альском токе...
     Минутой позже пред очи мои карие из сеней вытолкнули старого до невозможности (столько не живут!) еврея. Худой, загорелый, с библейским носом и глубоко печальными глазами дед, не испытывая моего терпения, сразу перешёл к делу:
     - Я знал многих счастливых людей, но шоб ви жили лучше! Это было приветствие, но, так как ви человек военный, я могу повторить ещё раз и медленно, по буквам...
     - Вы ко мне? - прекрасно зная, что да, зачем-то спросил я.
     - О, а ви таки крайне проницательны! Я - к вам. Ни за шо не дерзнул бы отрывать от поэтических опытов, - он мельком глянул на мои бумаги, кои я смущённо накрыл ташкой, - но меня тоже никто не спрашивал... Этой ночью мне было видение!
     - Не может быть... - кисло улыбнулся я.
     - Ай, не говорите таких слов, ви его не видели! Ко мне пришёл сам пророк Моисей, и таки имел длительную беседу. Но вот рассвет, и я здесь, потому как ви меня буквально ждёте! И не стройте такое лицо, вам не идёт... Клянусь Торой, если бы вчера мне кто-то сказал, шо я понесу слова еврейского пророка до ушей русского гусара... Ой, он бы сделал мне смешно!
     - Я вам смешно не сделаю.
     - Ви сделаете мне грустно?
     - Нет, не в этом смысле, - поспешно поправился я, жестом приглашая старца сесть. - Эй, Бедряга! Или кто ещё там есть?! Чаю нам и сухарей! Сала не предлагаю...
     - Почему?
     - Оно не кошерное.
     - Ой, да шо ви говорите! Всё же можно поменять...
     - И к тому же кончилось, - соврал я. - А теперь, уважаемый, подробно и обстоятельно изложите всё, что передал для меня вам пророк Моисей. По идее он должен был бы явиться ко мне лично...
     - Вы ТАКОЙ большой начальник, а я пью ваш чай?!
     - Не отвлекайтесь, прольёте! Итак.....
     Разговор затянулся часа на два. Реббе ушёл от меня, гружённый хлебом, сахаром, крупой, солью и половинкой сушёного леща. Я же, получа взамен бесценную информацию, приступил к "низложению" польского гонора самыми жестокими методами. Держу пари, там, на небесах, Моисей и все пророки просто ухохатывались, глядя на все глупости, что мы творили по их великим заветам.
     Памятуя шутки и фарсы моего милого балагура и друга Кульнева, я переоделся... Минуту молчания - это надо было видеть... Денис Васильевич Давыдов въехал в Гродну в еврейской национальной одежде под жидовским балдахином! Гусары мои избегали смотреть друг другу в глаза, казаки, матерясь сквозь зубы, делали вид, что они в этом не участвуют! Лошади и те порывались лечь наземь, скорбно посыпая головы пеплом... Не многие решились бы на сие из опасений насмешки гордой шляхты, но я не боялся ничего, имея при себе силы любой смех обратить в слезы.
     Исступлённая от радости толпа евреев, сбежавшись со всего города, провожала меня до площади непрерывными визгами и криками "ура!". Там же, остановя коня, приказал я бить в самый большой барабан, дожидаясь наибольшего стечения народа. Когда донцы доложили, что выгнали на улицу всех, кроме беременных и паралитиков, я начал речь:
     - Господа поляки! В чёрное платье! Наполеон изгнан, российская армия за Неманом, а из восьмидесяти тысяч ваших войск, бесчинно ступивших в пределы наши, лишь сотен пять бегут восвояси. Прочие, увы... Я пришёл сюда средством мирного договора, хотя мог бы и силой оружия! Но что я вижу здесь? На лицах местных поляков - злоба и коварные замыслы! Наглость в осанке и вызов во взоре, сабли на бёдрах и пистолеты за поясом... Это намёк на грядущий мятеж? Вопреки вам самим, я должен взять меры к вашему спасению, ибо один выстрел - и всё в прах и пепел! Города не будет, исторических развалин тоже... Посему я самолично меняю управление Гродна. Майор Храповицкий отныне назначается начальником его! Всю полицию, ответственную за беспорядки, могущие иметь место быть, поставить из евреев местного кагала! Всем, всем, всем - в два часа сдать всё огнестрельное оружие! У кого потом найду - расстрел без права переписки. Уверяю, что я шутить не люблю и слово своё держать умею!
     Высокомерная польская шляхта отпала навзничь... Не будь здесь восьми неполных сотен русских клинков - они бы загрызли меня вместе с лошадью. Тут же был мною отмечен высокий столб с памятной надписью, что-де тут будет водружена стела в честь празднования взятия Москвы.
     - В топоры его, братцы! И чтоб завтра же здесь стояло, ну, что-нибудь эдакое... чтоб помнили!
     Боже, это мой грех... Ретивые казаки за единую ночь топорами придали столбу столь неприличную форму, что сами потом застыдились. Женщины так вообще перестали на улицу выходить... Но в принципе то, что Москвы им не видать, все поняли однозначно!
     В тот же день были замечены мною ставшие модными в Европе "прозрачные картины", писанные маслом на стекле и освещаемые в вечернее время. Местный аптекарь, глава всех докторов и коновалов гродненских, в безумном подольщении к Наполеону выставил у себя вещь совершенно невозможную. На картине сей изображался орёл Франции и белый орёл Польши, раздирающие на части двуглавого орла России!
     - А ну подать сюда эту клистирную трубку! Я ему сей же час при всех клизму ставить буду.
     Еврейские полицейские мигом доставили смутьяна, а по совместительству ещё и первого конкурента по фармацевтике. Аптекарь меж тем имел вид неприветливый и нескромный, обещаясь жаловаться на "кагальный произвол" вплоть до самого Кутузова. Этого было довольно...
     До сего момента на лице и в словах моих изображалась одна холодная строгость, я искал случая закипеть гневом и окончательно уже сразить надменность польскую. Случай предстал в виде наглого пузоносца с чистеньким пенсне на носу, и "безобразие" моё достигло красоты идеальной...
     - Порешу на месте! В медикаментах закопаю! Касторку банками жрать заставлю, пиявками закормлю, корпии из-под мышек понавыщипываю, до старости с пластырями перцовыми в сортир ходить будешь! А ну, любить на моих глазах Россию-мать и Александра Первого!
     Аптекарь побледнел, как склянка магнезии, и рухнул на колени, целуя землю на том, что к двенадцатому числу, то есть ко дню рождения русского императора, окна дома своего украсит картиной совершенно противного содержания. Вроде как бы двуглавый орёл российский неспешно ощипывает перья не только с французского и польского, но и вообще со всех геральдических орлов, вместе взятых. А если "пан партизан" пожелает, то в ощип пойдут и львы, и грифоны, и единороги, и даже китайские драконы почешуйно! Последнее я милостиво отменил, сохраняя меж тем брови суровыми и неприступными...
     К вечеру, утомясь неистовствами своими, дал приказ смотреть в оба, а сам ушёл на квартиру, горя желанием отоспаться и, может быть, получить во сне очередное благословение прапрапрапрадедушки. Однако же в пустующий дом, коий определил я притоном своим, не замедлили появиться "отцы города". Да не одни, чтоб их...

***

     Как сейчас помню, это были старый граф Валицкий, в военные предприятия не ввязывавшийся исключительно от трусости и скупости, и венгерский выходец господин Рот. Первого Храповицкий вытолкал взашей вследствие какого-то меж ними спора насчёт того, кто съел фураж и провиант. А второй, получа позволение, вползал в комнаты, отмеченный голубой польской лентой, в башмаках и со шляпой под мышкой. Наглец выпрашивал у меня помилование от разорения, ввиду того что я ношу бороду и командую казачками!
     В горьком смехе наслаждался я его боязнию, но в конце концов дал письменное заверение, что мы - партизаны, а не грабители. Старец печально вздыхал, безуспешно пытаясь на пальцах уяснить разницу, и был выведен хихикающими в усы донцами. Я же, на-скуча пустыми разговорами, направил стопы свои в горницу, где и намеревался предаться долгому, бесстыдному сну...
     В помещеньице царил полумрак, чуть потрескивал польский камин, а на широкой кровати под медвежьими шкурами меня ожидал преприятнейший сюрприз! Свернувшись калачиком, в одной нижней рубашке, на меня испуганно вытаращилась испуганная полька... Из глубины её огромных синих глаз я ещё как-то выплыл, а вот в разрезе декольте утонул бесповоротно!
     - Кто вы и зачем находитесь в моей постели? - дрожащим голосом вопросил я, в глубине души страшно боясь, что она просто ошиблась дверью.
     - То я пришла до пана полковника...
     - Мм... ну, положим, ещё подполковника, - закручивая ус, поправил я, внутренне сетуя на то, что именно сегодня пренебрёг баней.
     - Пше прошу, я не бардзо добже розумию мову Руссии... Мой отец, пан Валицкий, повелел быть здесь, бо вы не гневачь на Гродно...
     - Что?! - обомлел я.
     - То прэзэнт для пана.
     Она спрыгнула с кровати, бледная, как простынь, и совершеннейше обворожительная в тончайших кружевах. Но сердце моё замерло, ибо глаза прекрасной польки были прикрыты, а из-под ресниц катились крупные слезы.
     Так вот что удумали благородные отцы города! Вот она, хвалёная польская гордость! Из-за своего безудержного гонора и спеси готовы скорей поспешно бросить собственную дочь на ложе победителя, чем рисковать расстаться хоть с частью бесчинно нажитых богатств. Невинную девицу отдали на растерзание грозному партизану, словно бедную Марию Валевскую, против воли своей покорствующую похоти Наполеона...
     - Вам нечего бояться, сударыня, слухи о разнузданности русских гусар сильно преувеличены. Вас никто не тронет...
     - Я не сподоба вам? - испуганно вытаращилась она. - Но то неможливо... то скандаль!
     - А уж для меня какая конфузия... Только нашим не говорите, засмеют, - тяжело вздохнул я, привычно расстилая бурку у камина. - Батюшке своему скажите, что-де "северный варвар" остался вами весьма доволен.
     Счастливая девушка мгновенно вытерла кулачком слезы и нырнула под медвежьи одеяла, укрывшись до подбородка. Её восхитительно синие глаза были полны самой изысканно глубокой благодарностью.
     - Естем бардзо дзенькуэ, пан Давидовский...
     - Молено просто милый Денис Васильевич, а позвольте полюбопытствовать ваше имя?
     - Мартиша... - тихо ответила она и, вздрогнув, обратила взгляд к потолку. - Вы чуете, шумливо зверху? То ваши врази...
     - Нас подслушивают?
     - Та, пан, то так...
     - И что же эти извращенцы хотят услышать? - усмехнулся я. - Ладно, не отвечайте, сам догадаюсь. Бедряга!
     В дверь без стука влез красный от принятого нос отчаянного вахмистра.
     - Всегда здесь, Денис Васильевич!
     - Слушай, ты, растратчик общественных средств... Вот только побожись, что не на них пил, убью за враньё!
     Бедряга икнул, но спорить не стал, всем видом изображая готовность искупить вину.
     - Найдёшь тех, с кем бражничал, посадишь вот здесь, за дверью, и будешь орать, как тебе хорошо!
     - Что, прям так и...
     - Угу, прямым текстом, запоминай: "Да, да, любимая! Ещё быстрее! Седлай меня, крошка!" - и ещё, пожалуй, эдак фальцетом: "Матка Бозка, Матка Бозка, Матка Бозка!"
     - И долго орать? - всё поняв и не вдаваясь в лишние вопросы, уточнил мой боевой друг.
     - Сколько выдержишь, но уж в любом разе никак не меньше часа.
     - Импровизации по обстоятельству, хором?
     - Валяйте!
     Пусть Мартиша скажет завтра папеньке, что обольстила не только Дениса Давыдова, но и всех его ближайших офицеров. Если старый пень не удушится с позору, я ему сам всё выскажу в особо доходчивых выражениях...
     Обернувшись и прикрыв за собой дверь, с лёгким разочарованием заметил я, что юная полька спит сном праведницы и дыхание её, свежее, словно шёпот ручейка, вдохновляет разве что на новые стихи, но уж никак не на грешные мысли. Строки складывались сами собой и в свете тлеющего камина убористым почерком ложились на бумагу:

     Довольно... я решён: люблю тебя... люблю.
     Давно признанию удобный миг ловлю,
     И с уст трепещущих слететь оно готово.
     Но взглянешь ты - смущаюсь я,
     И в сердце робкое скрываю от тебя
     Всё бытие мое вмещающее слово...

     Вообще-то про "сердце робкое" это я романтической аллегории ради написал, чтоб девушке приятнее было. С робким сердцем много не напартизанишь, а вот поди ж ты, мы ведь живы до сих пор... Все близкие друзья мои, боевые соратники, с коими в тот достопамятный день уходил от Бородина в леса, под Вязьмой и Калугой. Те, кто защищал мою спину в бою, кого я спасал от позора (два рисунка тамбурмажоров у меня преотличнейше сохранились!), с кем делил остатний сухарь и последний глоток водки, спал, укрываясь беззвёздным небом, и летел на врага не за честь и награды, а лишь из неумолимой любви к Отчизне...
     - Да, да! Нет, нет! Ещё, ещё! - надрывались три голоса за дверями, но светлый сон уже смыкал мои ресницы. Завтра встану пораньше и опять поляков распатроню! Уснул с улыбкой на лице, предвкушая новые бесчинства. С мыслями о них же и проснулся...
     Мартиша Валицкая исчезла, оставив в память о себе лишь тонкий аромат французских духов польского производства. Надеюсь, её папенька полностью удовлетворён стараньями Бедряги со товарищи. Кстати, он сам и двое простых гусаров нашего полка до сих пор так и спали за дверями, наоравшись за ночь...
     Велев призвать весь кагал, я обстоятельно выслушал каждого, кого наградил, кого и поругал, но в целом был доволен их действиями. Мне указали адресок местного ксёндза, который говорил похвальное слово Наполеону при вступлении неприятеля в пределы России. Сего словоохотливого дедулю мы с казаками отловили в его лее собственном храме, и вплоть до самого вечера он у нас нараспев крыл французов польским матом, в промежутках превознося до небес императора Александра, всю русскую армию и в особенности Ахтырский гусарский полк.
     Донцы вперемежку с евреями разъезжали по городу, не позволяя сборищ свыше пяти человек. По отдельному предписанию были опечатаны все магазины, и сумрачные поляки безуспешно пытались опохмелиться. Попутно я повелел открыть греко-российскую церковь и восстановить в ней богослужение.
     Двенадцатого числа, в день рождения государя, приказал освещать весь город салютами, беспрестанно звоня в колокола на протяжении суток. Перепуганная шляхта была вынуждена всё исполнять в точности, что разрывало с досады поляков (последствия "разрывов" были видны повсюду и обладали малоэстетической зрелищностью). Надо было видеть их искажённые плохо скрываемой ненавистью лица. Принуждённые против воли прославлять и царя, и народ российский, они едва не плакали, вместо владычества над Россиею исполняя предписания жидовского кагала!
     Радость и упоение евреев, теми же обстоятельствами поднятых до небес, представить нетрудно... Будь их воля, меня бы в сей же день почётно занесли на страницы Торы как пророка и благодетеля израильтян. Советы многомудрого Моисея, донесённые слуху моему пожилым реббе, действительно дали возможность овладевания Гродном и полного его подчинения российскому закону! За что отдельное спасибо прапрапрапрадедушке...
     А наш путь лежал, согласно предписанию командования, на Ганьондз - тоже тот ещё городишко.

***

     Я определил поход на день завтрашний, давая партии полноценный отдых с крышей над головой и горячим питанием. Сам же, отужинав, уселся на краешек постели своей в новом устремлении схватить Музу за крылышко да сложить подобающий стих о прекрасной польке, согревавшей эти простыни прошлой ночью...
     Сначала как-то не особенно всё складывалось, рифмы заезженные, и музыкальность слога уж не та, а потом ничего, покатило:

     Унеслись невозвратимые
     Дни тревог и милых бурь,
     И мечты мои любимые,
     И небес моих лазурь.
     Не глядит она, печальная,
     На пролёт надежд моих.
     Не дрожит слеза прощальная
     На ресницах молодых!

     Вот такой пролёт-с... Ведь в самом деле, могла бы прийти и попрощаться. Просто так, короткого знакомства ради, без каких-нибудь там локонов в конверте и прощальных писем, спрысканных духами. Или папочка уже не пускает?
     Но только мысли мои сосредоточились на печальственности сиих умозаключений, как некий шорох за спиной заставил меня бодро и высоко подпрыгнуть. Жизнь партизанская не прошла даром, а с покорённым неприятелем всегда надо держать ухо востро...
     Однако же, оборотясь с двумя пистолетами на взводе и кабардинской шашкой в зубах, узрел я вполне безобидственную (и не лишённую приятности) картину. На меня в упор глядели миндалевидные зелёные глаза ярко выраженной блондинки! Откуда она взялась и зачем пряталась под кроватью, я уже не спрашивал - обезоруживающая улыбка красавицы не оставляла и тени сомнений в её намерениях.
     Во-первых, как она была одета - никак... В том самом смысле! Выползла из-под кровати в костюме прародительницы всех женщин Евы и даже без тапочек. Во-вторых, она ничего не спрашивала, ни в чём не упрекала, а лишь, вытянув руки, шагнула ко мне с откровеннейшей прямолинейностью. Никакого оружия при ней не было, лицо узкое, но милое, фигура и сложение скорей аристократические. Правда, кожа, может быть, несколько бледновата, но... с чего ж тут особенно привередничать?!
     Я отложил в сторону пистолеты, выплюнул шашку в ножны и, как положено в подобных случаях, проникновенно щёлкнул шпорами:
     - Позвольте представиться, подполковник Ахтырского полка, поэт-партизан Денис Давыдов! Дивные погоды на дворе, не находите?
     Она на мгновение замерла, приложила тонкий пальчик к губам, делая знак молчать, и нежно закинула прохладные руки мне на плечи. Я упоённо прикрыл глаза, расслабился и вдруг почувствовал себя... удушаемым!
     Зеленоглазая прелестница с тем же невинным личиком внаглую душила меня в железных объятиях. Вы не поверите, силища у неё была, как у графа Орлова, останавливающего карету за колесо. Как я сопротивлялся... Обливаясь холодным потом, хрипя, сопя, вытаращив глаза и страшно скрежеща зубами... Но ей всё было нипочём! Уже гаснущим сознанием мне удалось на мгновение забыть о приличиях и с размаху врезать обольстительнице коленом в живот. Увы, она не дрогнула, не охнула и вроде бы даже ничего и не заметила.
     Очи мои начал заволакивать розовый туман, краем уха я ещё уловил слабый шум в комнате, потом... хватка неожиданно ослабла. Холодные пальцы соскользнули с шеи моей, и я рухнул на колени, держась обеими руками за горло. Воздух проходил с трудом, всё мято-перемято, глотать больно, но ведь ещё жив, кажется? Что о-очень приятно...
     Когда нее я поднял глаза, взгляду моему представилась новая, не менее любопытственная картина: одна девица, одетая в чёрное мужское платье, оседлав другую (нагую и белую), старательно душила её серебряной толстой цепью! Я и не предполагал, что безобразная драка двух женщин может выглядеть столь привлекательно...
     - Пся крев! - гневно выругалась достойная дочь Валицкого, великолепно дожимая противницу в партерной борьбе. - Иде до дьябля, тварына... Пан цел?
     - Пан... э-э... жестоко задушен, но... как ни парадоксально, жив!
     - То бардзо мило, - душевно усмехнулась юная полька, перешагивая через поверженное тело и подавая мне руку.
     Помогая встать и усаживая меня на постель, Мартиша окончательно пояснила всю пикантность ситуации:
     - То не дева, а злей дух - приколичка!
     - Кто? - морщась от всё ещё побаливающего горла, переспросил я. - Отродясь ничего такого не слыхивал, приколистка какая-то...
     - Приколичка! - поправили меня, укладывая на подушки. - Не шкодзи - она естм мертва! То погана тварына, ей повелел ксёндз, бо вы повинны на том, цо козаки в Гродне. Ксёндз накратко знае всю черну мощь... У ей страх только на сребро!
     - А вы-то как узнали?
     - От отца, та весть поправла ему наструй. Пан Давидовский еще зьле себе чуе?
     - О нет, всё в порядке. - Я приподнялся на локте и нежнейшим образом запечатлел поцелуй на её маленькой ручке. - Но вы... вы... переоделись мужчиной, пролезли сквозь каминную трубу, дабы спасти бедного русского гусара? Вы рисковали жизнью, честью, всем...
     - Hex пан запомни о тым, ниц не шкодзи, - наклоняясь ко мне и стряхивая угольную пыль с волос, еле слышно прошептала Мартиша.
     - Как забыть? Как ничего страшного? Я никогда, ни-ко-гда вас не забуду, ангел мой!
     - Коханей...
     Всё, что было потом, тщате