Царь  выставил грудь  вперед и выпрямился на своих неуклюжих ногах. Его
подданные поступили так  же. Они  были весьма польщены речью этого странного
Тармангани, который называет себя Мангани и говорит на обезьяньем языке.
     -- Да, -- сказал один из самцов, --  мы,  жители холмов, могучие бойцы!
Тантор боится  нас.  Нума боится нас. Шита боится нас. Гомангани, живущие на
холмах, дрожат, когда  мы проходим, и рады,  если мы их не  трогаем. Я готов
идти с тобой в  деревню Гомангани один. Я -- старший  сын Царя. Я один  убью
всех Гомангани, живущих на равнине.
     И он выпятил свою волосатую грудь колесом и  стал горделиво поглядывать
по сторонам.
     -- Я -- Губ, -- закричал другой. -- У меня длинные клыки. У меня острые
клыки.  У  меня  крепкие  клыки.  Они  впивались  в  мягкое  мясо не  одного
Гомангани. Я  один убил  сестру Шиты. Губ пойдет с тобой на  равнины и убьет
так много Гомангани, чтобы некому было считать мертвецов.
     И он, приосанившись, с гордостью посмотрел на самок и на молодежь.
     Корак вопросительно взглянул на царя.
     -- Твои бойцы очень храбры, -- сказал он, -- но царь храбрее всех!
     Косматый  царь отвечал  громовым ревом,  который  раскатами разнесся по
лесу. Маленькие павианята попрятались за волосатые спины самок. Возбужденные
воины  запрыгали  на ветвях, присоединяя  свои голоса к голосу  монарха. Лес
задрожал от их воинственного рева.
     Корак подошел  к царю вплотную и прокричал ему  в  ухо: "Идем!". И  они
двинулись  через лес  и  горы  к равнине,  где  находилась  деревня  Ковуду,
ненавистного  Гомангани.  Это  был  фантастический поход небывалого  войска,
разъяренного ненавистью и жаждой крови.
     Они   достигли  деревни  на  второй  день.  Было  уже  после   полудня.
Экваториальное  солнце  невыносимо  палило,  и в деревне  царило  безмолвие.
Страшное  войско  медленно и бесшумно подвигалось вперед. Можно было уловить
только  приближающийся шелест  листвы,  как  бы  от  дуновения  нарастающего
ветерка.
     Корак   и  оба  царя  шли  впереди   всех.  Около  самой  деревни   они
остановились, чтобы подождать остальных.  Теперь царила полная тишина. Корак
бесшумно  вскарабкался  на  дерево,  которое склонялось  над  изгородью.  Он
огляделся  вокруг.  Наконец-то  настало время действовать. Павианы обступили
деревню. Он  всю дорогу старался  им втолковать,  что  они не должны трогать
белую самку, находящуюся  в деревне. Всех  же остальных Гомангани он отдавал
им на растерзание. И, подняв голову к небу, он издал протяжный вой. Это  был
сигнал.
     Три  тысячи   косматых  чудовищ  с  диким  ревом  ворвались  в  деревню
Гомангани. Перепуганные воины выскакивали из хижин. Матери с детьми на руках
кинулись к воротам. Ковуду собрал своих воинов вокруг себя и бросился с ними
на нежданных врагов. Копья тучей полетели в ревущее стадо зверей.
     Корак  руководил нападением. Негры были поражены  ужасом, увидев белого
юношу во главе тысяч бешеных  павианов. Им не пришлось долго сопротивляться.
У  них  не хватало  времени доставать  из  колчанов стрелы.  Со  всех сторон
деревню окружали павианы; они терзали несчастных негров клыками и когтями, и
самым диким, самым кровожадным, самым свирепым из них был Корак, Убийца.
     Черные воины в паническом ужасе бросились к лесу; у ворот деревни Корак
остановился; предоставив своим союзникам преследовать бегущих, он направился
к хижине,  где  была  заключена Мериэм.  Хижина  оказалась  пустой. Корак  с
отчаянием бросился по деревне,  обошел одну за другой все  хижины  -- Мериэм
нигде не было.  Где же она? Он был уверен, что бегущие негры не увели ее при
бегстве с собой, -- в этом случае он увидел бы ее.
     Одно только  предположение оставалось  вероятным: они убили и съели ее.
Волна кровавой ярости ударила ему в голову. До него доносился вой павианов и
крики обреченных жертв; он  бросился  с диким рычаньем туда. Когда он пришел
на  поле битвы,  павианы уже начинали уставать;  черные, сбившись  в кучу, с
отчаянием отражали натиск  немногих  обезьян,  которые  все  еще  продолжали
кидаться на них.
     Корак  с дерева прыгнул в самую гущу воинов Ковуду. Бешенство ослепляло
его. Как раненая львица, он бросался то туда, то сюда, нанося своим  кулаком
сокрушительные удары.
     Снова и снова впивались его зубы в тела врагов. Он налетал на одного и,
увертываясь от ответного удара, сшибал  с ног второго. Его союзником был тот
суеверный ужас, который при одном его виде возникал в сердцах чернокожих: не
человеком считали они этого белого воина, рычащего,  как  дикий зверь, этого
повелителя свирепых  павианов. Он  был  духом  лесов -- страшным  богом зла,
который пришел покарать их за неповиновение.  И лишь немногие негры решались
сопротивляться и поднимать руку на божество.
     Те, которые могли еще бежать,  бежали  без оглядки. Весь в крови, Корак
остановился,  прерывисто  дыша. Он жаждал  новых  жертв.  Павианы  толпились
вокруг него. Пресытившись кровью и устав от битвы, они легли на землю.
     Далеко  отсюда  Ковуду  собирал   своих  рассеянных   соплеменников   и
подсчитывал потери. Народ его был в панике. Никто не хотел больше оставаться
в  этой стране. Они не соглашались вернуться  в деревню даже для того, чтобы
захватить свое имущество. Они бежали все дальше и дальше...
     Так Корак изгнал  единственное  племя,  которое  могло указать ему, где
искать Мериэм. Он уничтожил  этим последнюю  возможную связь  между собой  и
людьми  доброго Бваны,  которые были посланы к этой деревне,  чтобы отыскать
его в роще джунглей.
     А в это время Мериэм находилась за сто миль от него.
     XVI
     ВСТРЕЧА У ЛЬВИНОЙ ЗАПАДНИ
     Быстро  летели дни в доме,  где поселилась  Мериэм. Первые  дни она все
время рвалась в джунгли на поиски своего Корака. Бвана -- так она продолжала
называть своего  благодетеля -- послал отряд верных людей  в деревню Ковуду,
чтобы узнать у старого  дикаря, откуда он достал эту  девочку. Бвана поручил
им  кроме  того  выведать  у негров,  не  слыхали  ли  они  чего-нибудь  про
человека-обезьяну,  которого  зовут  Корак.   Если  бы  оказалась  маленькая
надежда, что такая обезьяна действительно  существует, он велел во что бы то
ни  стало  разыскать  ее.  Бвана  был  почти  убежден,  что  Корак  --  плод
болезненной  фантазии  девушки.  Он  думал,  что, испытав  на  себе жестокое
обращение  негров,  пережив  столько  мук  в плену  у шведов,  она  потеряла
рассудок.  Но  со  временем,  когда он  лучше присмотрелся к  ней в  обычных
условиях тихой жизни на африканской  ферме, он вынужден  был констатировать,
что  девушка  вполне  нормальна  во  всех  отношениях;  и  он часто  подолгу
задумывался над разгадкой ее странного рассказа.
     Жена  белого, которую Мериэм окрестила "Моя Дорогая"  (она слышала, что
так называл ее Бвана), очень заботливо относилась к одинокому и бесприютному
найденышу. Мало-помалу она прониклась горячей любовью к девочке за ее живой,
добрый  и открытый нрав. И  Мериэм  отвечала  ей  такой же  привязанностью и
глубоко уважала ее.
     Через месяц, когда вернулся отряд, посланный  на  поиски Корака, Мериэм
была  уже  не  дикой,  полуголой  Тармангани,  а  изящно  одетой европейской
девушкой. Она сделала большие успехи в английском языке: Бвана и Моя Дорогая
отказывались  говорить с ней  по-арабски,  с  тех пор как она начала учиться
по-английски.
     Отряд, посетивший деревню  Ковуду,  нашел ее совершенно  разрушенной  и
покинутой  всеми  жителями.   Люди  на  несколько  дней   разбили  лагерь  в
окрестностях деревни и систематически обыскивали джунгли, но никаких  следов
Корака не нашли; им не встречались даже большие обезьяны, о которых говорила
Мериэм.  Эти  известия  повергли  девушку   в  отчаяние;   она  решила  сама
отправиться  на  поиски  Корака,  но  Бвана уговорил ее подождать  несколько
недель.  Он сам  пойдет  искать  Корака, когда  найдет  свободное время.  Но
проходили дни  и  месяцы, ничто не изменялось, и Мериэм продолжала тосковать
по Кораку.
     Мериэм было теперь шестнадцать лет, но ей можно было дать девятнадцать.
Она была  очень  красива:  густые,  черные  волосы  окаймляли смуглое  лицо,
дышавшее здоровьем  и невинностью.  Тоска по Кораку  разрывала ей сердце, но
она старалась скрыть свое горе.
     Теперь она превосходно говорила по-английски и умела читать  и  писать.
Однажды Моя Дорогая в шутку заговорила с ней по-французски; к величайшему ее
удивлению,  Мериэм ответила  ей  тоже  по-французски.  Правда,  говорила она
медленно,  запинаясь, но чрезвычайно правильно, как  говорят люди, с детства
знающие французский  язык.  Они стали говорить по-французски каждый  день, и
Моя  Дорогая  удивлялась  тем  непостижимо быстрым успехам,  которые  делала
девушка. Стараясь  припомнить  слова, которые заданы были ей на урок, она, к
своему  собственному изумлению,  вспоминала совсем другие французские слова,
которых  никогда не  учила.  Ее  учительница, англичанка,  чувствовала,  что
произношение Мериэм лучше ее собственного. Впрочем,  учиться читать и писать
по-французски девушке было очень трудно.
     --  Ты,  конечно, слышала французский язык  в дуаре  у твоего  отца? --
спрашивала Моя Дорогая. Мериэм покачала головой.
     -- Возможно! --  отвечала она, -- хотя мне помнится, что я  никогда  не
видела  французов  в дуаре. Отец  ненавидел французов и  враждовал с ними. Я
никогда не слыхала этих слов, но они почему-то кажутся мне  очень знакомыми.
Я не могу понять, почему они кажутся мне такими знакомыми...
     -- Я тоже не понимаю, -- сказала Моя Дорогая.
     Вскоре после  этого  разговора в  дом  белого  человека прибыл гонец  с
каким-то  письмом.  Когда  Мериэм узнала  содержание письма,  она  пришла  в
большое возбуждение.  К ним едут гости!  Несколько английских  дам и молодых
людей из аристократического общества приняли приглашение, которое послала им
Моя Дорогая, и приедут на  месяц, чтобы поохотиться и побродить по джунглям.
Мериэм ждала их с большим нетерпением. Каковы они? Будут ли они обходиться с
ней  так же мягко  и ласково,  как Бвана  и Моя  Дорогая, или  они такие  же
бессердечные, как все прочие белые?  Моя  Дорогая  сказала  ей, что все  они
очень  славные, и что Мериэм, несомненно, полюбит  их. Они такие деликатные,
воспитанные!
     К  удивлению  Моей  Дорогой,  Мериэм,   ожидая  посторонних  людей,  не
обнаружила никакой застенчивости;  как-то даже не  верилось, что она дикарка
из джунглей.
     Едва она уверилась, что незнакомые люди не укусят ее, она стала ожидать
их  с любопытством,  предвкушая новые,  неизведанные удовольствия. Казалось,
она ничем не  отличалась от всякой другой молоденькой и хорошенькой барышни,
которая ожидает гостей.
     Наконец  гости  приехали  -- трое  мужчин и  две женщины --  жены  двух
старших мужчин. Младший  из них  был  мистер Морисон  Бэйнс, сын британского
лорда, очень богатый молодой человек. Он успел уже изведать все развлечения,
которые могли дать ему европейские столицы, и теперь был рад случаю побывать
на другом континенте и испытать новые приключения и новые наслаждения.
     На все не европейское  он  смотрел, как на совершенно  не заслуживающее
внимания.  Но  он  был не  прочь насладиться  новизной  африканской жизни  и
извлечь из новых незнакомых людей максимум возможных удовольствий.  Со всеми
он был учтив  и  любезен -- разве что чуть-чуть  высокомерен  по отношению к
тем, кого он  считал  ниже себя; надо, впрочем, оговориться,  что он был  на
равной ноге с весьма немногими.
     Он был  прекрасно сложен,  недурен  собой,  и  у него  было  достаточно
здравого смысла: он  понимал, что если  он считает  себя вправе  взирать  на
прочих людей  свысока,  то  и прочие  люди  могут  чувствовать  себя  вправе
смотреть свысока на него; поэтому, он старался прослыть демократом и славным
малым. Он и вправду был славным малым. Конечно, его эгоизм бросался в глаза,
но никогда не становился обузой для его друзей и знакомых. Таким, по крайней
мере,  был мистер Морисон  Бэйнс  в  Европе;  каким  он  мог бы  оказаться в
центральной Африке, предсказать было трудно.
     Вначале, в  присутствии новых людей,  Мериэм  робела  и  смущалась.  Ее
благодетели  сочли благоразумным  не рассказывать  никому  о ее  необычайном
прошлом,   и  все   считали  ее  их  воспитанницей,  не  расспрашивая  о  ее
происхождении. Всем  она  показалась  очень  милой, простой,  веселой; гости
постоянно удивлялись тому,  как сильно она  любит  джунгли  и  как хорошо их
знает.
     За этот последний год, живя у Бваны  и Моей Дорогой, она часто каталась
верхом в  окрестностях  фермы;  она знала, в  каких камышовых зарослях любят
прятаться буйволы, где  устраивают свои логовища  львы, куда ходят  звери на
водопой.  Всякого  зверя умела  она  высмотреть, как бы он  ни прятался.  Но
особенно  удивляло  европейских гостей  ее  умение  чувствовать  присутствие
хищника там, где они сами ничего не могли заметить.
     Морисон Бэйнс нашел Мериэм прелестной  и очаровательной  девушкой. Он с
самого начала  был восхищен  ею.  Он и  не надеялся  завести  столь приятное
знакомство  в  африканском имении  своих  лондонских  друзей. Молодым  людям
приходилось часто бывать вместе, так как они были единственные холостые люди
во  всем этом  маленьком обществе. Мериэм,  не привыкшая  к ухаживанию таких
ловких  кавалеров,  как Бэйнс, была очарована им.  Его рассказы  об огромных
городах,  которых она  никогда  не видела, удивляли и  восхищали ее. Во всех
своих рассказах  Морисон  всегда  выставлял  себя на первое место, и девушка
считала его героем.
     Постепенно образ Корака  стал тускнеть у нее в душе. Он не был уже  для
нее   непрестанно   существующей   действительностью,   он   превратился   в
воспоминание.
     Со  времени приезда гостей  Мериэм никогда  не сопровождала  мужчин  на
охоте. Убийство как спорт никогда не привлекало ее. Выслеживание зверей было
для нее  интересной забавой, но  к убийству  ради убийства она всегда питала
отвращение. Когда  Бвана охотился ради мяса -- она была  счастлива,  если он
брал  ее с  собой. Но с  прибытием  лондонских гостей охота  превратилась  в
жестокое  развлечение. Охотились ради  шкур и  сильных  ощущений,  а не ради
пищи. Когда мужчины уезжали на охоту, Мериэм оставалась дома с Моей Дорогой,
или  скакала на  любимом  пони по  окрестным  степям и лесам; во время  этих
прогулок  ей казалось, что она живет такой же дикой и привольной жизнью, как
жила  в  джунглях. В такие минуты  перед ней  невольно вставал образ Корака,
друга ее детства.
     Однажды,  утомленная  долгой  скачкой по  лесу, она  привязала  пони  к
дереву, улеглась  на широкой, удобной ветви и  заснула.  Ей приснился Корак;
это видение мало-помалу расплывалось,  и полуголый  Тармангани превращался в
англичанина, одетого в хаки и сидящего на охотничьем скакуне.
     Ее разбудило испуганное блеяние козленка. Мериэм вскочила на ноги. Мы с
вами,  если бы даже  и расслышали этот  слабый  жалобный  звук, не  могли бы
понять  его  значение;  Мериэм  сразу  поняла,  что   козленок  почувствовал
приближение хищника.
     Для Корака любимой  забавой и спортом  было похищать добычу перед самым
носом у Нумы; Мериэм  тоже не раз случалось вырывать лакомые  куски почти из
самой  пасти царя  зверей. Теперь,  услышав  блеяние  козленка, она вздумала
повторить эту игру в прятки со смертью.
     Она быстро  скинула с себя амазонку, ботинки и  чулки, чтобы  бесшумнее
подойти к зверю. Она хотела сбросить и свои верховые панталоны, но вспомнила
наставления Моей Дорогой, что нехорошо ходить совсем голой.
     За поясом  у нее был  заткнут  охотничий нож. Карабин ее  висел в своем
футляре на седле пони, который был привязан к дереву. Револьвер она оставила
дома.
     Мериэм пошла на  голос козленка.  Она  знала, что он находится у пруда,
где обыкновенно пьют львы. Никто никогда не видал  здесь хищников, но Мериэм
знала, что козленок напуган либо львом, либо пантерой.
     Скоро она  узнает это  наверняка, потому что  она быстро приближается к
бедному животному.  Но  почему он  не  бежит от опасности?  Почему  он стоит
неподвижно  и  блеет  на  одном и том  же месте?  Подбежав к  козленку,  она
увидела, что несчастный крепко привязан к колу веревкой, а рядом вырыта яма,
в которую налита вода.
     Мериэм  взобралась  на ближайшее дерево, спряталась в  густой листве  и
напряженно вглядывалась в окружающую  просеку:  где  же охотник, привязавший
козленка?  Это  -- не  Бвана,  нет! Бвана  так  не охотится.  Он  никому  не
позволяет  мучить беззащитных  животных, делать их  приманкой для  тигров  и
львов,  а его  слово  -- закон  для тех,  кто  охотится  в  его многомильных
владениях.
     --  Должно быть, козленка привязали  какие-нибудь  захожие  дикари,  не
знающие здешних  порядков,  --  говорила себе  Мериэм.  -- Но  куда  же  они
девались? Где они? Как она ни всматривалась, ее зоркие глаза ничего не могли
разглядеть.
     И  где же  Нума? Почему  он  так медлит,  почему  не бросается на  этот
лакомый  кусок,  на  эту бедненькую беззащитную  тварь? Он несомненно здесь,
поблизости, иначе  козленок  не  блеял бы  так жалобно,  как будто  чувствуя
надвигающуюся смерть. Ах, вот он где!  Он  притаился в кустарнике, справа, в
нескольких ярдах от нее. Ветер дует прямо на козленка, так что козленок чует
страшный запах свирепого зверя; а Мериэм -- в  стороне: этот запах до нее не
доносится.
     Перебраться  по  деревьям на противоположную сторону просеки, поближе к
козленку, подбежать к нему и перерезать веревку, которой он привязан к колу,
-- на это потребуется не  больше  минуты. Конечно,  в  эту самую минуту Нума
может  прыгнуть  на козленка, и ей едва  ли удастся ускользнуть от  него  на
ветви высокого дерева, но все же козленка необходимо спасти во что  бы то ни
стало! Опасности она не боится: ей случалось прежде не раз выходить с честью
из более серьезных переделок.
     Если она медлила, то не потому, что боялась Нумы, а потому, что боялась
невидимых охотников. Если это --  чернокожие, то легко может случиться,  что
те копья, которые они держат наготове для Нумы, с таким же успехом полетят в
того, кто собирается испортить им охоту.
     Но вот козленок  снова  отчаянно  затрепетал, стараясь порвать веревку.
Его  жалобное  блеяние  отозвалось в  сердце девушки  острой болью.  Позабыв
всякие  страхи, она начала перебираться по ветвям на другую сторону просеки,
стараясь двигаться так, чтобы  Нума не заметил ее. Наконец, она добралась до
деревьев  на  той  стороне.  Здесь она  остановилась на мгновение  и бросила
взгляд в сторону льва.  Она увидела, что мощный хищник  как раз в эту минуту
поднимается из своей засады; он выпрямился во весь рост и глухо зарычал: это
значило, что он готов.
     Мериэм выхватила из-за пояса нож и, спрыгнув на землю, быстро подбежала
к козленку. Нума увидел ее. Он нервно забил  хвостом  по своим  красно-бурым
бокам  и издал зловещее  рычание.  Но  на минуту он не тронулся с места, как
будто  изумленный и  озадаченный  внезапным появлением  странного  существа,
выпрыгнувшего из джунглей.
     Были  и  другие глаза,  которые  с  неменьшим  изумлением  смотрели  на
бесстрашную девушку, чем  желто-зеленые глаза хищника: это были глаза белого
человека,  притаившегося  в  терновнике бома.  Он  даже  привстал  и вытянул
голову,  увидев, как Мериэм проворно перебралась по ветвям через  просеку  и
подскочила затем к козленку.  Белый  человек заметил,  что Нума на мгновение
задержал свой  прыжок. Он  поднял  свой карабин и  прицелился  зверю прямо в
грудь.  В эту минуту девушка наклонилась над козленком, в ее  руках сверкнул
острый нож, и  маленький пленник свободен! С радостным блеянием кинулся он в
чащу леса.  Девушка повернулась, чтобы  бежать к тому дереву, откуда она так
неожиданно спрыгнула, изумив одновременно и льва, и козленка, и человека.
     Повернувшись, она обратилась лицом к ох