-то
дневной свет, и Буковаи вошел в небольшой круглый бассейн. По-видимому,  это
был  кратер  потухшего  вулкана. Большие  отвесные  валы  окружали  впадину.
Единственным выходом из нее был тот  проход, которым пришел в  нее  Буковаи.
Несколько хилых  деревьев  росли  на каменистой почве кратера.  Выше торчали
острые края этой адской пасти.
     Буковаи прислонил Тарзана  к  дереву и  привязал  его  к  нему веревкой
аркана; руки его  он оставил свободными, но узлы были им завязаны так, чтобы
человек-обезьяна не мог достать их. Гиены, ворча, ползали взад и вперед. Они
ненавидели Буковаи, и тот  отвечал  им  взаимностью.  Он  знал, что они ждут
только момента, когда он ослабеет, и тогда они превозмогут раболепный страх,
который они питали к нему, и покончат с ним.
     Он  и  сам  немало  боялся этих отталкивающих  тварей.  Поэтому Буковаи
хорошо их кормил и даже охотился для них сам. Но он был с ними всегда жесток
врожденной  жестокостью  ограниченного  ума   --   первобытной,  животной  и
болезненной.
     Он держал  этих гиен у себя чуть  не со дня  их рождения. Они не  знали
другой жизни и всегда возвращались к нему,  если убегали  в джунгли. Буковаи
стал склоняться к  мысли, что  их гонит обратно не привычка,  а  дьявольский
расчет,  помогающий им  терпеливо  сносить  оскорбления  и обиды  в  сладком
предчувствии  мести.  Не  надо   было  обладать   богатой  фантазией,  чтобы
нарисовать себе  картину этой мести. Но когда-то еще что будет, а сегодня он
испытает их месть, но на другом человеке.
     Крепко привязав Тарзана, прокаженный вышел, отогнав предварительно гиен
от пленника. Он закрыл вход к кратеру решеткой из скрещенных ветвей, которая
охраняла его ночью от гиен.
     Затем  он пошел  в  другую пещеру, наполнил  чашку водой  из  родника и
направился обратно  к  своему пленнику.  Гиены  стояли  у решетки и  жадными
глазами  смотрели  на  Тарзана.  Буковаи  часто прибегал  к  такому  способу
кормления.  Прокаженный  подошел   с  чашкой  к  Тарзану  и  обрызгал  водой
человеку-обезьяне лицо. У Тарзана затрепетали веки, и вскоре он открыл глаза
и посмотрел вокруг себя.
     --  Белый дьявол!  --  вскричал Буковаи. -- Знай, что я великий колдун!
Мои средства -- верные средства. Твои же не годятся никуда! Если бы они были
хороши,  разве  ты валялся бы  здесь связанный  как  приманка, брошенная для
львов?
     Тарзан  ничего  не  понял из  сказанного, ничего не  ответил,  и только
вперил в  Буковаи холодный пристальный взгляд. Гиены подползли к нему сзади.
Он  слышал их ворчание, но не повернул даже к ним  головы. Он  был зверем  с
человеческим  разумом.  Зверь  не хотел  выказать страх перед  лицом смерти,
которую человеческий разум считал неизбежной.
     Буковаи, еще не желавший отдать свою жертву на растерзание, бросился на
гиен с дубиной.
     После короткой  схватки животные как всегда покорились. Тарзан наблюдал
за ними.  Он должным образом оценил ненависть,  существовавшую  между  двумя
зверями и этой ужасной тенью человека.
     Укротив гнев, Буковаи вернулся и  стал, было,  издеваться над Тарзаном,
но  вскоре  прекратил  это,  придя  к  заключению,  что  человек-обезьяна не
понимает его слов. Тогда он проник в коридор  и отодвинул решетчатый барьер.
Затем  снова направился  в пещеру и разостлал циновку у  ее  входа, чтобы  с
полным комфортом насладиться зрелищем своей мести.
     Гиены  быстро  кружили вокруг  человека-обезьяны.  Тарзан  рванулся, но
безрезультатно.  Он понял, что веревка,  свитая  им, чтобы  сдерживать  льва
Нуму, с таким же успехом будет удерживать и его самого. Он не хотел умирать;
как и раньше, бесстрашно смотрел смерти в глаза. Но переступив с одной  ноги
на другую,  Тарзан вдруг  почувствовал, что  веревка  трется о тонкий  ствол
дерева,  вокруг которого  была обвязана.  Перед  его  глазами как  на экране
пронеслась давно забытая  картина из  его прошлого. Он увидел  гибкую фигуру
мальчика, который высоко в воздухе качается на веревке. Затем он увидел, как
веревка порвалась, и мальчик полетел на  землю. Тарзан улыбнулся и тотчас же
стал сильно тереть веревку о ствол  дерева. Гиены  расхрабрились  и  подошли
ближе. Они обнюхивали его ноги,  когда он отпихнул их,  и опять отползли. Он
знал, что они бросятся на  него, как только почувствуют голод. Хладнокровно,
методично, не спеша, Тарзан тер веревку о тонкий ствол дерева. Буковаи между
тем заснул у входа в пещеру. Он решил, что успеет выспаться до того времени,
пока звери, проголодавшись, покончат с пленником. Их рычание и  крики жертвы
разбудят его. Он решил пока отдохнуть.
     Прошел  целый день. Гиены все еще  не  были  достаточно голодны,  да  и
веревка,  связывающая  Тарзана,  была крепче той,  которая  во  времена  его
детства  порвалась,  перетертая  грубым  древесным  стволом.  Но   с  каждым
мгновением звери становились все голоднее, а  волокна  веревки все  тоньше и
тоньше. Буковаи спал.
     Было далеко за  полдень, когда один  из зверей, наконец, проголодался и
зарычал на человека-обезьяну. Буковаи проснулся. Он сел и стал смотреть, что
делается.  Он увидел  голодную  гиену, бросившуюся на человека и старавшуюся
схватить его за горло. Он увидел далее, как Тарзан схватил рычащего зверя, а
затем схватил и второго, который вскочил к нему на плечи. Это была большая и
тяжелая гиена.  Человек-обезьяна  рванулся вперед всем своим весом изо  всей
своей огромной силы -- путы лопнули, и дерево упало на дно кратера с треском
и  шумом. Все перемещалось... Буковаи  вскочил  на ноги. Возможно ли,  чтобы
лесной  бог  победил его слуг? Это  было немыслимо!  Бог этот не вооружен  и
лежит  на  земле с  двумя вцепившимися  в него гиенами. Но  Буковаи не  знал
Тарзана.
     Человек-обезьяна, схватив  одну из  гиен  за  горло, встал  на  колено;
второй  зверь  вцепился в него,  стараясь  опрокинуть  его на  землю.  Тогда
человек-обезьяна, схватив  одну гиену рукой, подмял  другого зверя под себя.
Буковаи, видя,  что счастье  повернулось  к нему  спиной,  кинулся на белого
демона, держа в руках суковатую дубину. Тарзан увидел это и вскочил с земли,
держа в руках  обеих  гиен.  Одного  из  зверей он  швырнул  прямо  в голову
прокаженному. Колдун и зверь  упали на пол и сцепились друг с другом. Вторую
гиену Тарзан бросил в кратер; первая грызла тем временем гнилое  лицо своего
хозяина.  Это  не понравилось  человеку-обезьяне. Одним ударом  он отшвырнул
зверя и,  подскочив  к распростертому  колдуну, потащил  его за ноги вперед.
Гиена убежала.
     Пришедший  в сознание  Буковаи взглянул на Тарзана  и  прочел в  глазах
победителя смертный приговор. Тогда он  бросился на  него, впиваясь зубами и
когтями  в  его  тело.  Человек-обезьяна   содрогнулся  от  близости   этого
зловонного лица. Ему понадобилось, однако, немного  времени, чтобы осилить и
связать Буковаи. Он  прислонил его  к тому  самому  дереву, к которому перед
этим  был сам привязан.  Привязывая прокаженного,  Тарзан постарался,  чтобы
колдун не мог перетереть веревок, как сделал это он.
     Проходя  затем по  извилистым коридорам  и подземным закоулкам,  Тарзан
искал глазами гиен, но они исчезли.
     -- Они вернутся! -- сказал он самому себе.
     В  кратере,  стиснутом  высокими  стенами,  дрожал  от  ужаса,  как   в
лихорадке, Буковаи.
     --  Они вернутся! -- воскликнул он, и в его голосе звучал дикий страх и
отчаяние. И они вернулись...
     VIII
     ЛЕВ
     Нума-лев лежал позади колючего кустарника, за водопоем, где река, делая
изгиб, образовала  водоворот. Там  был  брод,  а на  обоих берегах виднелись
хорошо утоптанные тропинки, расширявшиеся у края берега.
     По ним в течение бесчисленных веков ходили пить дикие обитатели долин и
джунглей:  хищники  --  с  бесстрашным  величием,  травоядные  --  робко,  с
колебанием и страхом.
     Нума-лев был голоден,  очень голоден, и поэтому по дороге к  водопою он
несколько раз принимался выть и время от времени рычал; но, когда он подошел
к  месту,  где он собирался  лечь в засаду в ожидании,  когда Бара-олень или
Хорта-кабан, или какой-либо зверь, обладающий столь же вкусным мясом, придут
напиться,  он  замолчал.  Это  было  страшное, грозное молчание, пронизанное
светом   желтовато-зеленых   свирепых  глаз  и  сопровождаемое   ритмическим
дрожанием волнистого хвоста.
     Первым пришел Пакко-зебра, и Нума-лев едва мог сдержать гневный рев: из
всех жителей долин нет ни одного, кто был бы так осторожен, как Пакко-зебра.
Следом  за испещренным черными  полосами жеребцом шло стадо  из тридцати или
сорока жирных, злых, маленьких, похожих на лошадей, животных. Приближаясь  к
реке, вожак  то и  дело  останавливался,  навострив  уши  и подняв морду,  и
втягивал  ноздрями  легкий  ветерок, стараясь  уловить  предательский  запах
хищника.
     Нума тревожно заворочался.  Он подобрал задние ноги  под косматое тело,
напрягаясь  для внезапного дикого прыжка. Его  глаза горели  голодным огнем.
Огромные мускулы дрожали от возбуждения.
     Пакко подошел немного ближе,  остановился, фыркнул  и повернул обратно.
Послышался топот бегущих копыт, и стадо ушло; но Нума-лев, не пошевельнулся.
Ему  были знакомы привычки  Пакко. Он знал, что тот вернется, хотя еще много
раз будет поворачиваться и убегать, прежде, чем соберется с мужеством, чтобы
вести  своих  жен и потомство к  воде.  Но  легко можно  было  при  малейшей
неосторожности  и совсем отпугнуть Пакко. Нума знал  это по прежнему  опыту.
Поэтому он лежал почти неподвижно, чтобы опять не испугать зебр и не дать им
уйти обратно в долину, не напившись воды.
     Еще и еще раз подбирался Пакко со своим  семейством, и снова они бежали
и  скрывались; но с каждым разом  зебры подходили все  ближе к  реке,  пока,
наконец, жеребец не погрузил с наслаждением свою бархатистую морду  в  воду.
Остальные, осторожно ступая,  приблизились  к вожаку. Нума выбрал лоснящуюся
жирную кобылицу, и его глаза  загорелись жадностью. Нума-лев ничего  так  не
любит, как мясо  Пакко;  может  быть, просто потому, что из  всех травоядных
Пакко труднее всего дается в руки.
     Медленно поднялся лев, и,  когда он  встал, под  одной  из его  больших
хищных  лап хрустнула  ветка.  Как пуля, выпущенная из ружья, бросился он на
кобылицу;  но звука  хрустнувшей  ветки  было  достаточно,  чтобы  вспугнуть
трусливых  животных,  и  они  мгновенно  обратились в  бегство,  в тот самый
момент, когда Нума  сделал свой страшный прыжок. Жеребец бежал  последним, и
лев  одним громадным  прыжком, подобно гигантской  стреле, прорезал  воздух,
пытаясь  схватить его;  но  и тут его постигла  неудача.  Хрустнувшая  ветка
лишила Нуму обеда. Его  могучие когти  лишь оцарапали лоснящийся зад  зебры,
оставив четыре малиновые полосы на его красивой шкуре.
     Нума, злой от неудачи  и голода, оставил реку  и, свирепый,  голодный и
страшный, отправился бродить по  джунглям. Давно уже  он не был так голоден,
как сейчас.
     Даже Данго-гиена показалась бы  ему на голодный желудок лакомым куском.
В таком-то настроении лев и наткнулся на племя Керчака.
     Никто не  ждал Нуму-льва в такой  поздний  час утра.  Он должен  был бы
теперь спать около своей жертвы,  убитой минувшей ночью;  но Нуме  никто  не
попался в эту ночь. Он охотился за добычей более голодный, чем когда-либо.
     Антропоиды с  наслаждением  отдыхали  на полянке,  удовлетворив  первое
острое  чувство голода. Нума учуял их по запаху  еще  задолго  до  того, как
увидел.  Обыкновенно он поворачивал  в таких случаях  обратно в поисках иной
добычи, так как даже Нума относился с уважением к  могучим мускулам и острым
клыкам  огромных  самцов  из  племени  Керчака,  но  сегодня  он  решительно
направился  прямо  на  них,   и  его   щетинистая  морда,  морщась,  свирепо
оскалилась.
     Не колеблясь ни  минуты, Нума напал на обезьян в тот  самый момент, как
только  их  увидел.  Около  дюжины,  а   может  быть,   и  больше  волосатых
человекоподобных существ лежали на земле,  на небольшой прогалине. На дереве
поблизости сидел  юноша с  загорелой  кожей.  Он видел быстрый прыжок Нумы и
видел, как обезьяны повернулись и  пустились бежать.  Огромные самцы на бегу
топтали  маленьких  детенышей;  только  одна  маленькая обезьянка  стояла на
месте,  ожидая нападения. Это была молодая  самка; материнство вдохновило ее
на великую жертву для спасения своего детеныша.
     Тарзан соскочил  с  сучка, на котором  сидел, и негодующе  закричал  на
убегающих  самцов и на тех, которые сидели в безопасности на деревьях.  Если
бы самцы не покинули своих мест и стойко встретили  врага, Нума не довел  бы
до конца своего нападения. Только великий гнев и грызущие муки голода,  быть
может, побудили бы его на это. Но даже и тогда он не ушел бы безнаказанным.
     Если самцы и слышали крик Тарзана,  они не  спешили с ответом, так  как
Нума схватил обезьяну-мать и поволок ее в джунгли, прежде чем самцы успели в
достаточной  мере  собраться с силами  и  мужеством, чтобы  соединиться  для
защиты самки.  Сердитый окрик  Тарзана,  однако,  расшевелил обезьян.  Скаля
зубы,  они  с воем накинулись  на  Нуму в густом  лабиринте  листвы, куда он
пытался  скрыться от них. Самец-обезьяна шел впереди; он двигался быстро и в
то же время  осторожно, полагаясь больше  на свои уши и на свой нос, чем  на
глаза.
     Идти  по  следу  льва было  нетрудно, так  как тело  уносимой им жертвы
оставляло  за собой  легко различимую  и  полную  ее запаха дорожку кровавых
брызг. Даже такие тупые  существа,  как  мы с  вами,  с  легкостью могли  бы
следовать за ним. Для Тарзана же и обезьян Керчака эта тропинка была тем же,
что для нас цементированный тротуар.
     Тарзан с обезьянами настигали  хищника.  Он  знал это  еще  раньше, чем
услышал  впереди  сердитое  предостерегающее  рычанье.  Приказав   обезьянам
следовать своему примеру,  он повис на  дереве; и, минуту  спустя, Нума  был
окружен кольцом  рычащих животных, которые были недоступны для его клыков  и
когтей, а сами ясно его видели. Хищник припал передними лапами к телу самки.
Тарзан  мог  заметить,   что  она  была  уже  мертва.  Но  внутренний  голос
подсказывал ему,  что  необходимо все-таки освободить безжизненное  тело  из
когтей врага и наказать Нуму.
     Он  осыпал  насмешками и оскорблениями Нуму  и, отрывая сухие ветки, по
которым он  прыгал, бросал ими во льва. Обезьяны следовали его примеру. Нума
зарычал от  гнева и досады.  Он был голоден, но при таких условиях он не мог
есть.
     Обезьяны,  будучи предоставлены сами себе, без  сомнения  дали бы  льву
возможность спокойно наслаждаться пиршеством; разве самка не  была  уже  все
равно  мертвой? Они не могли вернуть ей  жизнь,  бросая палками  в  Нуму,  и
теперь  они  сами  могли бы  спокойно заняться  едой;  но Тарзан был другого
мнения.  Он  считал,  что Нуму  необходимо наказать и  прогнать  прочь. Льву
необходимо  внушить, что если он даже  и  убил  Мангани, то ему  не позволят
съесть убитую.  Ум человека прозревал будущее, тогда  как обезьяны  замечали
лишь то,  что происходило в данную минуту. Они были довольны уже тем, что им
удалось  сегодня  избежать  дальнейших  нападений  Нумы,  но Тарзан  понимал
необходимость и видел возможность обезопасить себя в будущем.
     Поэтому он понукал и подзадоривал огромных антропоидов до тех пор, пока
Нума не был осыпан, как дождем,  целой тучей  метательных снарядов. Он мотал
головой, увертываясь от ударов и протестовал против них оглушительным ревом;
тем не менее он все еще с упрямством цеплялся за свою жертву.
     Тарзан скоро заметил, что сучки и ветки, швыряемые в Нуму, не причиняли
ему сильной боли; даже  в  тех  случаях,  когда попадали ему  в  голову, они
совершенно не ранили его. Поэтому человек-обезьяна  стал осматриваться,  ища
другого,   более  действенного  метательного  орудия.  Он   искал   недолго.
Видневшиеся неподалеку от Нумы гранитные осколки  представляли собой снаряды
более  пригодные. Заставив  обезьян караулить  льва, Тарзан  соскользнул  на
землю и собрал полную горсть маленьких камней. Он  знал, что видя его самого
за этой работой, они скорее поймут  его и последуют его примеру, чем если бы
он вздумал приказать им достать обломки камня и  швырнуть ими в Нуму. Тарзан
еще не был достаточно авторитетен для таких приказаний, потому что он еще не
был царем обезьян  племени Керчака.  Это  случилось позднее. В  настоящее же
время  он был еще слишком молод, хотя  и отвоевал себе место в обществе этих
диких  зверей,  к  которым  его  забросила  странная  судьба. Угрюмые  самцы
старшего поколения до сих пор ненавидели его,  как ненавидят звери тех, кому
они не доверяют,  и чей характерный  запах  представляется для  них  чуждым.
Молодые  самцы, бывшие  в  детстве  товарищами  его игр, привыкли  к  запаху
Тарзана, как к  запаху всех остальных  членов племени. В  отношении его  они
были подозрительны не в большей степени,  чем в отношении  других, известных
им обезьян, но все же и они не любили его, как  не любили никого из самцов в
течение  брачного периода;  а  вражда, возникавшая между  самцами в  течение
этого  времени, продолжалась и до наступления  следующего  периода. В общем,
это была угрюмая и воинственно настроенная толпа, и  лишь изредка попадались
среди  них  такие  индивидуумы,  у которых первые  семена  человечности  уже
пускали   свои  ростки.  Возвращение  к   первообразу,  без  сомнения,  есть
возвращение к древнему прародителю, который сделал первый шаг от обезьяны  к
человеку, когда он стал ходить чаще на задних ногах и находил другую  работу
для своих праздных рук.
     Итак,  Тарзан теперь вел особую тактику там, где он не мог приказывать.
Он давно уже открыл способность обезьян к подражанию и научился извлекать из
нее пользу. Набрав в руки обломки выветрившегося гранита, он опять взобрался
на дерево и ему было приятно видеть, что обезьяны последовали его примеру.
     Во время  короткой передышки, пока обезьяны запасались снарядами,  Нума
принялся за еду; но едва только он расположился  с удобством и облизал  свою
добычу, как  острый обломок камня, брошенный умелой рукой человека-обезьяны,
попал ему в  голову. Он заревел от боли и  гнева, но  его  внезапный рев был
заглушен  взрывом криков со стороны обезьян, видевших то, что сделал Тарзан.
Нума  потряс  своей  массивной  головой  и гневно  взглянул  вверх на  своих
мучителей. В течение получаса они преследовали его, бросая камни и сломанные
сучья, и хотя он затащил свою жертву в самый густой кустарник, они все время
попадали в него своими метательными снарядами, не давая ему спокойно поесть,
и гнали его все дальше и дальше.
     Безволосая  обезьяна с  человеческим запахом  была наглее и  назойливее
всех,  так  как  она имела даже дерзость соскочить  на  землю  и  подойти на
расстояние всего нескольких саженей к повелителю джунглей, чтобы  с  большей
точностью и силой швырнуть в него несколько острых  кусков гранита и тяжелые
палки. Не раз  бросался  на  него  Нума  внезапными, свирепыми прыжками,  но
гибкому,  подвижному мучителю каждый  раз  удавалось  увернуться, и притом с
такой наглой легкостью, что  лев забыл  даже  свой острый голод в пожирающей
страсти  гнева,  и   на  продолжительное  время  оставил  свой  обед,  чтобы
попытаться схватить врага.
     Обезьяны и  Тарзан преследовали огромное животное  до одной  прогалины,
где Нума, по-видимому,  решился сделать последний привал, овладев позицией в
центре открытого места  в стороне  от деревьев. Ему казалось,  что здесь  он
будет  недосягаем  для  своих  преследователей. Увы, камни  Тарзана и  здесь
преследовали его с настойчивой и раздражающей непрерывностью.
     Как бы то ни  было, но человеку-обезьяне было  досадно, что  в ответ на
случайные удары Нума только огрызался и все еще пытался приступить к  своему
запоздалому обеду.
     Тарзан почесал  голову,  придумывая  более  действенный  способ обидеть
льва. Он решил ни  за что  не  дать Нуме возможно