы. Еще  раз  подтвердилось лестное
для  его  самолюбия  мастерство  на  всякие  проделки.  Оно  некоторое время
оставалось в бездействии после мучительного истязания, которое выпало на его
долю в тот раз, когда он кинулся на обезьян, завернутый в шкуру Нумы, но эта
теперешняя новая шутка безусловно удалась!
     Через несколько минут, немного оправившись от ужаса, негры приблизились
к клетке; злоба и любопытство заменили страх. Каким манером Рабба-Кега попал
в  клетку?  Куда  девался  козленок?  Не  было  ни  признака  первоначальной
приманки. Они  присмотрелись ближе, и к  своему  ужасу увидели, что  тело их
чародея было связано той же веревкой,  которой они  прикрепили козленка. Кто
мог это сделать?
     Тубуто заговорил первый. Он придумал объяснение:
     -- Белый демон! -- проворчал он. -- Это дело рук белого демона!
     Никто не противоречил Тубуто, потому что, действительно, кто бы это мог
сделать, кроме огромной безволосой  обезьяны, которой они все так боялись? И
ненависть их к Тарзану еще усилилась вместе с возрастающим страхом. А Тарзан
сидел на своем дереве и наслаждался зрелищем.
     Никто из негров не чувствовал огорчения по поводу смерти Рабба-Кеги; но
каждый из них трепетал в страхе перед изобретательным умом высшего существа,
которое могло придумать для любого  из  них такую же ужасную смерть, как та,
которой  погиб  чародей.  Негры  были  подавлены  и  молчаливы,  и  в  самом
угнетенном настроении потащили пойманного льва  по широкой слоновой тропинке
в деревню Мбонги.
     Со вздохом  облегчения они, наконец, вкатили клетку в деревню и закрыли
за собой  ворота. У каждого из них было  такое  ощущение, что за  ним кто-то
следит  с той самой минуты, как  они покинули лес, хотя никто  не видел и не
слышал ничего такого, что могло бы послужить реальным поводом для страха.
     При  виде  трупа  в  клетке со львом женщины и дети  в деревне  подняли
ужасающие  вопли. Они впали  в страшное  возбуждение,  в  какую-то радостную
истерику, с  которой  не  может  сравниться та приятная печаль,  которая так
хорошо знакома их более цивилизованным родичам, когда эти  последние хоронят
своих друзей и врагов. В особенности врагов...
     С  дерева,  нависшего  над   оградой,  Тарзан  наблюдал  за  тем,   что
происходило в деревне.  Он видел, как разъяренные  неистовые женщины  мучили
огромного льва, били  его палками и камнями,  что  всегда вызывало в Тарзане
чувство злобного  презрения  к  Гомангани. Если бы  он попытался исследовать
свое чувство, то пришел бы в большое недоумение, потому что сам он в течение
всей  своей жизни совершенно привык к зрелищу страдания и жестокости. Он сам
был жесток. Все звери джунглей были жестоки. Но дело  в  том, что жестокость
чернокожих была другого рода. Это была жестокость  изощренного  мучительства
беззащитных, в то  время как жестокости  Тарзана  и  зверей вызывались  лишь
необходимостью или страстью.
     Если бы Тарзан был  более осведомлен и просвещен, то, быть может,  свое
чувство   отвращения   при   виде  ненужных   страданий   он   приписал   бы
наследственности, той врожденной склонности к  игре в открытую, которая  так
свойственна британцам  и  которая,  несомненно, была передана  ему  отцом  и
матерью. Но  он не знал об этом,  так как  все еще полагал, что  его матерью
была Кала, большая обезьяна.
     А одновременно с возрастанием ненависти и презрения к Гомангани, в  нем
вырастало  сочувствие к Нуме-льву. Хотя Нума  и был его извечным врагом,  но
Тарзан совершенно не  чувствовал к нему ни презрения, ни отвращения. В конце
концов  у человека-обезьяны созрело решение пойти  и освободить льва; но ему
хотелось  проделать это таким  образом, чтобы доставить Гомангани как  можно
больше огорчения и срама.
     Он увидел, что воины снова схватились за клетку и втащили ее в закоулок
между двумя хижинами. Тарзан знал,  что она там останется до вечера, так как
черные  несомненно  устроят  ночное  пиршество, чтобы отпраздновать  удачную
охоту. Когда Тарзан затем увидел, что к клетке поставлено  двое стражников и
последние ревностно отгоняют женщин, детей и юношей, которые пытались бить и
мучить  Нуму,  он понял, что лев останется невредим, пока он  не понадобится
для вечерней забавы. А тогда его замучат с особой изысканной жестокостью, по
всем правилам искусства, парадным образом в назидание всему племени.
     Тарзан  любил  дразнить   негров  особыми,  так  сказать,  театральными
приемами,  какие постоянно создавало его  пылкое  плодовитое воображение. Он
имел  некоторое,  правда, не  вполне  еще  оформленное  представление об  их
суеверных страхах,  о том,  что  они  больше всего  боятся ночи.  Поэтому он
решил, прежде чем предпринимать шаги для освобождения Нумы,  подождать, пока
сгустится мрак,  и  чернокожие  доведут себя  до  истерики  и  бреда  своими
плясками и религиозными обрядами. Он надеялся, что тем временем ему придет в
голову какая-нибудь подходящая идея.
     Она осенила  его в то время, когда он  углубился  в лес в поисках пищи.
Перед  его духовными очами раскрылся некий  хитроумный  план. Сначала Тарзан
самодовольно улыбнулся; потом на лице его выразилось сомнение, так как он до
сих пор сохранил яркое воспоминание о тех тяжелых последствиях, которые пали
на него, когда он приводил в исполнение один такой же блестящий план. Тем не
менее, он не оставил своего намерения, и спустя минуту, забыв о пище, Тарзан
уже летел с дерева на дерево, быстро направляясь к стоянке племени Керчака.
     Он внезапно появился  там посреди небольшой группы обезьян, не объявляя
заранее  ничем о своем приближении, и вдруг с  ужасающим  криком  соскочил с
ветки как раз над ними. К  счастью  для  обезьян, они не  подвержены разрыву
сердца, иначе  им пришлось бы  плохо, потому что  манеры  Тарзана  постоянно
подвергали их одному  сильному потрясению за другим, и они  вообще никак  не
могли привыкнуть к его своеобразному юмору.
     Теперь, когда  они увидели,  кто нарушил их покой, они  только в первый
момент злобно зарычали и заворчали, а  потом  стали спокойно продолжать свою
еду или  дремоту,  прерванные Тарзаном.  А он, позабавившись этой  маленькой
шуткой,  отправился к  дуплу дерева,  где прятал свои сокровища от  пытливых
глаз  и рук своих  товарищей и от злокозненных  маленьких  Ману. Он  вытащил
оттуда аккуратно  свернутую  шкуру  Нумы  с  лапами и головой:  превосходный
образчик  примитивного  искусства выделки кожи и набивки.  Эта  шкура прежде
была собственностью чародея  Рабба-Кеги,  пока  Тарзан не похитил ее у него,
утащив из деревни.
     Захватив с собой это сокровище, Тарзан снова направился через джунгли к
деревне Мбонги. На пути он несколько раз делал остановки, чтобы поохотиться,
поесть и вздремнуть на часок. И наступили уже сумерки, когда он взобрался на
большое дерево, которое свешивалось ветвями над оградой деревни.  Отсюда ему
была видна вся деревня.
     Он убедился, что Нума еще  жив,  и что стража дремлет у клетки. Лев  не
бог  весть какая  новинка для негров, исконных  обитателей  страны  львов. И
когда первая острота впечатления притупилась и травить зверя надоело, жители
почти  перестали  обращать  внимание  на  огромную кошку  и  спокойно  ждали
великого ночного праздненства.
     Вскоре  после   наступления   темноты  началось   ожидаемое  торжество.
Загрохотал "там-там",  и  воин,  почти согнувшись  пополам,  прыгнул  к ярко
пылавшим  кострам  в  самую  середину  большого   круга,  образованного  его
вооруженными  товарищами. За чертой этого круга стояли  и сидели  женщины  и
дети. Плясун был весь раскрашен и вооружен с головы до ног. Все его движения
и приемы воспроизводили сейчас картину охоты. Он  делал вид, что ищет  следы
дичи. Низко наклоняясь,  иногда  на  минуту  опускаясь на  одно  колено,  он
ощупывал  и разглядывал  землю;  потом  останавливался  и, с  неподвижностью
статуи, прислушивался.  Это  был  молодой  ловкий и стройный  юноша.  Он был
мускулист и тонок, как стрела. Свет костров сверкал  на  его  блестящем, как
черное дерево, теле, и в этом освещении резко выступали уродливые рисунки.
     Он вдруг низко  пригнулся к земле, потом высоко подскочил. Каждая линия
его лица и тела выражала,  что он напал на след. Он подбежал к толпе воинов,
собравшихся около него, рассказывая им о своей находке и побуждая их принять
участие  в охоте. Все это изображалось пантомимой, но так  верно,  что  даже
Тарзан мог понять малейшую подробность.
     Остальные  воины схватили  охотничьи  копья  и вскочили на ноги,  чтобы
принять  участие  в  красивой  и ловкой  пляске загощников. Это  было  очень
интересно, но Тарзан сообразил, что если  он хочет довести свое намерение до