отнику; он взглянул, и глаза его
чуть не выскочили из орбит. Он издал приглушенный крик. Она! Теперь наступил
момент вспомнить о  льве,  разъяренном  и раздосадованном,  который  вот-вот
сделает свой страшный прыжок.
     Карабин  белого  человека  был  направлен  прямо  в  грудь  зверя;  ему
оставалось нажать курок. Но он колебался.  Глаза его перебегали с девушки на
льва и  обратно. Почему он медлил?  Неужели  потому,  что он не хотел спасти
девушку, которая  испортила ему  охоту?  Или,  может  быть,  он  боялся, что
выстрел  привлечет к нему ее внимание, и  она увидит его?  Это предположение
казалось правдоподобным. Маленькое движение пальца могло спасти  девушку  от
когтей  разъяренного хищника,  или,  по  крайней  мере,  замедлить  страшный
прыжок, но он все-таки не нажал на курок.
     Глазами хищной птицы следил человек,  как девушка  бежала  к  деревьям,
спасая свою жизнь. Все описываемое  -- с того мгновения, как лев приподнялся
для  прыжка  --  произошло  в  какие-нибудь  две секунды.  Лев  бросился  за
девушкой;  дуло карабина следовало  за  ним:  его  широкая грудь  оставалась
непрерывно на прицеле. Одну минуту казалось, что девушке  никак не спастись,
тогда  палец  охотника сильнее прижался  к собачке.  Но  в  то  же мгновение
девушка  сделала  ловкий  прыжок  вверх,  к  свесившейся  ветке  дерева,   и
ухватилась за нее. Лев прыгнул за ней, но гибкая Мериэм  скользнула в листву
и очутилась на недосягаемой высоте; промедли она еще полсекунды, она была бы
растерзана львом.
     У  белого человека вырвался вздох облегчения.  Он увидел, как  девушка,
очутившись в безопасности,  сделала  забавную гримасу и  принялась  дразнить
разозленного льва, ревевшего от досады; потом она  с веселым смехом умчалась
в лес.
     Лев с глухим ворчаньем бродил около часа вокруг ямы с  водой; сотню раз
охотник  мог  уложить наповал свою  жертву. Почему  же он  не спустил курка?
Боялся ли,  что  его  выстрел  привлечет  внимание девушки и  что она  может
вернуться?
     Наконец Нума, все еще злобно рыча, величественно направился  в джунгли.
Охотник вылез из своей засады и  через час добрался  до маленькой охотничьей
стоянки,  расположенной в чаще  леса. Там его встретили несколько чернокожих
слуг,  которые,  видимо,  не  были  очень обрадованы его возвращению.  Белый
охотник был  широкоплечий, сильный  гигант;  его  загорелое  лицо с  хищными
чертами украшала большая русая борода, по крайней  мере, когда он  входил  к
себе в  палатку; когда же он вышел из нее  час спустя,  его лицо было гладко
выбрито.
     Чернокожие смотрели на него с изумлением.
     -- Узнаете вы меня? -- спросил он.
     --  Даже  гиена, которая  тебя породила, и та не узнала бы тебя теперь,
бвана, -- ответил один из чернокожих.
     Бритый человек замахнулся на дерзкого негра кулаком, но негр, очевидно,
привык к этому жесту и ловко ускользнул от удара.
     XVII
     ВЫСОКОРОДНЫЙ ДОН ЖУАН
     Мериэм медленно  возвращалась  к тому дереву, на  котором  она оставила
свою амазонку, сапоги и  чулки.  Она напевала веселую песенку; но, когда она
приблизилась к дереву, песенка сразу замерла у нее на  устах: она увидела на
ветвях  этого дерева несколько  павианов, которые завладели принадлежностями
ее туалета и весело забавлялись, примеряя их на себя.
     Заметив приближающуюся  девушку, они  не выказали  ни малейшего испуга;
напротив  того,  они  обнажили  клыки  и  грозно  зарычали.  Им  ли  бояться
слабенькой, жалкой самки Тармангани?
     За  лесом,  по  открытой  равнине,  возвращались  с   охоты   несколько
всадников.  Они ехали, разбившись на небольшие группы,  так как надеялись на
обратном  пути  выследить на поляне  бродячего  льва. Мистер  Морисон  Бэйнс
держался ближе к лесу.  Всматриваясь в  волнистую  равнину, покрытую  мелким
кустарником, он заметил на самой опушке леса какое-то живое существо.
     Он направил  туда  коня. Его непривычный глаз долго  не мог разглядеть,
что  это  такое. Но подъехав  ближе,  он увидел, что это  самая обыкновенная
лошадь.  Он уже  хотел повернуть,  когда вдруг  ему бросилось в  глаза,  что
лошадь как будто оседлана. Он подъехал  еще ближе. Да, действительно, лошадь
-- под седлом.
     Вглядевшись, он  узнал любимого коня  Мериэм.  Он почувствовал приятное
возбуждение, предвкушая встречу с прелестной девушкой.
     Он подскакал  галопом к лошади.  Мериэм должна быть в лесу, поблизости.
Ему стало жутко  при мысли, что беззащитная девушка бродит одна по джунглям;
джунгли казались  ему кишащими кровожадными зверями и преисполненными ужаса.
Он  соскочил с  коня и вошел в  лес. Он  был уверен, что девушка тут, в двух
шагах, и предполагал произвести большой эффект своим неожиданным появлением.
     Он  прошел  несколько шагов, когда его остановил  шум,  доносившийся  с
верхушки ближайшего  дерева. Подняв голову,  он увидел нескольких  павианов,
которые дико рычали. Подойдя ближе,  он разглядел, что в руках  у одного  из
них  -- женская амазонка, а  у других -- сапоги и чулки. Сердце  его замерло
при  виде  этой сцены. Как  же иначе это объяснить? Павианы  убили  Мериэм и
сняли с нее одежду! Он содрогнулся при этой мысли.
     Он все-таки  решил крикнуть, позвать ее, но в этот  момент, взглянув на
соседнее дерево,  он заметил в листве ее,  Мериэм; она цеплялась за ветви  с
ловкостью  обезьяны.  Один  из  павианов  приближался  к  ней  с  угрожающим
рычаньем;  Морисон  поднял   карабин  и  прицелился,   чтобы  выстрелить   в
отвратительного зверя, но вдруг он услышал, что девушка заговорила.
     Морисон едва не выронил ружья  от удивления: из уст  прелестной  Мериэм
вырывались  странные,  глухие,  бормочущие  звуки,  похожие на  те,  которые
издавали павианы. Обезьяны перестали ворчать и стали слушать. Они, очевидно,
были удивлены не меньше мистера Морисона Бэйнса. Они медленно приблизились к
девушке; она не выказывала ни малейшего страха. Они так плотно окружили  ее,
что Бэйнс не мог стрелять  из боязни попасть в нее. Да он и  забыл совсем  о
своем ружье: он застыл на месте, сгорая от любопытства.
     Девушка разговаривала с  павианами!  Они дружелюбно отвечали  ей! Затем
они начали возвращать ей одну за другой все принадлежности туалета; пока она
одевалась, они, обступив ее, весело болтали, а девушка смеялась  и отвечала.
Мистер Морисон  Бэйнс, сидя внизу  под деревом,  таращил глаза от удивления.
Затем он встал и вернулся к своей лошади.
     Когда через несколько минут Мериэм  вышла из лесу, она  нашла его возле
своего коня.
     Он смотрел на нее с невыразимым удивлением и даже с некоторым страхом.
     -- Я увидел вашу лошадь, -- сказал  он, запинаясь, -- и решил подождать
вас здесь, чтобы проводить домой. Вы не сердитесь?
     -- Конечно, нет, -- ответила она, -- напротив, я очень рада!
     Они  ехали рядом.  Морисон  несколько  раз  бросал  взгляд  на строгий,
красивый профиль девушки и не мог понять, был ли это фантастический сон, или
он видел в действительности, как  эта милая женственная барышня минуту назад
так  странно, даже  неприлично,  забавлялась  с  отвратительными павианами и
беседовала с ними так же легко и непринужденно, как беседовала с ним.
     Все  это было невероятно, непостижимо! Однако  он  видел все это своими
собственными глазами!
     И, когда он  глядел на нее, другая навязчивая мысль кружилась у него  в
мозгу: девушка  так мила,  так притягательно  красива; но, увы, он ничего не
знает о ней, ни о ее происхождении. Ее окружает какая-то тайна...
     Что же  это за  необыкновенная девушка, которая лазает  по  деревьям  и
беседует с павианами в джунглях?.. Непостижимо...
     Морисон снова нахмурил брови. Мериэм взглянула на него.
     --  Вам  жарко, -- сказала она.  -- Это странно. Сейчас  стало довольно
прохладно, солнце уже садится. Почему же вы так разгорячены?
     Ему не хотелось говорить ей, что  он  видел ее  с  павианами; но вдруг,
неожиданно для самого себя, он заговорил.
     -- Я разгорячен  от волнения! -- сказал он. -- Я проезжал мимо опушки и
заметил вашу лошадь. Я пошел в  лес  искать вас  и хотел удивить неожиданным
появлением.  Но  мне  пришлось  самому  порядочно удивиться:  вы  сидели  на
дереве... с павианами...
     --  Ну,  да,  так что  же? --  она сказала  это  равнодушно, как  будто
барышня,  интимно  беседующая  в  джунглях  с  дикими  зверями,  была  самым
обыкновенным явлением.
     -- Боже, как это было ужасно! -- воскликнул Морисон.
     --  Ужасно? -- повторила Мериэм, с удивлением поднимая брови.  -- Что ж
тут  ужасного?  Это мои  друзья.  Разве  это  ужасно, когда разговаривают  с
друзьями?
     -- И вы действительно говорили с павианами?  Они понимали вас, а вы  --
их?
     -- Конечно!
     -- Но ведь это --  отвратительные животные, самые мерзкие, самые низкие
животные...
     -- Они совсем  не  мерзкие! -- ответила Мериэм. -- Мои друзья  не могут
быть мерзкими. Я жила среди них много лет перед  тем, как Бвана нашел меня и
взял  сюда.  Их  язык  --  мой  родной  язык.  Неужели  я  должна  перестать
разговаривать с  ними только  потому,  что мне пришлось на  время поселиться
среди людей?
     -- На время? -- вскричал Морисон, --  не хотите же вы этим сказать, что
собираетесь  снова вернуться к ним? Ну, знаете, мы  уже  договорились...  до
нелепости! Нет,  вы просто мистифицируете меня, мисс Мериэм! Вы когда-нибудь
хорошо  обошлись с этими павианами, они вас узнали  теперь и не  тронули; но
чтобы вы когда-нибудь среди них жили... нет, нет, это слишком нелепо!
     -- Тем не менее,  это так!  -- настаивала девушка. Она видела, что  при
одной  мысли об этом он испытывает неподдельный ужас,  сквозящий во всем его
тоне и  обращении, и забавлялась  его растерянностью.  -- Да,  я  жила среди
больших  обезьян и ходила  почти нагая...  Я спала на деревьях, в листве.  С
Кораком и Акутом я охотилась за  антилопами  и кабанами  и ела сырое мясо. Я
любила с высокой ветви делать гримасы Нуме-льву и швырять в него ветками; он
так рычал от злобы, что вся земля кругом дрожала. Корак устроил мне шалаш на
ветвях огромного дерева и приносил  мне плоды и мясо... Он защищал и  кормил
меня; он был очень добр ко мне... До тех пор,  как  я попала  к Бване и Моей
Дорогой, никто, никто не был так добр ко мне...
     Голос  ее задрожал. Она  совершенно  забыла, что собиралась  подразнить
мистера Морисона.  Она вспомнила о Кораке...  Она  так давно не вспоминала о
нем...
     Некоторое время они ехали молча, погруженные в собственные мысли.
     Перед девушкой вставал образ прекрасного юноши, с леопардовой шкурой на
плече.  Вот он возвращается с охоты, прыгая по  ветвям деревьев с еще теплой
добычей за плечом; за ним виднеется грузная фигура огромной человекообразной
обезьяны; Мериэм смеется и радостно прыгает на гибких ветвях, приветствуя их
возвращение. О, как сладко вспоминать  это! А вот перед  ней встает и другая
картина -- длинные, темные ночи -- жуткие ночи джунглей... Так холодно, сыро
и неуютно во время дождей. Словно  из какого-то адского подземелья доносится
снизу рычание  невидимых хищников; там  пантеры, львы, опасные гады, змеи...
Ужасные ночи...  Но они с лихвой искупались  ясными, солнечными днями, дикой
свободой джунглей и, больше всего, -- дружбой Корака.
     Морисон  думал о другом, мысли прыгали и путались у  него в голове. Чем
глубже  он разбирался в своих чувствах, тем  очевиднее становилось для него,
что  он действительно  влюбился в эту девушку, о  которой ничего  не знал до
этой поры, и даже был готов подарить ей свое  благородное имя.  Он не  может
жениться  на ней, как не может жениться на  какой-нибудь павианихе.  Для нее
будет достаточно его любви, имя же свое он предоставит  другой женщине -- из
своего круга.
     Девушка, которая, по  ее же  словам,  жила полуголая среди  обезьян, не
может  иметь очень точных  представлений  о добродетели.  Если он сделает ее
своей любовницей,  и это будет для нее  слишком  много.  Чем  больше  мистер
Морисон  Бэйнс  думал  об этом,  тем  более  он  убеждался,  что  это  самый
благородный поступок. Как счастлива будет она там, среди лондонской роскоши.
Она вдоволь будет пользоваться его любовью и его текущим счетом в банке.  Но
был один щекотливый пункт, который он хотел выяснить, прежде чем  приступить
к выполнению своей блестящей программы.
     -- Кто же были такие Корак и Акут? -- спросил он.
     -- Акут был Мангани, -- ответила Мериэм, -- а Корак -- Тармангани.
     -- А позвольте узнать, что это значит: Мангани и Тармангани?
     Девушка рассмеялась.
     -- Вот вы -- Тармангани, -- объяснила она, -- а  Манга-ни -- это... те,
кто покрыты шерстью. Вы их зовете обезьянами.
     -- Значит, Корак был белый человек?
     -- Да.
     -- И  он был вашим...  ж... вашим... эээ...? Он запнулся  и  покраснел.
Девушка смотрела на него
     такими светлыми, невинными глазами, что ему стало вдруг
     стыдно.
     --  Моим  чем? --  спросила она  простодушно,  не догадываясь,  на  что
намекает мистер Морисон.
     -- Вашим... эээ... братом? -- пробормотал тот.
     -- Нет, Корак не был моим братом, -- ответила она.
     -- Вашим супругом,  в  таком  случае? Мериэм звонко  расхохоталась; она
была очень далека от мысли, что подобный вопрос оскорбителен.
     -- Супругом!  -- вскричала она.  -- Как по вашему,  сколько  мне лет? Я
слишком молода,  чтобы быть замужем. Я никогда и не думала о таких вещах. --
Корак  был...  -- на этот  раз  она  замялась, так  как  никогда  раньше  не
пробовала разобраться, кем ей  приходился Корак. -- Ну, да, Корак был... ну,
просто  Корак! --  и она  снова залилась  веселым смехом -- над удивительной
ясностью своего определения...
     Он смотрел на нее и слушал ее; она говорила, казалось, так искренне, но
Морисон  все-таки никак не  мог проникнуть в тайны ее девичьей души. В то же
время ему  хотелось,  чтобы его предположения относительно неустойчивости ее
добродетели оказались  правдой,  иначе  ему  придется  оставить свои  планы.
Почтенный  мистер Морисон Бэйнс  до известной степени  не был лишен  чувства
совестливости.
     ***
     Вскоре  после того, однажды вечером, они вдвоем сидели  на веранде. Они
только что кончили  партию тенниса.  Выиграл  Морисон. Он  действительно был
очень  хорошим  спортсменом.  Он рассказывал Мериэм  о Лондоне  и  Париже, о
театрах, балах и банкетах, о прелестных женщинах и удивительных платьях,  об
их развлечениях, об их богатстве и блеске. Мистер Морисон был большой мастер
по  части увлекательной  хвастливой  болтовни.  Его эгоизм сквозил в ней  на
каждом шагу, но он не был ни назойлив, ни утомителен...
     Мериэм была очарована. Его рассказы казались молодой девушке волшебными
сказками.  Сам Морисон  представлялся  ей великим и удивительным  человеком.
Завороженная, она молчала. Замолчал и он и вдруг нагнулся к самому ее уху.
     --  Мериэм...  --  прошептал  он. --  Моя маленькая  Мериэм! Могу ли  я
надеяться... что вы позволите мне называть вас "маленькой Мериэм"?
     Девушка взглянула на него широко раскрытыми глазами. Но он  уже стоял в
тени, и она ничего не увидела. Она дрожала, но не отворачивалась от него. Он
обвил руку вокруг ее талии и прижал ее к себе крепче.
     -- Я люблю вас! -- шептал он.
     Она молчала.  Она не знала, что сказать. Она ничего не  знала о  любви.
Она никогда не думала о ней. Но ей  казалось,  что  это очень хорошо,  когда
любят. Так мало в своей жизни видела она доброты и сочувствия.
     -- Скажите же, скажите! -- бормотал он.  -- Скажите, что вы тоже любите
меня?
     Их губы сблизились. Вдруг она ясно представила  себе Корака и вспомнила
его поцелуи. И тут она впервые догадалась, что значит  любовь. Она осторожно
выскользнула из его рук.
     -- Я не  знаю, я не уверена в  этом. Нужно подождать. Я  еще молода для
замужества. Я боюсь, что Париж и Лондон испугают меня.
     Мериэм поднялась. Образ Корака вновь встал в ее воображении.
     --  Спокойной ночи! --  сказала она. -- Мне  жаль  будет  покинуть  эту
страну,  --  и  она показала на звездное  небо, на огромную  луну, на темные
заросли джунглей. -- О, как я люблю ее!
     -- Лондон вы полюбили бы еще больше! -- искренне сказал он. -- И Лондон
полюбил  бы  вас. Вы  были  бы знаменитейшей красавицей в любой  европейской
столице. Мир был бы у ваших ног, Мериэм.
     -- Спокойной ночи! -- повторила она и вышла. Морисон вынул папироску из
портсигара,  закурил и,  улыбаясь, выпустил струйку дыма, и  струйка, синея,
полетела к луне и растаяла в ее свете.
     XVIII
     ТРИ ХИЩНИКА И ДЕВУШКА
     На следующий день Мериэм и Бвана  увидели с веранды  скачущего к ним по
степи  всадника. Бвана был  озадачен.  Он знал не только каждого белого,  но
каждого  негра на много миль кругом. Если бы хоть один белый появился за сто
миль от имения, Бвана узнал бы  о  нем. Ему  непременно донесли бы, со всеми
подробностями,  где охотится белый, много ли он  убивает и не убивает ли при
помощи запретных  средств? (Бвана  не позволял охотиться с помощью синильной
кислоты  или   стрихнина).  Ему  донесли  бы  также,   как  обращается  этот
новопришелец со своими людьми.
     Многих  европейцев  прогонял  Бвана назад на берег моря. Все начальники
отрядов  и  караванов боялись Бваны,  и поэтому всякий  белый, охотящийся за
львами с помощью отравленных приманок, оставался без людей -- никто не шел к
нему. Зато все добросовестные охотники и все туземцы любили и уважали Бвану.
Его слово было законом в здешнем краю.
     Но об этом  всаднике Бвана не был предупрежден. Он  напрасно ломал себе
голову, кто бы это мог быть? Но с обычным своим радушием он вышел на крыльцо
и приветствовал гостя раньше, чем тот сошел с лошади. Это был бритый, хорошо
сложенный  блондин  лет  тридцати. Судя по акценту, он был  родом из Швеции.
Лицо его показалось Бване знакомым -- он  где-то встречался с этим шведом, и
ему  было  неловко  признаться,  что  он позабыл  его  имя.  Гость  держался
грубовато, но простодушно, и понравился хозяину. Бвана был рад всяким людям,
прибывающим в эту страну, и не задавал им никаких вопросов, лишь бы они вели
себя хорошо.
     -- Странно, что вы добрались до  меня без предупреждения! --  промолвил
он гостю, -- туземцы всегда сообщают мне о приближении белых людей.
     Он ввел его в дом и сказал слуге, куда отвести лошадь.
     -- Это  случилось, должно быть, оттого, что я ехал  с юга,  --  ответил
незнакомец. -- Я не встретил ни одной деревни на своем пути.
     -- Да, к югу от  нас нет ни одной деревни с тех пор, как Ковуду покинул
наш край.
     Бвана  был удивлен, как  этот человек мог  один приехать к ним с юга. К
югу от них простирались пустынные тысячемильные джунгли.
     --  Я поехал  туда  с  севера,  --  начал  объяснять незнакомец, как бы
догадываясь  о  мысли  хозяина, -- я  намеревался  там  поохотиться.  Но мой
проводник,  единственный человек  из  всего моего отряда,  знакомый  с  этой
страной, заболел и умер. Мы вынуждены были повернуть назад. Больше месяца мы
жили только тем, что нам удавалось подстрелить. Мы не знали, что здесь живут
белые люди. Сегодня утром я увидел дымок над вашей  крышей и поскакал к вам.
О,  конечно, я слышал о вас,  вас знает вся центральная Африка, я  был очень
рад, если бы  вы разрешили  мне остаться  у вас недели  на  две отдохнуть  и
поохотиться.
     -- Конечно,  конечно!  -- ответил Бвана. -- Ставьте ваш  лагерь рядом с
лагерем моих молодцов, а сами живите у меня.
     Бвана познакомил  вновь  прибывшего с Мериэм  и  Моей Дорогой. Приезжий
назвал  себя Ганс оном. При виде дам он проявил довольно странное смущение и
как бы растерялся.  Бвана заметил это,  но  объяснил это тем,  что  Гансону,
вероятно,  не   приходилось  встречаться  с  культурными  женщинами.  Хозяин
поспешил увести его, чтобы угостить виски с содовой.
     -- Это  очень  странно, -- сказала Мериэм Моей  Дорогой, когда  мужчины
ушли.  --  Я  как  будто где-то видела  его лицо. Это