лько общих  интересов,  как  будто  мы
родились  под  одной  кровлей,  а  не  на  разных  планетах,  мчавшихся  в
пространстве на расстоянии не менее сорока восьми миллионов миль  друг  от
друга.
   Я был уверен, что она чувствует это так же, как и я, так как  при  моем
приближении растерянное и грустное выражение ее лица  сменилось  радостной
улыбкой, и она приветствовала меня по обычаю марсиан, положив свою  правую
ручку мне на плечо.
   - Саркойя сказала Соле, что вы сделались настоящим  тарком,  -  сказала
она, - и что я буду теперь-видеть вас так же  редко,  как  любого  другого
воина. - Саркойя первостатейная лгунья, - ответил я, - несмотря на то, что
тарки так гордятся своей безупречной правдивостью. Дея Торис рассмеялась.
   - Я знала, что став  членом  общества,  вы  не  перестанете  быть  моим
другом. "Воин может изменить свои знаки, но не свое сердце" -  так  гласит
марсианская пословица.
   - Мне кажется, они пытались разлучить нас, - продолжала она,  -  потому
что, когда вы бывали свободны, одна из женщин  Тарса  Таркаса  всегда  под
каким-нибудь предлогом уводила Солу и меня.  Они  брали  меня  с  собой  в
подвалы, где я должна была помогать им  смешивать  этот  ужасный  радиевый
порох и изготовлять снаряды. Вы знаете, что эти работы должны  проводиться
при искусственном свете, так как солнечный свет всегда вызывает взрывы. Вы
заметили, что их пули взрываются, ударяя в какой-либо предмет? Ну так вот,
наружная непрозрачная оболочка от толчка пробивается и обнажает стеклянный
цилиндрик,  почти  сплошной  и  снабженный  на  переднем  конце   крупицей
радиевого пороха. В тот миг, когда солнечный  свет,  хотя  бы  рассеянный,
коснется этого пороха, он взрывается  с  силой,  которой  ничто  не  может
противостоять. Если вам случится присутствовать при  ночном  сражении,  вы
заметите отсутствие этих взрывов,  зато  на  следующее  утро  при  восходе
солнца все поле будет грохотать  от  взрывов  выпущенных  ночью  снарядов.
Поэтому, как правило, ночью не применяют разрывных снарядов.
   Я  с  интересом  слушал  объяснения  Деи  Торис  об  этой  удивительной
особенности марсианского военного дела, но мысли  мои  были  более  заняты
насущным вопросом  о  ее  судьбе.  Меня  нисколько  не  удивило,  что  они
старались прятать ее от меня, но я пришел в  сильное  негодование,  узнав,
что ее подвергают тяжелой и опасной работе.
   - А пришлось ли вам терпеть при этом еще какие-нибудь оскорбления,  Дея
Торис? - спросил я и, ожидая ответа, почувствовал, как приливает  к  моему
лицу горячая кровь моих предков.
   - Только  в  мелочах,  Джон  Картер,  -  ответила  она.  -  Я  выше  их
оскорблений.  Они  знают,  что  я  дочь  десяти  тысяч  джеддаков  и  могу
проследить свою родословную  без  всяких  пробелов  до  строителя  первого
великого канала, и они, не знающие даже собственных матерей, завидуют мне.
В душе они ненавидят свою ужасную жизнь и срывают  свою  жалкую  злобу  на
мне, зная, что я стою за все то, чего они  лишены,  о  чем  им  приходится
только мечтать без надежды когда-либо  достигнуть.  Пожалеем  же  их,  мой
вождь, ибо, если даже нам суждено умереть от их рук, мы не можем  отказать
им в жалости, потому что мы выше их, и они это знают!
   Если бы я знал значение этих  слов:  "мой  вождь",  обращенных  красной
марсианской женщиной к мужчине, я был бы несказанно поражен, но я этого не
знал, и узнал лишь много месяцев спустя. Да, мне многое нужно было  узнать
на Барсуме!
   - Мне  кажется,  что  мудрость  велит  встречать  судьбу  с  наибольшим
достоинством, Дея Торис. Но, тем не менее, я надеюсь добиться того,  чтобы
в ближайшее время ни один марсианин, будь он зеленый, красный, розовый или
фиолетовый, не посмел даже косо взглянуть на вас, моя принцесса!
   У Деи Торис при моих последних словах тоже захватило дух, она взглянула
на меня раскрытыми глазами, потом странно рассмеялась, причем на ее  щеках
появились две коварные ямочки, покачала головой и воскликнула:
   - Какое дитя! Великий воин - и, все-таки, малое неразумное дитя!
   - Что я такого сделал? - спросил я, оторопев.
   - Когда-нибудь вы узнаете, Джон Картер,  если  только  мы  останемся  в
живых. Но я вам не скажу. И  я,  дочь  Морса  Каяка,  сына  Тардос  Морса,
слушала вас без гнева, - закончила она.
   Затем снова начала шутить и смеяться, подтрунивая  над  моей  доблестью
таркианского воина, стоявшей в противоречии с моим добрым сердцем и родным
добродушием. - Мне кажется, - сказала  она  со  смехом,  -  что  если  вам
придется случайно ранить врага, вы возьмете его к себе и будете ходить  за
ним, пока он не выздоровеет. - На Земле  мы  именно  так  и  поступаем,  -
ответил я. - По крайней мере, среди цивилизованных людей.
   Это заставило ее снова рассмеяться. Она не могла этого понять, так  как
при всей своей нежности и женственности, она была все-таки  марсианкой,  а
марсианин всегда стремится к смерти врага. Ибо смерть врага означает дележ
его имущества между живыми. Мне было очень любопытно узнать,  что  в  моих
словах и поступках  повергло  ее  минуту  назад  в  такое  смущение,  и  я
продолжал настаивать, чтобы она объяснила мне это.
   - Нет! - воскликнула она, - хватит  того,  что  вы  это  сказали,  и  я
слушала. И, если вы узнаете, Джон Картер, что  я  умерла,  что,  вероятно,
случится раньше, чем дальняя луна двенадцать раз обойдет  вокруг  Барсума,
то вспомните, что я слушала и... и что улыбалась. Все это  было  для  меня
китайской грамотой,  но  чем  больше  я  настаивал,  тем  решительнее  она
отказывалась удовлетворить мою просьбу, и мне так и  не  удалось  добиться
толку.
   Тем временем день уступил место  ночи.  Мы  гуляли  по  длинной  улице,
освещенной двумя лунами Барсума, и Земля глядела на  нас  с  высоты  своим
светящимся глазом. Мне казалось, что мы одни  во  всей  вселенной,  и  эта
мысль была мне приятна.
   Холод марсианской ночи заставил меня набросить на плечи Дее  Торис  мое
шелковое покрывало. Когда моя рука на миг обняла ее, я почувствовал дрожь,
охватившую все фибры моего существа. И  мне  показалось,  что  она  слегка
прижалась ко мне, хотя я не был уверен в этом. Я только  знал,  что  когда
моя рука задержалась на  ее  плече  дольше,  чем  это  было  нужно,  чтобы
накинуть покрывало, Дея Торис не отодвинулась от меня и ничего не сказала.
И так, в молчании, шествовали мы по  поверхности  умирающего  мира,  но  в
груди, по крайней мере одного из нас, горело то, что всего старее,  и  что
все же вечно ново. Я  любил  Дею  Торис.  Прикосновение  моей  руки  к  ее
обнаженному плечу сказало мне это более ясно, и я понял, что  любил  ее  с
первого же мгновения, когда мой взор упал  на  нее,  на  площади  мертвого
города Корада.



14. БОРЬБА НА СМЕРТЬ

   Моим первым движением было сказать ей о моей любви, но потом я  подумал
о ее беспомощном положении и о том, что я один мог  облегчить  ей  тяжесть
плена, и, по мере моих слабых сил, защищать  ее  от  тысяч  наследственных
врагов, с которыми она  необходимо  должна  будет  столкнуться,  когда  мы
прибудем в Тарк. Я не счел себя  вправе  доставить  ей  лишнее  огорчение,
сообщив ей о чувстве, которое она, по всей вероятности, не разделяла.
   Если бы я сделал это, ее положение было бы еще тяжелее, нежели  теперь,
и мысль о том, что она может заподозрить, будто я хочу воспользоваться  ее
беспомощностью, чтобы воздействовать на ее волю, была  последним  доводом,
заставившим меня промолчать.
   - Как это вы так спокойны, Дея Торис? -  сказал  я.  -  Вам,  вероятно,
очень хочется вернуться к Соле, в вашу повозку.
   - Нет, - прошептала она. - Я счастлива здесь. Я сама не понимаю, отчего
мне всегда хорошо, когда вы, Джон Картер, находитесь подле меня. Тогда мне
кажется, что я в безопасности и что о вами я скоро снова  буду  при  дворе
моего отца, почувствую объятия его мощных  рук  и  слезы  и  поцелуи  моей
матери на моих щеках.
   - Разве барсумцы целуются? - спросил я, когда она произнесла эти слова,
как бы отвечая на свою мысль, а не на мои слова.
   - Родные, братья, сестры, и - она добавила это слово задумчиво и  тихо,
- любовники.
   - А у вас, Дея Торис, есть родные, и братья, и сестры?
   - Да.
   - А возлюбленный?
   Она молчала, и я не решился повторить вопрос.
   - Барсумцы, - произнесла  она  наконец,  -  никогда  не  задают  прямых
вопросов женщинам, за исключением матери или той, за которую они сражались
и которую они добыли в бою.
   - Но ведь я сражался... - тут я замолк и  пожалел,  что  мне  никто  не
отрезал при этом язык.
   В то самое мгновение, как я  умолк,  она  поднялась  со  своего  места,
скинула со своих плеч мои шелка, подала их мне и, не произнося  ни  слова,
удалилась походкой королевы по направлению к своей повозке.
   Я не посмел провожать ее, только глазами следил за нею и убедился,  что
она невредимой вернулась к себе,  потом  приказал  Вуле  сторожить  ее  и,
глубоко огорченный, вернулся в  собственную  повозку.  Несколько  часов  я
мрачно просидел, скрестив ноги на своих шелках, погруженный в думы о  том,
как зло шутит судьба над бедными смертными.
   Так вот она, любовь! Мне удалось избегнуть ее в течение всех тех долгих
лет, когда я колесил по всем  пяти  материкам  и  окружающим  их  океанам:
Вопреки красоте женщин и благоприятствовавшим  мне  случайностям,  вопреки
жившей в моей душе тоске по любви и постоянным поискам этой  любви  -  мне
суждено было полюбить, безумно и  безнадежно,  существо  другого  мира,  с
лицом, быть может, несколько  схожим,  но  не  одинаковым  с  моим  лицом.
Женщину, которая вылупилась из яйца, и  чья  жизнь  длится  добрую  тысячу
наших земных лет, у чьего народа странные привычки и обычаи, женщину,  чьи
помыслы,   чьи   удовольствия,   понятия   о   чести,   справедливости   и
несправедливости столь же отличны от моих понятий об этих вещах, как и  от
понятий зеленых марсиан.
   Да, я был безумцем, но я был влюблен, и хотя испытывал величайшие муки,
каким я когда-либо в жизни подвергался, я не  хотел  бы,  чтобы  это  было
иное,  будь  то  за  все  богатство  барсумцев.  Такова  любовь  и  таковы
влюбленные - повсюду, где только знают любовь.
   Для   меня   Дея   Торис   была    олицетворенным    совершенством    -
одухотворенности, красоты, доброты и благородства.  Я  верил  в  это  всем
сердцем и всей душой в ту ночь в Кораде, когда я  сидел,  поджав  ноги  на
шелках, а меньшая луна Барсума быстро склонялась к  востоку,  отражаясь  в
мраморе, золоте и драгоценных камнях мозаики моей древней как мир комнаты,
и я верю в это сегодня, когда я сижу у моей конторки в  маленьком  рабочем
кабинете над рекой Гудзон. С тех пор прошло двадцать лет: в течение десяти
из них я жил и боролся за Дею Торис и ее народ, а другие  десять  протекли
для меня под знаком памяти о ней.
   То утро, когда мы выступили в Тарк, было ясным и теплым; утра на  Марсе
и вообще таковы, кроме шести недель, когда на полюсах тает снег.
   Я нашел Дею Торис в веренице отъезжающих повозок, но она повернулась ко
мне  спиной,  и  я  видел,  как  краска   залила   ее   щеки.   С   глупой
неосмотрительностью возлюбленного я постарался  остаться  спокоен,  вместо
того, чтобы попытаться убедить ее, что я не знал, чем я ее оскорбил, таким
образом добиться в худшем случае хотя бы полупризнания.
   Я счел своим долгом удостовериться, удобно ли ее устроили, и,  войдя  в
ее повозку, привел в порядок ее шелка и меха. Тут я с ужасом убедился, что
ее приковали тяжелой цепью к стене повозки.
   - Что это значит? - вскричал я, обращаясь к Соле.
   - Саркойя решила, что так  будет  лучше,  -  ответила  та,  и  лицо  ее
выражало полное несогласие с этой ненужной жестокостью.
   Осмотрев цепь, я увидел, что она кончается массивным замком.
   - Где ключ от него, Сола? Дай мне его.
   - Ключ у Саркойи, Джон Картер, - ответила она.
   Не говоря ни слова, я пошел прочь от  них  и  разыскал  Тарса  Таркаса,
которому  стал  убедительно  доказывать  бессмысленность   оскорбления   и
жестокости,  которым  подвергли  Дею  Торис   оттого,   что   такими   они
представились моим глазам влюбленного.
   - Джон Картер, - отвечал он  мне,  -  если  вам  и  Дее  Торис  удастся
когда-либо вырваться из рук тарков, то это произойдет во  время  нынешнего
путешествия. Мы знаем, что вы не уйдете без нее. Вы доказали нам, что вы -
великий боец, и мы не хотим заковывать вас оттого, что мы  можем  удержать
вас обоих куда более легким путем, более  верным  и  более  безопасным.  Я
сказал.
   Я понял, что его рассуждения вполне правильны, и знал,  что  бесполезно
разубеждать его, но я только попросил,  чтобы  ключ  от  замка  был  не  у
Саркойи, и чтобы ей было приказано в будущем оставлять пленницу одну.
   - Вы, Тарс Таркас, можете сделать это для меня оттого, что я чувствую к
вам искреннюю дружбу.
   - Дружбу? - повторил он. - Не верю, Джон  Картер,  но  пусть  будет  по
вашему. Я распоряжусь, чтобы Саркойя не досаждала девушке и возьму ключ  к
себе.
   - Если только вы не согласитесь, чтобы я взял ответственность на  себя,
- сказал я, смеясь.
   Раньше, чем ответить, он поглядел на меня пристально и долго.
   - Если вы дадите мне слово, что ни вы, ни Дея Торис не станете пытаться
бежать раньше, чем мы благополучно доберемся до владений Тала  Хаджуса,  я
отдам вам ключ, а цепь брошу в реку Исс.
   - Пусть лучше ключ останется у вас, Тарс Таркас, - отвечал я.
   Он улыбнулся и не сказал в ответ ни слова, но в эту же  ночь  я  видел,
как он собственноручно освободил Дею Торис от оков.
   При всей его холодности и жестокости в Тарсе Таркасе было, казалось,  и
нечто другое, какое-то чувство, которое он неустанно  силился  подавить  в
себе. Быть может, это был некий человеческий инстинкт, скрытый  глубоко  в
его душе, но терзающий его мыслью об ужасных путях его народа!
   Когда я подошел к повозке Деи Торис, я прошел мимо Саркойи,  и  черный,
злобный взгляд, который она кинула на меня, был сладчайшим  бальзамом  для
меня на много часов. Боже, как она меня ненавидела!  Ее  взгляд,  будь  он
мечом, пронзил бы меня насмерть!
   Немного спустя я увидел, что  она  беседует  с  воином  по  имени  Цад,
невысоким, плотным и здоровенным грубияном, который, однако, еще  не  убил
ни одного из своих вождей и был поэтому смад, т.е. мужем с  одним  именем;
второе имя он мог получить  только  приобретя  оружие  какого-либо  вождя.
Таков обычай, который награждал меня именами вождей, которые пали от  моей
руки,  и  в  самом  деле,  многие  воины  называли  меня  Дотор  Соджет  -
комбинированное прозвище из имен двух вождей, которых я убил в равном бою.
   Пока Саркойя говорила, он кидал на меня быстрые взгляды, а  она  в  это
время, казалось уговаривала его что-то сделать. Тогда  я  обратил  на  это
мало внимания,  но  на  следующий  день  я  получил  повод  вспомнить  это
обстоятельство и, вместе с тем, понял глубину ненависти Саркойи и  то,  до
чего она может дойти в своем желании отомстить мне.
   Дея Торис в этот вечер не хотела видеть меня, и когда я  назвал  ее  по
имени, она даже не обернулась ко мне, не сказала ни слова, а сделала  вид,
будто не знает о моем существовании. В отчаяньи я  поступил  так  же,  как
поступило бы большинство  влюбленных:  я  попытался  заговорить  о  ней  с
кем-нибудь из близких ей. В то мгновение это была Сола, которую я увидел в
другой части лагеря.
   - Что случилось с Деей Торис? - торопливо спросил я ее. - Отчего она не
хочет говорить со мной?
   Сола и сама, казалось, была в замешательстве,  как  будто  бы  странные
поступки двух человеческих существ были недоступны ее пониманию, и так оно
в действительности и было.
   - Она говорит, что вы рассердили ее,  и  больше  она  ничего  не  хочет
сказать, кроме разве того,  что  она  дочь  джеддака,  и  что  ее  унизило
существо, недостойное чистить зубы у соража ее бабки.
   Я помолчал несколько мгновений, потом спросил:
   - Кто такой сораж, Сола?
   - Небольшой зверек, величиной примерно с  мою  руку,  с  которым  любят
иногда играть красные марсианки, - объяснила Сола.
   Недостоин чистить зубы у кошки ее бабки! Я подумал, что я стою довольно
низко во мнении Деи Торис! Но потом я не мог удержаться от смеха при этом,
таком домашнем и потому таким  земным  сравнением.  Я  резко  почувствовал
вдруг тоску по родине, родному  дому,  так  это  было  похоже  на  наше  -
"недостоин чистить ее ботинки". И вслед за этим потянулась вереница  новых
для меня мыслей. Я с изумлением стал думать о том, что делают подобные мне
у себя дома. Я не видел их  уже  много  лет.  В  Виргинии  было  семейство
Картеров, состоявшее со мной в дружественных отношениях; меня считали  там
двоюродным дедушкой или чем-то вроде этого. Я  мог  пробыть  в  отсутствии
двадцать или тридцать лет, и то, что меня  с  моими  мыслями  и  чувствами
мальчишки могли считать дедушкой,  хотя  бы  и  двоюродным,  казалось  мне
величайшей нелепостью. У этих Картеров  было  двое  младенцев,  которых  я
очень любил и которые были убеждены, что на Земле нет никого, кто  мог  бы
сравняться с дядей Картером; я видел их перед собой так  же  ясно,  как  я
видел себя стоящим под небом Барсума, и я тосковал по ним, как не тосковал
еще ни по одному из смертных. Я был скитальцем от природы, и  я  не  знал,
что значит слово - "дом", и все же, когда я произносил это слово,  в  моей
памяти всплывала большая комната в доме Картеров, к  ней-то  и  обратилось
теперь мое сердце от холодных и враждебных существ,  к  которым  я  попал.
Потому что разве не презирает меня даже Дея Торис? Я был низшим существом,
настолько низшим, что был даже недостоин чистить зубы у кошки ее бабки! Но
здесь на помощь мне пришло мое врожденное  чувство  юмора,  и  я,  смеясь,
вернулся к себе, на свои шелка и  меха,  и  уснул  под  многолунным  небом
крепким сном усталого и здорового воина.
   На следующий день мы рано пустились в путь и за  весь  день  до  самого
наступления  темноты  сделали  только  один  привал.  Однообразие   нашего
путешествия нарушили два события. Около полудня мы заметили по правую руку
от нас нечто очень похожее на инкубатор,  и  Лоркас  Птомель  послал  Тарс
Таркаса обследовать его. Последний взял с собой дюжину воинов, в том числе
и меня, и мы понеслись через лежавший бархатистым ковром мох  к  небольшой
загородке.
   Это действительно был инкубатор, но яйца  в  нем  были  очень  малы  по
сравнению с теми, которые я видел при моем прибытии на Марс.  Тарс  Таркас
внимательно оглядел загородку, потом заявил, что они  принадлежат  зеленым
людям варуна и что цемент стены едва высох.
   - Их отделяет от нас не более одного  дня  пути,  -  воскликнул  он,  и
воинственный пыл отразился на его свирепом лице.
   В инкубаторе дела было немного. Воины быстро пробили брешь  в  стене  и
несколько человек, проникнув внутрь, поразбивали все яйца своими короткими
мечами.
   Потом мы снова сели верхом и присоединились к нашему каравану. Пока  мы
ехали обратно, я улучил мгновение и спросил Тарса  Таркаса,  были  ли  эти
варуны, чьи яйца мы разбили, меньших размеров, нежели его тарки.
   - Дело в том, что их яйца много меньше, нежели те, которые  я  видел  в
вашем инкубаторе, - добавил я.
   Он объяснил мне, что яйца были только что принесены сюда.
   Как и все яйца  зеленых  марсиан,  они  растут  в  течение  пятилетнего
инкубационного периода, пока не достигнут  размеров  тех  яиц,  которые  я
видел в день моего прибытия на Марс.
   Мне было интересно узнать это оттого, что я никак не мог понять,  каким
образом зеленые марсианки могут при своих  размерах  производить  на  свет
огромные яйца, вроде тех, из  которых  при  мне  выходили  четырехфунтовые
младенцы. Оказывается, только что снесенное  яйцо  размером  лишь  немного
больше гусиного, и пока оно не  начало  расти,  будучи  подставленным  под
солнечные лучи, для вождей не составляет труда сразу  перенести  несколько
сот яиц из крытых ск