ладов в инкубатор.
   Вскоре, после происшествия с яйцами  варунов,  мы  остановились,  и  во
время этой остановки имел место второй значительный эпизод  этого  дня.  Я
был занят тем, что перекладывал седло с одного из моих тотов  на  другого,
оттого, что я делил между ними дневной труд, когда ко мне приблизился  Цад
и, не говоря ни слова, нанес моему животному ужасный  удар  своим  длинным
мечом.
   Мне не надо было справляться с учебниками марсианского  хорошего  тона,
чтобы узнать, как ответить, оттого что я  был  так  зол,  что  мне  стоило
большого труда заставить себя не воспользоваться револьвером и не  уложить
его на месте одним выстрелом; но он стоял передо мной в выжидающей позе  с
обнаженным длинным мечом и я решил вытащить свой меч и  сойтись  с  ним  в
честном бою, приняв выбранное им оружие или даже меньшее.
   Последнее считалось вполне допустимым, и я мог воспользоваться коротким
мечом, кинжалом, топором или кулаками, если бы только захотел, и  поступил
бы вполне законно, но только я не мог прибегнуть к  огнестрельному  оружию
или копью, так как он стоял передо мной с одним длинным мечом.
   Я избрал то же самое оружие, что и он,  оттого,  что  я  знал,  что  он
гордится своим умением управляться с ним, и  я  хотел,  если  мне  удастся
победить его, сделать это его же собственным оружием.  Бой  был  долгий  и
задержал нашу колонну на добрый час.  Все,  кто  только  был  в  караване,
окружили нас, оставив для боя круг шагов сто в диаметре.
   Цад сначала попытался броситься на меня, как бык бросается на волка, но
я был слишком быстр и ловок для него, и всякий  раз  уворачивался  от  его
натисков, и он встречал только удар моего меча по своему мечу  или  одному
из боков. Вскоре кровь текла уже из дюжины небольших ран, но  я  никак  не
мог улучить мгновение, чтобы нанести решительный удар.  Тогда  он  изменил
тактику  и  стал  сражаться  осторожно  и  чрезвычайно   ловко,   стараясь
искусством достигнуть того, что ему не удалось добиться бешеным  натиском.
Я должен сознаться, что он был  превосходным  бойцом,  и  не  будь  я  так
вынослив и  не  обладай  я  той  изумительной  подвижностью,  которую  мне
сообщала меньшая сила притяжения Марса, я не в состоянии был  бы  выиграть
этот бой.
   Мы довольно долго кружили друг возле  друга,  не  причиняя  друг  другу
заметного вреда, и наши длинные мечи сверкали в солнечных лучах.  Наконец,
Цад, который более устал, нежели я, решил по-видимому, окончить бой в свою
пользу: в то самое мгновение, когда он ринулся на меня, в глаза мне ударил
луч света и ослепил меня, так что я не видел его приближения и мог  только
вслепую отскочить в сторону с единственным желанием увернуться от  мощного
удара, который я, казалось, уже чувствовал. Это удалось мне лишь  отчасти,
и острая боль в левом плече доказала мне это, но в то время как  я  быстро
оглядывался, чтобы снова увидеть моего  противника,  мой  взгляд  упал  на
зрелище, которое вознаградило меня за рану, повинной в  которой  была  моя
мгновенная слепота. В повозке Деи Торис стояли три фигуры  во  весь  рост,
чтобы видеть бой через головы окружавших нас тарков. Это были  Дея  Торис,
Сола и Саркойя, и  когда  мой  взгляд  на  миг  остановился  на  них,  мне
представилась картина, которую я буду помнить до смертного моего часа.
   Когда я взглянул на них, Дея Торис обернулась к Саркойе, с яростью юной
тигрицы вырвала что-то из ее высоко поднятых рук, что-то  ярко  блестевшее
на солнце.
   Тут я понял, что ослепило меня в  то  самое  мгновение,  которое  могло
стать гибельным для меня, понял также и то, каким образом  Саркойя  сумела
найти способ погубить меня, не нанося сама последнего удара. Другое, что я
увидел тоже и что чуть не погубило меня, оттого, что я перестал  думать  о
себе, было следующее: когда Дея Торис вырвала из рук Саркойи зеркало, лицо
этой последней потемнело от ярости и, выхватив кинжал, она занесла его над
Деей Торис. Тогда Сола, наша дорогая, верная Сола, бросилась  между  ними.
Последнее, что я  видел,  был  большой  нож,  опускающийся  на  ее  грудь,
прикрывавшую Дею Торис.
   Мой неприятель пришел в себя после своего  удара  и  стал  наседать  на
меня, так что мне  пришлось  снова  сосредоточить  все  свое  внимание  на
непосредственно близком мне деле, но мысли мои были заняты не сражением.
   Мы бешено бросались друг на друга, пока, почувствовав у своей груди его
меч, которого я не мог избежать или отпарировать,  я  не  бросился  вперед
всем своим весом и выставил вперед свой меч, не желая умереть  один,  если
только это возможно. Я чувствовал, как сталь  вонзилась  в  мою  грудь,  в
глазах у меня потемнело, голова закружилась, и я ощутил,  как  подгибаются
мои колени.



15. СОЛА РАССКАЗЫВАЕТ МНЕ СВОЮ ИСТОРИЮ

   Когда сознание вернулось ко мне, и  мне  сказали,  что  я  только  одно
мгновение лежал без чувств, я сразу же вскочил на ноги и стал искать  свой
меч. Я нашел его торчащим в зеленой груди Цада, который лежал  мертвым  на
мху цвета охры, покрывающем высохшее морское дно. Когда я совсем пришел  в
себя, я увидел, что его меч пронзил левую половину моей  груди,  но  задел
только кожу и мышцы, покрывающие ребра, вошел в мою грудь и  вышел  пониже
плеча. Когда я наносил свой удар, я повернулся так,  что  его  меч  прошел
через мускулы, причинив болезненную, но безопасную рану.
   Я вытащил меч из своего тела и точно так же достал и  свой  меч,  потом
повернулся спиной к его уродливому телу и направился, унылый, страдающий и
мрачный к повозкам. Ропот одобрения марсиан провожал меня, но я не обратил
на него внимания.
   Окровавленный и обессиленный, я добрался  до  женщин,  которые,  будучи
привычны к такого рода происшествиям, перевязали мои раны  и  приложили  к
ним те изумительные целебные средства, благодаря которым  гибельны  бывают
на Марсе только самые ужасные смертельные  раны.  Дайте  марсианке  только
малейшую надежду на спасение раненого, и смерти придется  отступить  перед
ее искусством и опытностью. Они сразу же сумели так залечить мои раны, что
кроме слабости, происходившей от потери крови,  я  не  испытывал  никакого
беспокойства от  страшного  удара,  который  в  условиях  земного  лечения
наверняка заставил бы меня пролежать в постели много дней.
   Как только они отпустили меня, я поспешил к повозке Деи  Торис,  где  я
увидел  мою  бедную  Солу  с  перевязанной  грудью,  но,  по-видимому,  не
пострадавшую в стычке с Саркойей: кинжал ударился в одно из  металлических
украшений, которые она носила на  груди,  скользнул  в  сторону  и  только
слегка задел ее тело, нанеся ей пустячную царапину.
   Когда я приблизился, я нашел Дею Торис лежащей навзничь  на  шелках,  и
все ее хрупкое тело содрогалось от рыданий.
   Она не  обратила  внимание  на  мое  присутствие  и  не  слышала  моего
разговора с Солой, стоявшей совсем близко от повозки.
   - Ее обидел кто-нибудь? - спросил я Солу, указав кивком головы  на  Дею
Торис.
   - Нет, - ответила она, - она думает, что вы погибли.
   - И что некому чистить зубы у кошки ее бабушки? - спросил я, улыбаясь.
   - Я думаю, что вы несправедливы к ней, Джон Картер, - сказала Сола. - Я
не понимаю ни вашего, ни ее поведения,  но  только  я  думаю,  что  внучка
десяти тысяч джеддаков никогда не стала бы оплакивать таким образом гибель
существа, которое она считает ниже себя, или кого-нибудь, к  кому  она  не
относилась бы с величайшим уважением. Она принадлежит к гордой  породе,  и
вы, наверное, сильно оскорбили или обидели ее, раз она не  хочет  обращать
на вас внимания, когда вы живы, и так оплакивать вашу гибель.
   - Слезы не так часто приходится видеть у барсумцев, - продолжала она, -
и поэтому мне так трудно объяснить, что они могут  значить.  За  всю  свою
жизнь я видела только два плакавших существа, помимо Деи  Торис:  одно  из
них плакало от горя, другое - от не нашедшей выхода  ярости.  Первой  была
моя мать, много лет назад, перед  тем,  как  они  убили  ее;  второй  была
Саркойя, когда они сегодня оторвали ее от меня.
   - Ваша мать! - воскликнул я. - Но, Сола, вы ведь  не  могли  знать  ее,
дитя!
   - Я знала ее. И я знаю моего отца, - добавила она.  -  Если  вы  хотите
услышать необычную и  совсем  не  барсумскую  историю,  приходите  сегодня
вечером в нашу повозку, Джон Картер, и я расскажу вам то, о чем я  за  всю
мою жизнь никому еще не говорила. А теперь  уже  подан  знак  выступать  в
поход. Вам надо идти:
   - Я приду вечером, Сола, - пообещал я. - Передайте  Дее  Торис,  что  я
здрав и невредим. Я не стану надоедать ей, и  будь  покойна,  я  не  подам
вида, что видел ее  слезы.  Если  она  захочет  меня  видеть  -  я  явлюсь
немедленно на ее зов.
   Сола вошла в повозку, которая  немедленно  заняла  свое  место  в  ряду
других повозок, а я поспешил к ожидавшему меня тоту и тоже помчался вскачь
на свое место подле Тарс Таркаса в арьергарде колонны.
   Мы представляли собой  чрезвычайно  внушительное  и  способное  нагнать
страх зрелище, двигаясь таким образом по желтому пейзажу: двести пятьдесят
разукрашенных и пестро размалеванных повозок, впереди которых ехало верхом
двести воинов и вождей, по пять в ряд, на расстоянии ста  футов,  и  сзади
такое же количество воинов, в том же порядке. Фланги прикрывало  с  каждой
стороны тоже не менее двадцати воинов; пятьдесят сверхмастодонтов, тяжелых
упряжных животных, известных под именем зитидаров и пять или  шесть  сотен
тотов,  которые  свободно  бежали  внутри  четырехугольника,   образуемого
воинами. Сверкание  металлических  украшений  и  драгоценностей  мужчин  и
женщин, пышная и  блестящая  сбруя  животных,  яркие  краски  великолепных
мехов, шелков и перьев сообщали нашему каравану  такой  варварский  блеск,
что любому индусскому магарадже впору было позеленеть от зависти.
   Огромные  широчайшие  колеса  повозок  и  тяжелые  ступни  животных  не
производили ни малейшего шума на покрытом мхом дне моря; и мы продвигались
вперед в полной тишине, подобные некоему  видению,  кроме  тех  мгновений,
когда молчание нарушалось горловым  ворчанием  подгоняемого  зитидара  или
криками дерущихся тотов. Зеленые марсиане говорят очень мало, и то  только
односложно и тихо, и речь их подобна грохоту отдаленного грома.
   Мы шли поросшей мхом пустыней, где не видно было никаких следов оттого,
что едва колесо или ступившая нога перемешается дальше, опустившийся  было
под их давлением мох снова  занимает  прежнее  положение.  Мы  могли  быть
духами умерших в этом мертвом море этой умирающей планеты, так  мало  было
слышно и заметно, что мы идем. Впервые в  жизни  я  видел  большой  отряд,
проходящий таким образом, не поднимая пыли и не оставляя за собой  никаких
следов. Оттого, что кроме как на обитаемых и обработанных землях, на Марсе
очень мало пыли и  то  только  в  зимние  месяцы,  и  то  эта  пыль  почти
незаметна, благодаря отсутствию сильных ветров.
   Вечером этого дня мы остановились  у  подножия  холмов,  к  которым  мы
направлялись уже два дня и которые служили южной границей этого необычного
моря. Наши животные целых два дня обходились без питья, а до того  они  не
имели воды около двух месяцев, почти с того самого дня, когда они оставили
Тарк, но, как мне объяснил Тарс Таркас, они мало нуждаются в воде и  могут
питаться мхом,  который  покрывает  Барсум  и  содержит,  по  его  словам,
достаточно сока, чтобы удовлетворить нетребовательных животных.
   Поужинав куском сыроподобной пищи и растительным молоком, я  отправился
к Соле и нашел ее работающей при свете факела над сбруей для Тарс Таркаса.
Она взглянула на меня, когда я подошел к ней, и лицо ее сияло  радостью  и
приветом.
   - Я рада, что вы пришли, - сказала она, - Дея Торис спит, и я одна. Мое
племя мало беспокоится обо мне, Джон Картер: я  слишком  непохожа  на  них
всех. У меня невеселая судьба -  прожить  с  ними  всю  жизнь,  мне  часто
хотелось быть обыкновенной зеленой марсианкой, не  знающей  ни  любви,  ни
надежды, но я узнала любовь, я должна погибнуть.
   - Я обещала вам рассказать мою историю, вернее, рассказать историю моих
родителей. Я знаю вас и жизнь вашего народа, и я убеждена, что мой рассказ
не покажется вам слишком диким, но сколько может помнить самый  старый  из
тарков, ничего похожего не случалось среди зеленых марсиан, и даже в наших
легендах нет ничего подобного.
   - Моя мать была очень невелика ростом. Она была так  мала,  что  ей  не
сочли возможным поручить деторождение, оттого,  что  наши  вожди  выбирают
матерей главным образом за рост. Она была также менее  холодна  и  жестока
среди большинства марсианок, и так как она находила мало удовольствия в их
обществе, она часто бродила одна по  пустынным  улицам  Тарка  или  сидела
среди цветов, покрывающих расположенные близ города  холмы,  и  мечтала  и
думала о разных вещах, которые,  как  мне  кажется,  из  всех  таркианских
женщин могу понять только я одна, оттого, что я дочь своей матери!
   - И здесь, среди  холмов,  она  повстречала  молодого  воина,  на  чьей
стороне обязанности лежало стеречь пасущихся зитидаров и  тотов,  следить,
чтобы они не убежали за линию холмов. Сначала они говорили только о  таких
вещах, которые занимают большинство тарков, но, мало-помалу, по мере того,
как они чаще встречались, не случайно,  как  теперь  уже  стало  ясно  для
обоих, они заговорили о самих себе, о своих  желаниях,  надеждах,  мечтах.
Она доверилась ему и рассказала о том ужасном отвращении, которое  внушало
ей жестокость ее народа, и самая мысль об отвратительной жизни без  любви,
без привязанности, и, сказав ему все это,  она  стала  ждать,  что  с  его
холодных жестоких губ сорвутся слова презрения и злобы; но вместо этого он
обнял и поцеловал ее.
   Целых шесть лет они скрывали ото  всех  свою  любовь.  Она,  моя  мать,
принадлежала к свите великого Тала Хаджуса, а ее возлюбленный был  простым
воином. Если бы стало известно, что они преступили законы и обычаи тарков,
они погибли бы оба на большой арене перед лицом Тала Хаджуса  и  несметной
толпы.
   Яйцо, из которого я  появилась  на  свет,  было  спрятано  под  большим
стеклянным сосудом в самом высоком и недоступном из полуразрушенных замков
древнего Тарка. Моя мать навещала его раз в год, в течение всех пяти  лет,
которые длится инкубационный  процесс.  Она  не  решалась  приходить  чаще
оттого, что она боялась, что за каждым ее шагом следят. За это  время  мой
отец успел сильно выдвинуться и получил оружие многих вождей. Его любовь к
моей матери не стала меньше, и единственной целью его  жизни  было  добыть
оружие самого Тала Хаджуса, и таким образом, став  владыкой  всех  тарков,
получить право назвать ее своей; он хотел также, благодаря  своей  власти,
иметь возможность покровительствовать своему ребенку, который был бы убит,
если бы только узнали как-нибудь правду.
   - Добыть оружие Тала Хаджуса за пять коротких лет было безумной мечтой,
но успехи его были очень велики, и он скоро занял видное  место  в  совете
тарков. Но однажды надежды его были разбиты навсегда, по крайней  мере,  в
части, касавшейся спасения тех, кого он любил:  его  назначили  в  далекую
экспедицию на покрытый льдами юг, чтобы вести войну против местных жителей
и отобрать у них их меха, оттого, что таков обычай зеленых барсумцев:  они
никогда не работают над тем, что они могут отобрать у других в бою.
   Его отправили на пять лет, и когда он вернулся, уже три года,  как  все
было кончено.  Около  года  спустя,  после  его  отъезда  и  незадолго  до
возвращения   экспедиции,   отправившейся,   чтобы   привести   детей   из
общественного инкубатора, яйцо вскрылось. Моя мать оставила меня в  старом
замке, еженощно навещала меня и расточала мне все те ласки, которых должна
была  лишить  нас  жизнь  в  обществе.  Она  надеялась,  что  когда  будет
возвращаться экспедиция из инкубатора, ей удастся замешать  меня  в  толпу
детей, предназначенных ко двору Тала Хаджуса, и  таким  образом  избегнуть
судьбы, которая, без сомнения, должна была  последовать  за  открытием  ее
преступления против древних обычаев зеленых людей.
   Она наскоро обучила меня языку и  обычаям  сословия,  и  однажды  ночью
рассказала мне ту самую историю, которую я сейчас рассказала вам, и довела
ее до этого места, стараясь  внушить  мне  необходимость  полной  тайны  и
величайшей осторожности, которую я должна буду  соблюдать,  когда  окажусь
имеете с другими юными тарками, чтобы никто не мог догадаться, что я  знаю
больше, нежели они, чтобы я ни словом, ни движением не  обнаружила  своего
чувства к ней или того, что  я  знаю,  кто  мои  родители;  потом,  крепко
прижавшись ко мне, она прошептала мне имя моего отца.
   Вдруг свет сверкнул и в темноте комнаты перед нами  предстала  Саркойя,
пристально смотря своими злобными блестящими глазами на мою мать. Злоба  и
ненависть, исходившие,  казалось,  от  нее,  заставили  сжаться  мое  юное
сердце. Очевидно, она слышала весь разговор моей матери,  и  что  она  уже
давно подозревала мою мать, вследствие ее долгих отлучек,  что  доказывало
ее присутствие в этой комнате в эту ужасную ночь.
   - Она не слышала только одного, и этого одного она  не  знала  -  имени
моего отца. Это стало ясно из ее настойчивых требований, обращенных к моей
матери, назвать имя того, с кем она согрешила, но никакие угрозы не  могли
вырвать его у той, и чтобы спасти меня от неизбежных пыток,  она  солгала,
сказав Саркойе, что она одна знает его имя и никогда  не  сказала  бы  его
ребенку.
   Еще раз пригрозив ей, Саркойя поспешила к Талу Хаджусу, чтобы известить
его о своем открытии, и едва она вышла, как  моя  мать  завернула  меня  в
шелка и меха своей ночной  одежды,  так  что  меня  с  трудом  можно  было
заметить, вышла из здания и побежала с безумной быстротой к южной  окраине
города, в ту сторону, где находился мужчина, к чьей помощи  она  не  могла
взывать, но чье лицо-ей хотелось увидеть еще раз перед смертью.
   - Когда мы приблизились к южной окраине  города,  мы  услышали  шум  со
стороны единственного  прохода,  который  ведет  через  дальние  холмы,  и
которым пользуются отряды, идущие с юга, с севера, с  востока,  с  запада.
Шум, который долетел до нас, были крики  тотов  и  рев  зитидаров,  к  ним
примешивались бряцание оружия, сопровождающее тело убитого  воина.  Первой
мыслью моей матери было, что это отец возвращается из своей экспедиции, но
она знала тарков, и это удержало ее от того, чтобы побежать очертя  голову
ему навстречу.
   Спрятавшись в тени арки, она ждала, чтобы кавалькада поравнялась с ней.
Когда передняя часть процессии проходила мимо нас, меньшая  луна  осветила
своим  волшебным  светом  всю  картину.  Моя  мать  еще  дальше   ушла   в
дружественную  тень,  и  со  своего  наблюдательного  поста  увидела,  что
экспедиция эта была не той, с которой отправился мой отец, а что это везли
из инкубатора юных тарков. В мгновение ока план  ее  был  готов,  а  когда
большая повозка поравнялась с нашим убежищем, она побежала  рядом  с  ней,
прячась в ее тени и страстно прижимая меня к своей груди.
   - Она знала то, чего я не знала: что никогда уже ей не  суждено  больше
ни обнять, ни увидеть меня. Когда на большой  площади  началась  сутолока,
она толкнула меня в толпу других детей, чьи стражи были рады, что  настало
мгновение, когда они могут снять с себя ответственность, лежавшую  на  них
во время пути. Нас ввели в  большую  комнату,  где  нас  приняли  женщины,
никогда до сих пор не  видевшие  и  не  сопровождавшие  экспедицию,  а  на
следующий день нас распределили по свитам отдельных вождей.
   - Я никогда уже больше не видела моей матери. Тал Хаджус заключил ее  в
темницу и самыми ужасными и позорными пытками пытался исторгнуть из ее уст
имя моего отца, но она осталась тверда до самого конца и умерла  под  смех
Тала Хаджуса  и  других  вождей  во  время  одной  из  пыток,  которым  ее
подвергли. - Позднее я узнала,