очень  голодным  диким  животным,  и  только
осторожность держала его на привязи, так как большой кухонный котел в центре
деревни   был  окружен  черными   воинами,   сквозь   строй   которых   даже
Тарзан-обезьяна  не мог  надеяться пройти невредимым.  Поэтому  ему пришлось
ограничиться  ролью  наблюдателя  и  оставаться  голодным  до тех  пор, пока
чернокожие  не наедятся до отвала, до оцепенения, и тогда,  если они оставят
какие-нибудь  объедки, наилучшим способом использовать их.  Но нетерпеливому
Тарзану казалось, что жадные Гомангани  скорее лопнут, чем бросят пиршество,
не пожрав последнего куска. Время от времени они прерывали свое однообразное
занятие,  исполняя отрывки охотничьего  танца,  те именно  движения, которые
достаточно верно воспроизводили процесс пищеварения. Это было необходимо для
того,  чтобы   позволить  им  предаться  еде  с  новой  энергией;  но  после
истребления ужасающего количества слоновьего мяса и туземного пива они стали
слишком тяжелы для каких бы то ни было физических упражнений, и некоторые из
них дошли до такого состояния, что уже не в силах были подняться с земли, и,
устроившись  поудобнее   около  большого  котла,  впали  в   бессознательное
состояние.
     Было  уже далеко  за  полночь,  когда  Тарзан  убедился, что  пиршество
подходит к концу. Чернокожие быстро погружались  в  сон, и лишь немногие еле
держались  на ногах. Глядя на них, Тарзан  не сомневался, что он легко может
войти в деревню и выхватить из котла большой кусок  мяса под самым их носом,
но  этого ему было мало. Только как следует наполненный желудок мог укротить
грызущие муки этого  ужасного голода.  Ему  требовалось достаточно  времени,
чтобы он мог спокойно опорожнить котел.
     Под  конец только один-единственный  воин остался верен велениям своего
желудка. Это был старик  с морщинистым животом, который теперь был  гладок и
упруг, как барабан. С признаками дурноты и даже боли, он подобрался к котлу,
медленно  ползя на  коленях;  в  этом  положении он  проник  внутрь  котла и
выхватил оттуда  кусок мяса. Потом он  покатился на спину с громким стоном и
так, лежа на спине, старался пропихнуть пишу в свой переполненный желудок.
     Для Тарзана  было очевидно, что  старик будет есть,  пока не умрет, или
пока  не останется ни  куска мяса.  Человек-обезьяна с  отвращением  покачал
головой. Что  за гнусные существа  были эти  Гомангани! И, однако, изо  всех
обитателей джунглей  они одни походили  на Тарзана, по крайней мере, внешним
видом. Тарзан  был  человек,  и они  тоже  должны были быть какой-то породой
людей, подобно  тому, как маленькие мартышки,  большие  обезьяны  Керчака  и
гориллы Болгани, --  все,  очевидно,  принадлежали к  одному многочисленному
роду, хотя  и отличались друг от друга величиной,  наружностью и привычками.
Тарзану было стыдно  за себя, так как изо всех животных, населяющих джунгли,
человек был им наиболее презираем -- человек и Данго-гиена. Только человек и
гиена  ели до тех  пор, пока не распухали, как  мертвая крыса. Тарзан видел,
как Данго прогрызала себе путь в трупе мертвого слона, и как  она продолжала
есть до тех  пор, что не была уже в состоянии вылезти через то  отверстие, в
которое она вошла.
     Теперь  он  готов был  поверить,  что  человек,  если  ему представится
случай, сделал бы то же самое. Человек был одним из самых противных существ,
со своими худыми ногами, большим животом, со своими ровными желтыми зубами и
толстыми красными губами. Человек  внушал ему отвращение. Взгляд Тарзана был
пригвожден  к   отвратительному  старому  воину,  который  с  омерзительными
гримасами катался под ним на земле.
     Наконец, омерзительное  существо,  ползя на  коленях,  пыталось достать
другой  кусок мяса. Старик громко стонал от боли, и  в то же  время,  упорно
продолжал есть и есть, бесконечно есть. Тарзан не мог больше  вынести: голод
и  отвращение  одинаково мучили его. Молча  он соскользнул на землю; большой
ствол дерева был между ним и обжорой.
     Человек  все  еще стоял  на коленях, почти вдвое  перегнувшись  от боли
перед кухонным котлом. Его спина была обращена к человеку-обезьяне. Быстро и
бесшумно  Тарзан приблизился к  нему.  Не раздалось ни  одного  звука, когда
стальные пальцы обхватили черную шею.  Борьба была короткая,  так как обжора
был стар и наполовину отупел от пресыщения и пива.
     Тарзан опустил  на землю  неподвижную массу  и  зачерпнул из  кухонного
котла  несколько  кусков  мяса   --  достаточно   больших  для  того,  чтобы
удовлетворить даже свой сильный  голод, потом поднял тело обжоры и пропихнул
его  в  котел.  Когда  остальные  чернокожие  проснутся,  им  будет над  чем
призадуматься.  Тарзан усмехнулся. Когда  он вернулся  к дереву  с  мясом  в
руках, он подхватил сосуд с пивом и поднес его к губам, но  после первого же
глотка выплюнул его изо рта и отшвырнул глиняный кувшин далеко в сторону. Он
был  совершенно  уверен  в  том,  что  даже Данго  отвернет  нос  от  такого
отвратительного напитка, и его презрение к человеку еще усилилось.
     Тарзан  опять  запрыгал  по  веткам, направляясь  в глубину джунглей, и
только пройдя полмили остановился, чтобы съесть украденную пищу. Он заметил,
что  она  издавала  странный и  неприятный  запах,  но  приписывал это  тому
обстоятельству, что мясо  лежало в сосуде с водой, над огнем.  Тарзан не мог
привыкнуть к вареной  пище  и  не любил ее; но он  был очень голоден и успел
съесть значительную часть своей  добычи, прежде чем  ему пришлось сознаться,
что  пища  эта  вызывает  тошноту.  Ему  понадобилось  для  утоления  голода
значительно  меньшее количество, чем  он думал.  Бросив остаток на землю, он
свернулся  клубком на удобном  разветвлении дерева  и  попытался заснуть. Но
призвать сон было трудно. Обычно Тарзан-обезьяна  засыпал так же быстро, как
собака, когда  она свернется на коврике  перед пылающим огнем; но в эту ночь
он корчился и  метался, так как в глубине его желудка появилось своеобразное
ощущение: покоившиеся  в нем куски слоновьего мяса как  будто делали попытку
вылезти наружу и, углубившись в ночную тьму, отыскивали  там своего хозяина;
но Тарзан был стоек, как кремень. Он стиснул зубы и втянул их обратно. Он не
хотел, чтобы у него отняли обед после того, как он так долго его ждал.
     Ему удалось  задремать,  но вдруг рев  льва разбудил его. Он поднялся и
увидел, что было уже совсем светло. Тарзан протер глаза.  Возможно ли, чтобы
он на самом  деле спал? Он не  чувствовал  себя бодрым, как это бывает после
хорошего  сна. Шум  привлек  его внимание. Он  посмотрел вниз  и  увидел под
деревом  льва, глядящего на  него голодным взглядом. Тарзан состроил гримасу
царю  зверей, на что  Нума,  к  великому  удивлению человека-обезьяны,  стал
взбираться  вверх по  сучьям по направлению к нему. Никогда раньше Тарзан не
видал, чтобы львы  лазали по  деревьям, и, однако, по какой-то  необъяснимой
причине, он был не очень удивлен поступком этого необыкновенного льва.
     Пока лев медленно  пробирался к нему, Тарзан взбирался на более высокие
ветки; но, к  своему огорчению, он  убедился,  что  может  лазить  только  с
большим  трудом.  Он  то  и дело  соскальзывал  вниз,  теряя  то,  что успел
наверстать,  в  то  время, как лев уверенно подвигался  вверх, подступая все
ближе и ближе к человеку-обезьяне. Тарзан видел голодный блеск желто-зеленых
глаз; видел  слюну на отвислой челюсти  и  огромные  клыки,  раздвинувшиеся,
чтобы схватить и растерзать его. Отчаянно цепляясь ногтями, человек-обезьяна
успел, наконец,  выгадать некоторое расстояние  у  своего преследователя. Он
добрался до более тонких  веток на самом верху, куда, он хорошо знал, лев не
мог последовать. Но все дальше и дальше продвигался  дьявольски ловкий Нума.
Это было  невероятно, но  это было так. И что более всего изумляло  Тарзана,
это то, что, хотя он и понимал невероятность всего этого,  он  в то же самое
время воспринимал  все происходящее так, как будто это было в порядке вещей,
а  именно, что лев может лазить, и что  он может взобраться на самые высокие
ветви, куда даже Шита-пантера не осмеливается забираться.
     К самой  верхушке высокого дерева человек-обезьяна проложил себе дорогу
-- и следом за ним явился и Нума-лев, со зловещим рычанием. Под конец Тарзан
стоял,  балансируя  на  самой  высокой точке качающейся вершины,  высоко над
остальным  лесом. Дальше он  не мог  идти. Лев под ним уверенно  продвигался
вверх,  и  Тарзан-обезьяна  понял,  что  час его  пробил.  Он  не  мог бы на
тоненькой ветке вступить в бой с Нумой-львом,  в  особенности с таким Нумой,
для  которого качающиеся  ветки  на  расстоянии  двухсот  футов  над  землей
представляли такую же верную опору, как сама земля.
     Ближе и ближе подходил лев. Еще минуту -- и он достанет своей громадной
лапой и потащит человека-обезьяну в  свою  раскрытую пасть. Шуршание листьев
над  головой Тарзана заставило  его боязливо взглянуть вверх. Большая  птица
близко кружилась  над ним. Он  никогда  не видел такой большой птицы  за всю
свою жизнь, и, однако, он тотчас же узнал ее; разве не видел он ее сотни раз
в  одной  из книг, в  маленькой заросшей мхом хижине  на  берегу бухты --  в
хижине, которая, со всем ее  имуществом, составляла единственное наследство,
оставленное его умершим неизвестным отцом ему, юноше, лорду Грейстоку.
     На картинке большая птица летала высоко над землей с маленьким ребенком
в когтях, в  то время  как внизу  обезумевшая мать стояла с поднятыми кверху
руками.
     И вот лев уже протянул когтистую лапу, чтобы схватить Тарзана. Но птица
налетела и запустила не менее  страшные когти в спину человеку-обезьяне.  Он
онемел от боли; но в то же время с облегчением почувствовал себя избавленным
от когтей Нумы.
     Взмахнув  крыльями, птица быстро поднялась, пока  лес не остался далеко
внизу. Тарзан  чувствовал  дурноту  и головокружение,  смотря  вниз с  такой
высоты, поэтому он  закрыл глаза и  затаил дыхание.  Выше  и выше взвивалась
огромная птица. Тарзан открыл глаза. Джунгли  были  так далеко внизу, что он
мог  видеть  только  тусклое,  туманное пятно под  собой, а  вверху,  совсем
близко,  было  солнце.  Тарзан протянул руки  и погрел их, так  как они были
очень  холодные. Вдруг внезапное  бешенство овладело  им.  Неужели он должен
покориться этому пернатому созданию, как бы ни было оно огромно? Неужели он,
Тарзан-обезьяна, могучий боец,  должен умереть, не пошевельнув  даже пальцем
для своего спасения!
     Он выхватил свой  охотничий  нож из  ножен и, подняв его  вверх, всадил
раз... другой...  третий... в грудь птицы над своей  головой. Могучие крылья
судорожно  взмахнули  несколько  раз,  когти разжались,  и  Тарзан-обезьяна,
кружась, упал в далекие джунгли.
     Человеку-обезьяне  казалось,  что  он  летел несколько минут,  пока  не
достиг расступившейся перед ним  с шумом  зеленой  листвы верхушек деревьев.
Маленькие ветки ломались при его падении, так что он очутился на  той  самой
ветке, на которой искал сна в предыдущую  ночь. С минуту он балансировал над
ней,  и  в тщетной попытке вернуть равновесие,  отчаянно цепляясь, он  успел
ухватиться за ветку и повиснуть в воздухе.
     Он снова открыл  глаза. По-прежнему было темно. С прежней ловкостью  он
влез обратно на то самое  разветвление,  с  которого свалился. Под ним рычал
лев  и, глядя вниз, Тарзан мог видеть желто-зеленые глаза, горевшие голодным
блеском при свете месяца.
     Человек-обезьяна задыхался. Холодный пот выступил у него по всему телу.
В  глубине желудка чувствовалась сильная боль. Тарзан-обезьяна  первый раз в
своей жизни видел сон.
     Долгое время он сидел,  выжидая, когда Нума полезет за ним на дерево, и
прислушиваясь к шуму  крыльев вверху, так как для  Тарзана-обезьяны  его сон
был действительностью.
     Он не мог поверить тому, что он видел и,  тем не менее, видя даже такие
невероятные  явления,  он не мог  не доверять  правдивости своих собственных
ощущений. Никогда,  в течение всей жизни, чувства Тарзана не обманывали его,
и  поэтому,  естественно,  он придавал  им  большую веру.  Всякое  ощущение,
которое  когда-либо  передавалось мозгу Тарзана, было с  различной  степенью
точности  правильным.  Он  не  мог  постичь,  каким  образом  случилось  это
волшебное приключение,  в  котором  не было ни одного зерна правды. Он ни за
что не мог бы  поверить, что желудок,  расстроенный от употребления  гнилого
слоновьего мяса,  и лев, рычавший в  джунглях и книжка с картинками, что все
это в  совокупности  может  так отчетливо создать четкие и яркие подробности
его кажущегося переживания. Это было выше его понимания. Однако он знал, что
Нума  не может лазить  по деревьям,  знал, что  в джунглях  нет такой птицы,
какую он видел, знал также, что он не мог пролететь и самой малой доли  того
расстояния, какое пролетел, и остаться живым.
     Короче говоря, Тарзан чувствовал большое смущение,  когда пытался опять
устроиться на ночлег, -- смущение и тошноту.
     Он  глубоко  задумался над  странными ночными  происшествиями  и  вдруг
заметил еще другое замечательное явление. Это было совершенно нелепо, и, тем
не менее, он  видел это собственными глазами. Снизу по стволу дерева ползла,
извиваясь и оставляя за собой липкий  след,  Хиста-змея  с  головой старика,
которого Тарзан запихнул в кухонный котел. Когда  страшное лицо  старика,  с
неподвижным стеклянным взглядом устремленных вверх глаз, подплыло вплотную к
Тарзану, его  челюсти открылись, чтобы  схватить  Тарзана.  Человек-обезьяна
свирепо ударил по отвратительному лицу, и видение исчезло.
     Тарзан  сидел, вытянувшись  прямо, на  своей  ветке,  дрожа всем телом,
задыхаясь,  с  широко  открытыми  глазами.  Он  всматривался  кругом  своими
зоркими,  привычными к темноте глазами, но не видел  вокруг себя ничего, что
походило  бы на страшного старика с  телом Хисты-змеи; лишь  на своем  голом
бедре он заметил гусеницу, упавшую на  него с верхней ветки.  С  гримасой он
швырнул ее прочь.
     Так  проходила  ночь;  один  сон  следовал за  другим,  кошмар сменялся
кошмаром, и  обезумевший человек-обезьяна  вздрагивал, как испуганный олень,
от шороха  ветра в листве или  вскакивая на ноги,  когда  жуткий смех  гиены
внезапно нарушал молчание джунглей. Но, наконец, наступило  запоздалое утро,
и больной, горящий в лихорадке Тарзан слез с дерева и  стал вяло пробираться
сквозь сырой и мрачный лабиринт леса в поисках воды.  Он чувствовал, что все
его тело  горело, как в огне, сильная тошнота подступала волнами к горлу. Он
видел  спутанную,  почти  непроницаемую чашу  кустарника и,  подобно  дикому
зверю,  пополз  туда,  чтобы  там  умереть  одиноким,  невидимым  никем,  не
подвергаясь нападению прожорливых хищников.
     Но он не умер. В течение долгого времени он желал этого; но его  натура
победила болезнь; человек-обезьяна покрылся  обильным потом, а  затем заснул
нормальным,   спокойным  сном,  который  продолжался  до  вечера.  Когда  он
проснулся, он чувствовал себя слабым, но не больным.
     Он опять  отправился искать  воду  и,  напившись  как следует, медленно
пошел к хижине у моря.
     В минуту одиночества и скорби он  привык  искать  там покой  и  тишину,
которых не мог найти нигде в другом месте.
     Когда  он подошел к хижине и поднял  щеколду, сделанную его отцом много
лет тому назад, два маленьких налитых кровью глаза следили за ним, скрываясь
за листвой джунглей. Из-под мохнатых  нависших бровей они злобно  и с острым
любопытством наблюдали за ним. Тарзан вошел в хижину и запер за собой дверь.
Здесь,  запершись  от  всего  мира,  он  мог  мечтать  без  помехи.  Он  мог
рассматривать  картинки, которые находились в странных предметах, называемых
книгами; мог доискиваться смысла печатных  слов, которые он научился читать,
не имея понятия о том разговорном языке,  выражением которого  они были, мог
жить в чудесном мире,  о котором  он  не имел  никаких  знаний,  кроме  тех,
которые он мог  почерпнуть из своих любимых книг. Пусть кругом бродят Нума и
Сабор, пусть  бушуют  бешеные  стихии, здесь Тарзан мог  спокойно  отдыхать,
отдаваясь величайшему из всех своих удовольствий.
     Сегодня  он  занялся картинкой,  изображающей  огромную птицу,  которая
уносила в когтях маленького  Тармангани. Тарзан наморщил брови, рассматривая
изображение. Да, это была та самая птица, которая несла его  накануне ночью.
Для  Тарзана сон  был неоспоримой реальностью,  и он был уверен,  что прошел
целый день с тех пор, как он улегся на дерево спать.
     Но  чем  больше  он  думал  о происшедшем,  тем менее  был  он уверен в
истинности  приключения,  которое  ему  пришлось  испытать.  И  все-таки  он
совершенно  не в  силах  был  определить,  где  кончалась действительность и
начиналось фантастическое. Был  ли он на  самом деле  в  деревне чернокожих,
убил  ли  он старого Гомангани,  ел ли  мясо слона,  был  ли  болен?  Тарзан
почесывал  свою  растрепанную  шевелюру  и  удивлялся.  Все  это  было очень
странно,  и,  однако, он  знал, что  никогда  еще не приходилось ему видеть,
чтобы Нума лазил по деревьям, и встречать Хисту с головой  и животом старого
чернокожего, который был убит Тарзаном.
     Под конец  он  со вздохом отказался от намерения понять непостижимое. И
все же в глубине сердца Тарзан-обезьяна чувствовал, что  в  его  жизнь вошло
что-то новое, особенное, чего он прежде никогда не переживал, какая-то новая
жизнь, которая развивалась в  то время,  когда он спал,  и сознание  которое
переносилось в часы его бодрствования.
     Затем он принялся размышлять, не могли ли те странные существа, которых
он видел  во  сне, убить его. Во  время  сна Тарзан-обезьяна  казался совсем
другим Тарзаном -- ленивым, беспомощным, робким -- желающим убежать от своих
врагов, подобно тому, как бежал Бара-олень, самый робкий из всех существ.
     Так вместе со сном  впервые  явился слабый проблеск  понятия страха  --
чувства, которого Тарзан  никогда  не  испытывал в  состоянии бодрствования.
Вероятно, он теперь испытывал то, через что прошли его  ранние предки, и что
они  передали потомству  сначала в виде суеверий, а позднее в  виде религии;
ибо  они, как  и  Тарзан,  видели  по  ночам такие  вещи, которых  не  могли
объяснить,  как  объясняли  свои  дневные  восприятия.  И  строили  для  них
фантастическое объяснение, заключавшее в себе причудливые образы; образы эти
обладали странной  и жуткой силой,  и в конце концов, именно им  и стали они
приписывать  необъяснимые явления  природы,  которые, повторяясь, вызывали в
них страх, удивление или ужас.
     Как  только  Тарзан  сосредоточил свое  внимание на маленьких букашках,
какими представлялись ему буквы  лежащей перед ним печатной страницы,  живое
воспоминание о странных  ночных  приключениях поглотилось  содержанием того,
что  он читал.  Это  была  история  Болгани,  гориллы,  в  неволе.  Тут были
иллюстрации  в  красках,  изображавшие  Болгани   в   клетке,  и  нескольких
Тармангани,   которые  стояли   у   решетки  и  с  любопытством  глазели  на
огрызающегося зверя. Тарзан, как всегда, немало удивлялся при виде странного
и, по-видимому, бесполезного убора из ярких перьев,  которые  покрывали тела
Тармангани. Он с усмешкой смотрел на эти странные существа: покрывают ли они
таким образом свои тела из чувства стыда  за  отсутствие волос на  теле, или
они  думают,  что эти  странные  предметы придают  красоту  их  внешности? В
особенности забавляли Тарзана причудливые головные уборы людей на картинках.
Он удивлялся, каким образом некоторые самки ухитряются удержать свои  головы
в  равновесии,  и громко  хохотал, рассматривая  забавные маленькие  круглые
штуки на головах самцов.
     Медленно доискивался человек-обезьяна  до смысла  различных  комбинаций
букв, и когда он читал, маленькие букашки -- как он всегда  мысленно называл
буквы -- стали беспорядочно разбегаться в разные стороны,  застилая зрение и
спутывая мыс