лал каждую вещь на свое место. Круглые  кусочки металла всегда интересовали
его.  На  каждой  стороне  были  вырезаны изображения, значения  которых  он
совершенно  не понимал.  Кружочки эти  были ярки и  блестящи.  Его забавляло
располагать их на столе в различные фигуры.
     Сотни  раз он  играл  ими.  Сегодня, играя  таким образом,  он  обронил
хорошенький желтый кружок  --  английский  соверен --  и  он  покатился  под
кровать, на которой лежало то, что осталось от некогда красивой леди Алисы.
     Тарзан тотчас  же  встал  на  четвереньки  и стал  искать  под кроватью
утерянный золотой  кружок. Как  это ни покажется странным, он никогда раньше
не заглядывал под кровать. Он нашел там  то, что искал,  и еще что-то другое
-- маленький деревянный ящичек с  открытой крышкой. Вынув то и другое из-под
кровати, он положил  соверен обратно в мешок, а мешок  на полку шкафа; потом
он  исследовал  ящик.  В  нем  находилось несколько  металлических  трубочек
цилиндрической  формы, конусообразных с одного конца и плоских с другого, со
вдавленной каймой. Все они были совершенно зеленые, покрытые плесенью.
     Тарзан вынул горсть трубочек и стал рассматривать их.  Он потер одну  о
другую и открыл, что зелень сходит, обнаруживая блестящую поверхность на две
трети  их  длины и тусклую серую  у  плоского края. Найдя  кусок дерева,  он
быстро  стал тереть им  одну такую  трубку и с радостью увидел, что она ярко
заблестела.
     У него была сумка,  снятая с тела одного из убитых им черных  воинов. В
эту сумку Тарзан и положил горсть новых игрушек, намереваясь вычистить их на
досуге в джунглях;  потом  он снова  поставил ящик  под кровать и, не находя
больше  ничего, что могло бы доставить ему  удовольствие,  покинул  хижину и
отправился обратно к своему племени.
     Не успел Тарзан дойти до своих товарищей, как  понял, что среди обезьян
происходит  какое-то  волнение  --  его  поразили  громкие  крики  самок   и
детенышей, дикий злой лай и рычание взрослых самцов.  Моментально он ускорил
шаг, так как призывы "Криг-а", донесшиеся до его ушей, предупредили его, что
у его товарищей было что-то неблагополучно.
     Пока Тарзан играл в хижине своего  покойного  отца, Тог, могучий супруг
Тики,  охотился за  милю к  северу от места стоянки  племени.  Добыв  пищи и
наполнив желудок,  он лениво повернул обратно к  прогалине, где в  последний
раз видел своих соплеменников; скоро ему стали попадаться там и тут обезьяны
его племени, то в одиночку, то по двое и по трое. Нигде не видел он ни Тики,
ни Газана и стал расспрашивать у  встречных, где они могут быть? Но никто не
мог дать ему на это ответа.
     Низшие животные не обладают большим воображением. Они не могут, подобно
нам  с вами, живо нарисовать в уме картину того, что могло тогда-то с тем-то
случиться, и поэтому  Тог не опасался за  Тику  и Газана и не думал,  что их
постигло какое-либо несчастие. Он только  желал поскорее  найти их. Тика ему
была сейчас нужна,  главным образом, для  того, чтобы, лежа в тени,  дать ей
чесать ему спину в то время,  пока он переваривает  свой  завтрак. Он звал и
искал  ее и  спрашивал о ней  у  всякого, кого  встречал, но все-таки не мог
найти следа ни Тики, ни Газана.
     Он рассердился  и решился наказать  Тику  за  то,  что она  уходит  так
далеко, в то время, когда она нужна ему. Раздосадованный и мрачный, шел он к
югу по узкой тропинке. Он беззвучно ступал по земле своими шершавыми лапами.
Вдруг  он  набрел  на  Данго:  гиена  пряталась  на  противоположной стороне
маленькой просеки. Пожиратель трупов не видел Тога, так как был занят чем-то
другим в траве под деревом. Там  что-то лежало, и гиена подкрадывалась туда,
с воровской осторожностью, свойственной ее породе.
     Тог, всегда очень осторожный, как и подобало зверю, вечно рыскающему по
джунглям,  бесшумно  влез  на дерево, откуда ему лучше можно  было  оглядеть
окрестность. Он не боялся Данго, но он хотел узнать, куда она крадется.
     И когда  Тог  добрался до такого места на ветках, откуда мог видеть всю
просеку, он увидал, что Данго уже обнюхивала что-то,  лежавшее у ее морды. И
Тог сразу узнал безжизненное тело маленького Газана.
     С криком, столь ужасным, что он парализовал  испуганную Данго, огромная
обезьяна  ринулась  всем  своим могучим телом на ошеломленную  гиену. Данго,
опрокинутая  на  землю,  обернулась  с  воем и  ворчанием, чтобы  растерзать
обидчика;  но с  таким  же успехом  воробей мог  выступить  против  ястреба.
Огромные угловатые пальцы Тога  впились  в шею  и спину гиены,  его  челюсти
врезались  сразу   в   шелудивую   шею,   раздробляя   позвонки,   потом  он
пренебрежительно отшвырнул в сторону мертвое тело.
     Он  снова  испустил крик,  в котором  слышался призыв  самца-обезьяны к
своей подруге, но ответа  не последовало; тогда он наклонился и понюхал тело
Газана.  В  груди  этого  отвратительного дикого  животного  билось  сердце,
движимое, хотя и в легкой степени, чувством родительской любви.
     Если бы  даже  у  нас не было очевидных доказательств  того,  что звери
обладают  родительскими чувствами,  мы все же должны были бы поверить этому.
Ибо только этим можно объяснить существование человеческого рода. Ревность и
себялюбие  первобытных самцов  на  ранних ступенях  развития  уничтожили  бы
молодое поколение тотчас же, как только  оно появилось бы на свет, если бы в
диком  сердце не вырастали  семена  родительской  любви, которая  выражается
наиболее сильно у  самца  в  инстинкте  защиты  и в  желании охранять своего
детеныша.
     У  Тога был  развит не  только  инстинкт защиты,  но  и любовь к своему
детенышу.  Недаром  Тог  был  необыкновенно  развитой  экземпляр среди  этих
больших человекоподобных обезьян,  о  которых туземцы говорят  не иначе, как
шепотом.  Этих  обезьян никогда не видел  ни один  белый человек, а  если  и
видел, то  не остался в живых, чтобы  рассказать о них, пока Тарзан-обезьяна
не появился в их среде.
     Тог  чувствовал  печаль, как  мог  бы чувствовать ее всякий  отец,  при
утрате  своего  ребенка.  Маленький  Газан  показался бы  вам безобразным  и
отталкивающим созданием, но для Тога и Тики он был также красив и ловок, как
маленькая Мэри  или Джон для  вас.  А кроме  того,  он был  их первенец,  их
единственный ребенок, и притом самец -- три свойства, которые  могли сделать
молоденькую обезьянку сокровищем в глазах любящего отца.
     С минуту Тог обнюхивал маленькое неподвижное тело и лизал помятую кожу.
С его свирепых губ сорвался стон; но тотчас же им овладело желание мести.
     Вскочив  на  ноги,  он  разразился  потоком  восклицаний  --  "Криг-а",
прерываемых время от времени воплями самца, обезумевшего от жажды крови.
     В ответ на его  крики отозвались другие члены племени. Они приближались
к нему, раскачиваясь на ветках. Эти-то крики и слышал Тарзан, возвращаясь из
хижины, и в ответ на них он издал ответный крик и поспешил к  ним  навстречу
так быстро, как только мог: под конец он прямо летел по среднему ярусу леса.
     Когда,  наконец, он добрался до своих соплеменников, он увидел, что они
столпились вокруг Тога и какого-то существа, спокойно лежавшего на земле.
     Пробившись между ними, Тарзан подошел к Тогу. Тог  все еще изливал свое
негодование; но,  увидя  Тарзана, он замолчал и, наклонившись, поднял Газана
на руки и протянул его  Тарзану, чтобы тот взглянул на него. Изо всех самцов
племени  Тог  питал привязанность  к одному Тарзану.  Тарзану он  доверял  и
смотрел на  него,  как  на одного  из самых  умных и  ловких. К  Тарзану  он
обращался и теперь -- к своему другу детства, к товарищу бесчисленных битв.
     Когда  Тарзан  увидел  неподвижное тело в  руках Тога,  тихое  ворчание
слетело с его уст, так как он тоже любил малыша.
     -- Кто сделал это? -- спросил он. -- Где Тика?
     -- Я не знаю, --  ответил Тог.  -- Я  нашел его здесь, в траве, и Данго
была около него и собиралась его есть; но это сделала не Данго -- на нем нет
знаков укуса.
     Тарзан подошел ближе и приложил ухо к груди Газана.
     -- Он не умер! -- сказал он. -- Может быть, он не умрет. Он протиснулся
сквозь  толпу  обезьян  и  прошел еще  раз около них, шаг  за шагом исследуя
землю. Внезапно он остановился  и, приложив нос  к  земле,  потянул  воздух.
Потом он вскочил на ноги и издал особенный крик.
     Тог  и  другие придвинулись ближе,  так как этот  крик  сказал  им, что
охотник напал на след своей добычи.
     -- Здесь был  чужой самец! --  сказал Тарзан.  -- Это  он убил Газана и
унес Тику.
     Тог и другие самцы угрожающе зарычали, но они ничего не делали. Если бы
чужак был у них  на глазах, они разорвали бы его в клочья, но им не пришло в
голову преследовать его.
     --  Если  бы  три самца  сторожили  племя  с трех сторон,  этого  бы не
случилось,  -- сказал  Тарзан.  -- Подобные вещи будут случаться до тех пор,
пока вы  не будете ставить трех самцов,  которые караулили бы врага. Джунгли
полны  врагов, а  вы оставляете ваших самок и детей бродить одних без всякой
защиты. Тарзан уходит теперь -- он идет отыскивать Тику.
     Мысль пришлась по вкусу остальным самцам.
     -- Мы все пойдем! -- закричали они.
     --  Нет, --  сказал Тарзан,  -- вы пойдете не все. Вы  ведь не берете с
собой самок и  детей, когда  идете охотиться и сражаться. Вы должны остаться
сторожить их, а не то вы потеряете их всех!
     Те  почесали  головы.  Мудрость  его  совета была как  бы  лучом света,
озарившим  их  темный ум, но  сначала они были  увлечены примером Тарзана  и
хотели последовать за обидчиком, чтобы вырвать у него добычу и наказать его.
Инстинкт  стадности  укоренился в  их характере, благодаря вековой привычке.
Почему  они сами не подумали о том, чтобы  преследовать и наказать обидчика?
Они  не  могли  знать, что это  объяснялось  их  низким умственным  уровнем,
который мешал каждому в отдельности действовать.  При всяком насилии стадный
инстинкт заставлял их собираться в  плотное стадо, в котором взрослые самцы,
благодаря своей силе и свирепости, соединенными усилиями  могли защитить  их
от врага. Мысль о самостоятельном выступлении  против врага еще не приходила
им  в голову -- это  было слишком чуждо  обычаю, слишком враждебно интересам
стадности; но для Тарзана это было первой и  наиболее  естественной  мыслью.
Его чувства говорили ему, что среди  самцов его племени имеется  только один
заинтересованный в  спасении Тики и  Газана. Один враг не требует для своего
наказания  целого  племени.  Два  быстроногих  самца смогут  быстро  догнать
похитителя и освободить Тику.
     Прежде никто не думал о том, чтобы отправиться на поиски самок, если их
утаскивали  из племени. Если случалось,  что Нума, Сабор, Шита  или бродячий
обезьяний  самец из  другого  племени унесут ту или иную самку, тем  дело  и
кончалось. Овдовевший  супруг  поворчит день, другой,  и потом, если  он еще
достаточно силен,  возьмет другую жену  из  своего  племени, а если он слаб,
отправится дальше в джунгли, чтобы украсть себе подругу из чужой общины.
     Прежде Тарзан допускал такой образ действий  по той причине, что он  не
был  заинтересован в  судьбе украденных  самок;  но  Тика  была  его  первой
любовью, и ребенок  Тики занимал  в его сердце то место,  которое занимал бы
его собственный.
     Только один раз в прежнее время у  Тарзана явилось желание преследовать
и наказать врага. Это было  несколько  лет тому  назад,  когда Кулонга,  сын
Мбонги-вождя убил Калу. Тогда Тарзан нагнал его и отомстил. Теперь, хотя и в
меньшей степени, он был движим той же целью.
     Он повернулся к Тогу.
     -- Оставь  Газана  с  Мамгой!  --  сказал он.  --  Она стара, ее  клыки
сломаны,  и  она  злая; но она  может  стеречь Газана, пока мы не вернемся с
Тикой.  А если Газан будет мертвым,  когда  мы  вернемся,  -- обратился он к
Мамге, -- я убью тебя также.
     -- Куда мы идем? -- спросил Тог.
     -- Мы идем взять Тику, --  отвечал  человек-обезьяна, -- и убить самца,
который украл ее. Идем!
     Он опять вернулся к  следу,  оставленному  чужим самцом. След  этот был
совершенно  ясен  для  его  изощренных чувств. Он  даже не  обернулся, чтобы
взглянуть, идет ли за ним Тог. Последний передал Газана  Мамге, бросив ей на
прощание:  "Если Газан  умрет --  Тарзан  убьет тебя!"  -- и  последовал  за
загорелым гигантом, который уже двинулся медленной рысью по тропинке.
     Ни один самец из племени  Керчака не был таким хорошим преследователем,
как  Тарзан, так как изощренности его чувств  сопутствовала высокая  степень
умственного  развития. Его мысль заранее  подсказала ему, какой  путь должна
была выбрать его  жертва,  и теперь ему оставалось только  заметить наиболее
приметные  следы  на  дороге,  и путь, которым шел Туг, был так  же ясен для
него, как буквы на печатной странице книги для нас с вами.
     Следом  за  гибкой фигурой  человека-обезьяны  шел  огромный,  косматый
обезьяний самец.  Ни одного слова  не было  произнесено  ими.  Они двигались
молча, как  две тени  среди других теней в  лесу.  Не  менее бдительным, чем
глаза и уши, был и благородный  нос Тарзана. След  был свежий, и для него не
представляло большой  трудности следовать за  Тугом и  Тикой  только  по  их
запаху. Знакомый  запах Тики уверил Тарзана и Тога в том, что они идут по ее
следам, и вскоре они различили и усвоили запах Туга.
     Они быстро  продвигались вперед, как вдруг густая  туча скрыла  солнце.
Тарзан  ускорил  шаг.  Теперь он  почти  летел  -- то  по  тропинке,  то  по
наклонной, волнующейся дороге из веток; раскачиваясь, перелетал  он с дерева
на  дерево,  как делал это  и Туг,  только  более быстро, так  как он не был
нагружен такой ношей, какая была у Туга.
     Тарзан чувствовал, что они почти настигают жертву, так как запах следов
становился  все  сильнее и  сильнее.  Вдруг  джунгли  осветились  молнией, и
оглушительные раскаты грома, прокатившиеся по небу, отдались в лесу, так что
задрожала  земля.  Потом  пошел  дождь,  --  не так, как  он  идет у нас,  в
умеренных поясах;  это была могучая лавина воды -- потоп, когда  вода падает
не  каплями, а струями,  на  склонившихся лесных гигантов и  на перепуганных
животных, ищущих крова.
     И  дождь сделал  то,  что предвидел Тарзан: он смыл следы жертвы с лица
земли.  Ливень  шел   с  полчаса,  потом  показалось  солнце,  убравшее  лес
миллионами  сверкающих  драгоценных  камней.  Но  сегодня  человек-обезьяна,
обычно такой  внимательный к переменчивым чудесам  джунглей, не  замечал их.
Тот факт, что след Тики и ее преследователя был уничтожен, поглощал все  его
мысли.
     Даже на деревьях существуют хорошо протоптанные тропинки,  так же,  как
на  земле;  только на  деревьях  они более разветвляются  и перекрещиваются,
потому  что здесь  дорога более открыта,  чем  среди  густого  кустарника на
поверхности земли. По одной такой тропинке Тарзан и  Тог пошли  после  того,
как  прекратился  дождь,  так как человек-обезьяна  знал, что  вор неизбежно
должен был избрать именно эту дорогу; но. дойдя до разветвления, они стали в
тупик. И Тарзан обнюхивал каждую ветку, каждый лист, который мог  быть задет
убегающей обезьяной.
     Он  обнюхал ствол дерева и  зорко искал на коре какого-нибудь знака, по
которому можно  было  бы  определить,  какой путь избрала  жертва. Это  была
кропотливая работа, и  Тарзан  знал,  что  самец  чужого  племени  постоянно
удаляется  от  них,  выигрывая  драгоценные минуты,  и,  пожалуй,  придет  в
безопасное место прежде, чем они настигнут его.
     Сначала Тарзан пошел по одной  тропинке, потом по другой, применяя  все
методы, которыми только располагало его удивительное знание джунглей;  но не
раз он ошибался, так как во всех открытых местах запах был смыт ливнем.
     С полчаса путались здесь Тарзан и Тог,  но,  наконец, на нижней стороне
широкого  листа  чуткий нос  Тарзана  уловил слабый запах следа  Туга в  том
месте,  где   лист  коснулся  волосатого  плеча,  когда  огромная   обезьяна
пробиралась среди листвы.
     Оба снова пошли по тропинке, но дело  продвигалось медленно; то там, то
тут случались досадные промедления;  казалось, что  след потерян и найти его
вновь невозможно. Мы с вами не  увидали бы тут никакого следа, даже  еще  до
дождя, за исключением, может быть, только тех следов, которые были на земле,
на тропинке,  протоптанной  зверями. В таких  местах отпечатки огромных ног,
похожих на руки,  и суставов одной  большой  лапы были временами  достаточно
отчетливы для того,  чтобы их мог заметить простой смертный. Тарзан видел из
этих  и других признаков, что обезьяна  здесь все  еще несла  Тику.  Глубина
отпечатков ее ноги указывала на большую тяжесть, чем тяжесть самого крупного
самца, очевидно, они были сделаны под давлением двух тел, Туга и Тики; а тот
факт,  что  только одна  рука  дотрагивалась  до земли,  во  всяком  случае,
доказывал, что другая рука прижимала пленницу к волосатому плечу. Тарзан мог
проследить,  что в  защищенных местах  происходило перемещение ноши с одного
плеча на другое. На это указывало  углубление отпечатка ноги  с той стороны,
где была  ноша,  и  перемещение отпечатков  суставов  рук  с  одной  стороны
тропинки на другую.
     Были  такие  промежутки на  тропинке,  где обезьяна шла на значительном
расстоянии совершенно прямо на своих  задних  ногах -- как ходит человек; но
это  бывало и с другими взрослыми  антропоидами, так  как  они, не  в пример
шимпанзе и горилле, ходят без помощи рук так же легко, как и на всех четырех
конечностях.  Как  бы  то ни было, подобные указания помогали Тарзану и Тогу
установить  внешность  похитителя.   Вместе   с  его  характерным   запахом,
неизгладимо  врезавшимся  в   их  память,  они  обладали  гораздо   большими
средствами узнать виновника, чем современный сыщик со своими фотографиями  и
Бертильоновскими  измерениями,   предназначенными  для  того,  чтобы  узнать
убежавшего от культурного правосудия преступника,
     Но при  всем напряжении своих способностей  и  органов восприятия,  оба
самца из племени Керчака часто находились  в затруднении,  по какой тропинке
идти, и так замешкались, что  к вечеру следующего дня они все еще не догнали
беглеца.
     Запах  теперь чувствовался очень  сильно,  так как Туг  проходил  здесь
после дождя.
     Тарзану стало ясно, что они скоро настигнут похитителя и его добычу. На
деревьях,  когда  они  украдкой пробирались  вперед,  тараторила  со  своими
товарищами  Ману-мартышка, щебетали и кричали громкоголосые птицы; жужжали и
стрекотали бесчисленные насекомые и шумела густая листва. Какой-то маленький
бородач  визжал  и с кем-то  ругался, сидя на качавшейся ветке;  он взглянул
вниз и вдруг увидел Тарзана и Тога. Визг и ругань  моментально прекратились,
и длиннохвостый карлик умчался куда глаза глядят. По всем признакам это была
маленькая перепуганная обезьянка, и ничего не было в ней особенного.
     Но что же было с Тикой?
     Примирилась ли она в  конце  концов  со своей судьбой,  подчинилась  ли
новому властелину с подобающим смирением любящей  и покорной супруги? Стоило
только взглянуть на эту пару, чтобы даже самые сомневающиеся зрители полчили
ясный и исчерпывающий ответ: Тика имела  совершенно истерзанный  вид, у  нее
текла  кровь из  ран, нанесенных угрюмым Тугом в его стремлении подчинить ее
своей воле.  Туг тоже был изуродован и окровавлен;  но с упрямой жестокостью
все еще цеплялся за свою теперь уже совсем не нравившуюся ему добычу.
     Он  прокладывал себе путь через джунгли  --  туда,  где  охотилось  его
племя. Он надеялся, что царь забыл о его измене; если же нет,  то Туг  готов
был покориться своей судьбе: какая бы ни  ждала его там участь, она была все
же  приятнее, чем  мучительное пребывание  наедине с этой  страшной  самкой;
кроме того Туг намеревался показать свою пленницу товарищам: не  прельстятся
ли  ею они?  А,  может быть,  он даже подарит ее  самому царю  -- именно эта
пос