ли.  Дважды  протер он  с силой  глаза; но  только  однажды  ему
удалось увидеть буквы так, как они расположены. Он плохо спал прошлой ночью,
и в  настоящее  время был  изнурен  от потери сна  и  от  легкой  лихорадки,
перенесенной   им,  так  что   ему   становилось  все   труднее  и   труднее
сосредоточивать внимание и держать глаза открытыми.
     Тарзан   убедился,   что  засыпает,  и  как  только  он  проникся  этим
убеждением, он  решился покориться  этой  потребности, причинявшей ему почти
физические  страдания. Но вдруг он  был разбужен неожиданным стуком в дверь.
Быстро обернувшись, Тарзан с минуту стоял изумленный при виде показавшейся в
дверях огромной волосатой фигуры Болгани-гориллы.
     Навряд  ли  существовал еще другой обитатель джунглей,  которого Тарзан
так мало  желал  бы  иметь своим гостем в маленькой хижине. И  однако он  не
почувствовал страха, даже тогда, когда заметил, что  Болгани был  в припадке
бешенства, которое нападает  иногда  на  самых свирепых самцов.  Обыкновенно
огромные гориллы  избегают столкновений  и  прячутся  от  других  обитателей
джунглей и в  этом  отношении являются наилучшими соседями; но когда  на них
нападают, или  когда  на  них  находит  бешенство,  то на  всем пространстве
джунглей нет ни одного существа, которое решилось бы искать с ними ссоры.
     Но для  Тарзана не  было иного выхода.  Болгани  гневно смотрел на него
своими  злыми,  окаймленными  красными кругами глазами. Тарзан  потянулся  к
охотничьему ножу, который  он положил перед собой на стол. Но  пальцы его не
нащупали оружия; он бросил быстрый взгляд на стол, отыскивая его. Взгляд его
упал  на книгу, которую он рассматривал, она  была  открыта  на  изображении
Болгани. Тарзан нашел свой нож, лениво взял его в руки и с усмешкой взглянул
на приближающуюся гориллу.
     Он не  даст себя снова дурачить  призраками,  которые являются  к нему,
когда  он  спит.  Совершенно  ясно, что  через  минуту Болгани превратится в
Намбу-крысу  с  головой  Тантора-слона.  Тарзан  минувшей  ночью  достаточно
насмотрелся на эти превращения и знал теперь, чего можно ожидать. Но на этот
раз  Болгани не  изменил  своей  формы, он  в  своем  обычном виде  медленно
подходил к человеку-обезьяне.
     Тарзан  был немного смущен  еще  и  тем,  что  он  не ощущал неистового
желания  броситься  в   какое-нибудь  безопасное   убежище,   что  было  его
преобладающим чувством  в необычайных ночных  приключениях.  Он  был  теперь
самим собой и будет готов к борьбе, если явится необходимость; но он все еще
был  уверен, что перед  ним не настоящая горилла, а таинственное  призрачное
существо.
     Сейчас  она  растает  в  воздухе,  думал  Тарзан,  или  превратится  во
что-нибудь другое.  Однако ни того,  ни другого не случилось. Напротив того,
"видение" обрисовалось  четко и ясно, как  сам Болгани; великолепная  черная
горилла дышала жизнью и здоровьем в полосе солнечного  света,  прорывавшейся
сквозь высокое окно позади юного лорда Грейстока.
     --  Это одно из самых реальных переживаний, какие  случаются во сне, --
думал Тарзан, пассивно выжидая, каков будет следующий забавный эпизод.
     И вдруг горилла кинулась на  него. Две могучие  шершавые  лапы схватили
Тарзана,  огромные клыки  сверкнули  около самого  его лица;  отвратительное
рычание раздалось из звериной глотки, горячее дыхание обвеяло щеки  Тарзана,
а он, все еще усмехаясь, смотрел на привидение. Тарзана можно ведь одурачить
раз  или  два,  но  не бесконечное же число  раз подряд.  Он  знал, что этот
Болгани -- не настоящий Болгани, что будь он настоящий -- он никак не мог бы
найти вход в хижину: ведь один только Тарзан знал, как открыть щеколду.
     Горилла,  казалось,  была  смущена  странной   пассивностью  безволосой
обезьяны. Она постояла с минуту,  ее  оскаленные  челюсти были  у  самой шеи
Тарзана,   потом   она  неожиданно  пришла  к  какому-то   решению.  Вскинув
человека-обезьяну на свои волосатые плечи, с  такой легкостью, с какой  мы с
вами взяли бы на руки  ребенка,  Болгани  повернулся,  выскочил  из хижины и
побежал к большим деревьям.
     Теперь Тарзан  был уже окончательно уверен, что это происходит с ним во
сне; поэтому  он широко усмехнулся,  когда гигантская горилла,  не  встретив
сопротивления, уносила его.
     --  Сейчас,  -- размышлял Тарзан, -- я проснусь  и  увижу себя опять  в
хижине, где я уснул. -- При этой мысли он оглянулся  и увидел,  что дверь  в
хижину открыта настежь. Что же это значит?  Тарзан  всегда заботился  о том,
чтобы дверь была закрыта и заперта на щеколду для защиты от диких непрошеных
посетителей.  Даже маленькая Ману-мартышка  произвела бы роковые опустошения
среди  сокровищ Тарзана,  попади она  внутрь хижины только  на  пять  минут.
Вопрос,  возникший в  душе Тарзана, смутил его.  Где  кончались сновидения и
начиналась действительность?  Как мог он быть уверен в том, что дверь хижины
не была на  самом  деле отперта? До сих пор все  кругом него казалось вполне
нормальным, не было никаких причудливых искажений, вроде того, какие были во
время  его  первого  сновидения.  Не  постараться  ли  немного  изменить ход
сновидения  --  пойти и  затворить дверь?  Так будет спокойнее. И  во всяком
случае, это не принесет  вреда,  даже  если  все,  что кажется действительно
происходящим, на самом деле вовсе не имело места.
     Тарзан попробовал  соскочить с плеч  Болгани, но огромный зверь  только
предостерегающе заворчал и прижал его к себе.
     Могучим усилием человек-обезьяна вырвался, и  когда  он  соскользнул на
землю, "приснившаяся" ему горилла свирепо повернулась к нему, снова схватила
его и запустила огромные клыки в загорелое, гладкое плечо.
     Насмешливая  улыбка сразу  растаяла  на  губах  Тарзана. Боль и горячая
кровь из раны пробудили в нем инстинкты борца. Во сне  или на яву, но это не
было уже больше шуткой.
     Кусаясь, царапаясь и  рыча, они  оба катались по земле. Горилла  теперь
рассвирепела. Она то и дело выпускала из лап плечо  человека-обезьяны, чтобы
захватить  шейную  артерию.  Но Тарзану  случалось не  раз драться с  такими
противниками, которые прежде  всего  старались повредить  артерию  жизни,  и
всякий  раз он  увертывался от  опасности,  стараясь ухватить пальцами горло
своего соперника. К этому же стремился он и сейчас. Наконец  это ему удалось
-- его громадные мускулы  напряглись под смуглой кожей, когда  он собрал всю
свою могучую силу, чтобы оттолкнуть от себя волосатый торс. И когда он душил
и  сжимал  Болгани, его  другая  рука  поднималась до тех пор,  пока  острие
охотничьего ножа не  дошло  до свирепого  сердца: быстрое движение руки -- и
нож погрузился по самую рукоятку.
     С криком ужаса  вырвалась  Болгани-горилла  из  рук  человека-обезьяны,
поднялась, сделала, шатаясь, несколько шагов  вперед и повалилась  на землю.
Несколько конвульсивных движений -- и животное затихло.
     Тарзан-обезьяна  стоял,  смотря вниз  на убитого,  и запустил  пальцы в
черную  густую копну своих волос. Потом он  нагнулся и тронул мертвое  тело.
Красная,  теплая  кровь гориллы окрасила его пальцы. Он  поднес их  к носу и
понюхал. Потом покачал головой и повернулся к хижине. Дверь по-прежнему была
открыта. Он притворил ее и  запер на щеколду. Вернувшись к мертвой  горилле,
он опять остановился и почесал свою голову.
     Если это было сновидением, что тогда было действительностью? Как мог он
отличить  одно от  другого?  Что именно из того, что случалось  в его жизни,
было реально и что было нереально?
     Он поставил  ногу на распростертое тело и,  подняв  лицо  к небу, издал
воинственный  крик обезьяны-самца.  Где-то  далеко  отозвался лев. Это  было
очень реально  и... тем не  менее, он не  был в этом уверен.  Смущенный,  он
повернулся и ушел в джунгли.
     Нет, он  не знал, что было действительностью, и что ею не было. Но одно
было ясно и несомненно -- и он  знал это твердо -- он  никогда не будет есть
мясо Тантора-слона.
     X
     БОЙ ЗА ТИКУ
     Утро было великолепное. Свежий ветер умерял зной тропического солнца. В
среде  обезьян  в течение  нескольких  недель  царил полный мир,  и  никакой
внешний враг  не покушался на их владения. Для обезьяньего ума все  это было
очевидным доказательством  того,  что так будет  и  дальше, и что  их  жизнь
превратилась в вечное блаженство.
     Часовые,  постоянно назначавшиеся  теперь на охрану,  (это  уже вошло в
обычай)  ослабили свою бдительность, а порой самовольно покидали свои посты,
по собственному  капризу. Племя разбрелось  в разные стороны в поисках пищи.
Мир  и   благополучие  грозили  подорвать  безопасное   существование   этой
обезьяньей общины, как иногда случается и с самым культурным государством.
     Даже обезьяны-одиночки стали менее бдительны и осторожны, и можно  было
думать, что Нума, Сабор и  Шита совершенно исчезли с горизонта. Самки и балу
бродили,  никем  не  охраняемые,  по  огромным  джунглям  в  то  время,  как
прожорливые самцы охотились далеко в лощине. Таким образом и  случилось, что
Тика и  Газан, ее  детеныш,  бродили  у самой  окраины  занимаемого племенем
места, и около них не было ни одного  большого самца. Еще дальше к югу брела
лесом  зловещая  фигура --  огромный обезьяний  самец  из дальнего  племени,
обезумевший от одиночества и неудач. Неделю тому назад он неудачно добивался
царской власти  над своим племенем  и  теперь, избитый и  больной,  бродил в
пустыне, как отверженный. Потом, когда-нибудь, он вернется к  своему племени
и опять покорится воле волосатого животного, которого он пытался свергнуть с
трона;  но в  настоящее  время он  не  решался  этого  сделать,  так  как он
добивался тогда  не только  короны, но и жен своего господина  и повелителя.
Потребуется по  меньшей  мере целый  лунный месяц, чтобы  тот  забыл обиду и
обидчика. И потому Туг скитался по незнакомым  джунглям, свирепый, страшный,
полный ненависти.
     В  таком-то состоянии  духа  Туг неожиданно наткнулся на молодую самку,
которая бродила одна в джунглях -- чужую  самку, гибкую, сильную и красивую,
каких он еще не видал. Туг затаил дыхание и быстро перебежал на одну сторону
тропинки, где густая листва тропического  кустарника скрывала его  от  Тики,
позволяя ему в то же время любоваться ею.
     Но  его  глаза были  заняты не  одной Тикой, они скользили по джунглям,
отыскивая других обезьян ее племени, самцов в особенности.
     Тот, кто домогается самки чужого племени, всегда должен иметь в виду ее
свирепых, огромных, волосатых стражей. Они редко  уходят далеко от тех, кого
оберегают. И, разумеется, они будут драться  насмерть с чужеземцами, защищая
самку и  детеныша  своего товарища,  точно  так  же, как  он  защищал  бы их
собственных.
     Туг, однако,  не заметил поблизости никаких других обезьян, кроме чужой
самки и ее  детеныша, который  играл неподалеку. Злые, налитые кровью  глаза
Туга наполовину  закрылись, когда он  созерцал  прелести  миловидной  самки.
Детеныш,  конечно, не помеха. Достаточно куснуть  сзади его  маленькую шейку
огромными клыками, чтобы предупредить нежелательный шум и тревогу.
     Туг был красивый толстый самец, во многих отношениях  похожий  на  мужа
Тики,  Тога.  Оба  были  молоды,  оба  обладали  удивительной  мускулатурой,
прекрасными  клыками  и  были так ужасающе свирепы, как  только самка  могла
пожелать.  Если бы Туг был из  ее собственного племени,  Тика, несомненно, с
такой  же  охотой покорилась бы  ему, как и Тогу,  когда  наступило  брачное
время,  но  теперь  она принадлежала Тогу,  и  никакой  другой самец не  мог
предъявить на нее своих прав, не победив сначала Тога в единоборстве. И даже
тогда  Тика  удерживала  за  собой   право  свободного  выбора.  Если  новый
претендент ей не нравился, она могла  вступить  с ним в борьбу и  сделать со
своей стороны  все  возможное, чтобы отклонить его  притязания и  поддержать
своего  господина и повелителя...  У Тики  были менее крупные  клыки,  чем у
самцов, но она могла действовать ими с большим успехом.
     В настоящий  момент  Тика была поглощена добыванием жуков и не обращала
ни на что другое  внимания. Она не заметила, далеко  ли она отошла от своего
племени, и ее  обычная осторожность оставила ее. Долгие  месяцы,  в  течение
которых  они  благоденствовали  под охраной  часовых,  усыпили  бдительность
обезьян и развили в них уверенность в полной и неизменной безопасности. Но и
люди нередко пребывают в сладостном заблуждении, будучи уверены, что если на
них не нападали до сих пор, то не нападут никогда.
     Туг, убедившись, что в непосредственной близости были только самка и ее
детеныш,  украдкой  пополз  вперед.  Тика  повернулась  к  нему спиной.  Туг
бросился на  нее.  Но  сознание  опасности  вдруг  проснулось в  ней, и  она
обернулась, чтобы  встретить лицом  к лицу  чужого самца, еще прежде, чем он
приблизился  к ней.  Туг  остановился  в нескольких  шагах  от нее. Его гнев
улетучился  перед   соблазнительной   прелестью  незнакомки.  Шевеля  своими
широкими,  толстыми  губами,  он  испустил  глухие  воркующие примирительные
звуки.
     Но Тика оскалила  в ответ свои  клыки и зарычала. Маленький Газан хотел
было бежать к  своей  матери,  но  она предостерегла его  быстрым  "Криг-а",
приказывая забраться высоко  на дерево. На Тику ее новый обожатель отнюдь не
произвел приятного  впечатления.  Туг  это  понял  и соответственно  с  этим
изменил свой способ ухаживания.  Он выпятил вперед могучую  грудь, ударил по
ней своими шершавыми лапами и отрекомендовался:
     -- Я -- Туг! -- хвастался он.  -- Взгляни на мои  клыки. Взгляни на мои
большие и могучие боевые лапы! Своими зубами я могу загрызть самого крупного
из ваших самцов. Туг хочет тебя...
     Потом  он  стал  ждать, какое  это  произведет  впечатление.  Ждать его
пришлось недолго. Тика повернулась и с быстротой, которую трудно было от нее
ожидать при  ее  массивности,  пустилась  бежать.  Туг с  сердитым ворчанием
бросился в погоню, но самка была гораздо проворнее его. Он преследовал ее на
протяжении  нескольких ярдов,  потом остановился и, весь  покрытый  пеной, с
воем ударил по земле своим тяжелым кулаком.
     Сверху  с  древа на  него  смотрел  маленький Газан; он  был свидетелем
неудачи чужого  самца.  По  молодости  лет  и  считая себя  недосягаемым для
тяжеловесного самца, Газан легкомысленно провизжал  оскорбительные замечания
по адресу неприятеля. Туг гневно взглянул вверх.
     Тика в это  время  остановилась  --  она  не уйдет  далеко от балу. Туг
быстро сообразил это и также быстро решился этим  воспользоваться. Он видел,
что дерево, на котором сидела, скорчившись, обезьянка, стояло одиноко. Ясно,
что Газан не может перебраться на другое, не спустившись на  землю. Отлично!
Туг овладеет матерью, воспользовавшись ее любовью к балу.
     Он повис  на нижних ветвях дерева.  Маленький Газан перестал оскорблять
его; игривое настроение сменилось боязнью, боязнь -- паникой, когда Туг стал
подниматься к нему. Тика крикнула Газану, чтобы он забирался выше, и ее балу
послушно и испуганно  полез  вверх, цепляясь за  тоненькие ветки, которые не
могли  выдержать тяжести  большого  самца;  несмотря  на это  Туг  продолжал
взбираться к нему. Тика испугалась. Она знала, что  он не  сможет  подняться
настолько, чтобы достать Газана; поэтому она села на недалеком расстоянии от
дерева и стала осыпать его  всеми позорными  кличками, которые были в ходу в
джунглях. Как особа женского пола, она была большой мастерицей в этом.
     Но она не подозревала, на  какое злобное коварство  способен  маленький
мозг  Туга. Тика была уверена, что самец будет взбираться  наверх  к Газану,
пока для него это будет возможно, и тогда кинется опять за ней, а это -- она
знала  -- будет также бесплодно.  Она была так уверена в безопасности своего
детеныша и  в  своем  умении защитить себя,  что  она не  позвала  никого на
помощь.
     Туг  медленно  добрался  до  того  предела,  где  он  еще  мог рискнуть
довериться  тонким веткам. Газан все еще был на  пятнадцать  футов выше его.
Самец  укрепился  на своем месте и, обхватив ствол своими  могучими  лапами,
стал  неистово трясти дерево. Тика была  поражена. Она  моментально  поняла,
какую  цель  преследовал самец. Газан висел на качающейся ветке. При  первом
сотрясении он потерял равновесие, но не упал, цепляясь всеми четырьмя лапами
за ветку;  но Туг удвоил  свои усилия: от сотрясения сильно хрустнула ветка,
за которую цеплялась молодая обезьянка. Тика поняла, чем грозит  все это, и,
забывая собственную опасность и подчиняясь зову глубокой  материнской любви,
бросилась  вперед, чтобы взобраться на дерево и с боем вцепиться в  страшное
существо, которое угрожало жизни ее детеныша.
     Но  прежде, чем она достигла дерева, Тугу удалось неистовым сотрясением
ветки  разжать пальцы  Газана. С криком полетел  малыш вниз  сквозь  листву,
безуспешно пытаясь ухватиться  за какую-нибудь ветку, и с болезненным воплем
упал у ног матери. Он лежал там, молча  и неподвижно.  Со стоном наклонилась
Тика, чтобы  поднять неподвижное  тело; но как раз в  эту минуту Туг был уже
возле нее.
     Отбиваясь и  кусаясь,  она пыталась освободиться; но для  ее слабых сил
было немыслимо сопротивляться гигантским мускулам огромного самца. Туг бил и
душил  ее,  пока  наконец  почти лишившись  сознания, она сделала  вид,  что
покорилась... Тогда самец взвалил ее на плечи и направился к югу, свернув на
тропинку, по которой пришел.
     На  земле лежало неподвижное  тело маленького Газана. Он  не стонал, не
двигался.  Солнце  медленно  поднялось. Какое-то  тощее шелудивое  существо,
подняв  нос   и  нюхая  воздух,  пробиралось   сквозь  кустарник.  Это  была
Данго-гиена. Внезапно ее морда высунулась из листвы, и злые глаза уставились
на Газана.
     В этот день Тарзан рано утром  отправился  в хижину на берегу моря, где
он часто проводил те часы, когда племя бродило в окрестностях. На полу лежал
скелет мужчины -- все, что осталось от бывшего лорда Грейстока -- он лежал в
том  же  положении,  как  он упал двадцать лет  тому назад, когда  Керчак --
большая обезьяна -- бросил сюда безжизненный труп. С тех пор давно термиты и
маленькие  грызуны начисто обглодали  крепкие кости англичанина.  В  течение
ряда лет Тарзан  глядел на  эти скелеты и уделял им не больше  внимания, чем
бесчисленному  множеству других костей,  которые  он находил в джунглях.  На
кровати  лежал другой, меньший скелет, и юноша не замечал  его также, как не
замечал и первого. Как мог он знать, что это были останки его отца и матери?
Маленькая  кучка  костей   в  грубой  люльке,   сделанной  с  такой  любящей
заботливостью бывшим лордом Грейстоком, ничего не  значила для него. Мысль о
том, что настанет день, когда этот маленький череп поможет ему доказать свое
право на его высокий  титул была далека от него. Для Тарзана это были просто
чьи-то кости  и ничего  больше. Они не  были ему  нужны,  так как  на них не
осталось мяса, и  они  ничем не мешали ему,  а  через  скелет на полу  легко
перешагнуть.
     Сегодня он был неспокоен. Он  перевернул  страницы  одной  книги, потом
другой.  Посмотрел на картинки,  которые знал наизусть,  и  отложил книги  в
сторону.  В тысячный раз  он стал рыться в шкафу. Вытащил  мешок, в  котором
находилось несколько маленьких металлических кружочков. Он  много  раз играл
ими в  прежние годы, но всегда заботливо прятал  обратно  в мешок, и клал  в
шкаф на ту самую  полку, где впервые их нашел.  Наследственность сказывалась
странным образом в человеке-обезьяне. Происходя от расы, любящей порядок, он
и сам был аккуратен и методичен.
     Обезьяны,  удовлетворив свое  любопытство, швыряли  заинтересовавшие их
предметы  куда попало.  То,  что  они  роняли, они  иногда  находили  вновь,
случайно,  но  не  таковы  были  привычки  Тарзана.  Для  своего  небольшого
имущества он имел постоянное хранилище и, по миновении надобности, аккуратно
к