ся на благородство французов, обратить всё в милую шутку и, не дожидаясь удара возмездия, быстренько разбежаться по углам, но... фортуна распорядилась иначе. Впрочем, как и всегда... такая уж она капризная дама.
     Когда наутро, невыспавшиеся и утомлённые, мы были готовы извиниться и откланяться, послышался барабанный бой впереди стрелковой линии и навстречу нам выдвинулся небритый парламентёр. Пока мы с Сеславиным, прыгая от радости, хлопали друг друга по спине, а граф возносил благодарственную молитву Николе Угоднику, хитрый Фигнер самочинно сбежал на переговоры к генералу Ожеро в Ляхово.
     Собственно говоря, особых разговоров там не было, все практические вопросы исчерпались в течение получаса. Результатом сего спектакля явилась полная и безоговорочная сдача двух тысяч рядовых, шестидесяти офицеров и одного генерала военнопленными.
     Долгие три, а то и четыре часа обезоруженные французские солдаты пёстро перемешанными колоннами шли, освещаемые блеском пожара, из горящего села в ближайшую деревеньку. Там, кое-как растыкав нахлебников по сараям и овинам, мы с трудов праведных повалились спать в великой усталости забыв слова кесаря: "Что не доделано, то не сделано!"
     Нет, не подумайте плохого, пленные французы вели себя как мыши под хвостом у кота, а вот кое-кто... Да вы уже наверняка догадались, кто именно, подло пользуясь сном боевых соратников своих, быстренько накатал рапорт, взял с собой генерала Ожеро и важных офицеров и со всей партией бегом бросился к светлейшему.
     Там, на главной квартире, Фигнер легко убедил Михаила Илларионовича, кто есть единственный виновник сего подвига! В награждение наглец получил позволение везти известие о сей победе самому императору, к коему он незамедлительно и отправился. Уж чего и как Александр Самойлович наплёл государю, нам неведомо, но на весь свет была объявлена победа под Ляховом как победа полководческого гения Фигнера над мужеством генерала Ожеро! Нас вроде бы там и не было вообще, а если и были, так только под ногами мешались...
     Но уж, видимо, такова судьба тех, кто истинно радеет лишь о благе Отечества, а не о чинах и наградах. А Фигнер... да тьфу на него, господа!

***

     С наступлением ноября погода становилась всё хуже и хуже. Как уже упоминалось, рано выпавшие снега превратили лесные ночёвки наши в сущее мучение. Прямо какая-то беспрерывная система насильственной закалки организма. Одежда не просыхала, мы (хотя и по другой причине!) тоже, французы в плен ловились такие мокрые - хоть выжимай.
     Вечор опять приснился Конфуций, донимал цитатами и примерами из жизни мудрых мужей. Если появится ещё раз, пойду жаловаться прапрапрапрадедушке. Пусть лучше опять Клеопатру пришлет, с ней и поговорить есть о чём и просто посмотреть - одно удовольствие...
     Сердечно и слёзно расставшись с благородным Орловым-Денисовым и добрейшим Сеславиным, мы направили поиск между дорогами Ельненской и Мстиславовской, то есть прямо меж корпусами Жюно и Понятовского, которые на днях должны были выступить на Мачино и Червонное. Этот поиск доставил нам шесть голодных офицеров, сто девяносто шесть некормленых артиллеристов без орудий и до двухсот голов тяглового рогатого скота. Почему французы их не слопали, ума не приложу! Наши ели потом, вроде ящур не попадался...
     Но радости на сердце не было. Таскать из неприятельской армии по двести-триста человек, конечно, весьма полезно для тонуса и Родины, но уже не доставляет того жаркого интереса, которым полыхали первые начинания наши. Тем паче что армия наступала и без нашей помощи, а как-то раз, столкнувшись с отдыхающими полками Раевского, кинулся я в избу его со всей душой, как к уважаемому и именитому герою.
     Но что же встретило меня? Равнодушие и презрительные насмешки! Одни шипели о том, что нет никакой опасности партизанить в тылу неприятеля. Другие уверяли, будто бы я намеренно преувеличиваю подвиги свои. Третьи вообще порицали светлейшего за то, что даёт свободу действий таким "неблагонадёжным" типам, как я! Ограждённый чистой совестью (и расписками на три тысячи шестьсот пленных!), я смеялся над сними нападками. Но как же горько было у меня на душе...
     - Да ну вас, козлы вы все! - суммировав впечатления свои, громогласно объявил я и дал дёру. Говорят, в ставке Раевского часа три народ лежал копытами вверх в обмороке от того, что их так "опознали"...
     Но разве же не был я прав?! Противники мои не могли выставить в ответ ничего, кроме раздувания щёк и тыканья пальчиками в обильные награды, но кто не знает, как и за что они достаются... Поплотнее запахнув свой мужицкий кафтан и гордо вздёрнув отросшую бороду, ушёл я в леса с честью продолжать начатое.
     А на следующий день было обнаружено позорное бегство Храповицкого. Многократно упоминаемый отставной майор уланского полка под шумок тихо дезертировал в мимо проходящий корпус генерала Дохтурова. Догонять и возвращать ослушника никто не разбежался, мы уже про себя предали беглеца анафеме, но тут он неожиданно объявился, красный как рак, с докладом о том, что светлейший меня к себе требует. Не-ме-длен-но!
     - А не накажут ли, часом, Денис Васильевич?
     - Всё может быть, Бедряга, но Бог милостив - если не расстреляют, вернусь...
     - Так, может, нам с вами пойти, отобьём, если что...
     - Отбивать меня у самого Кутузова?! И думать не сметь! Михаил Илларионович, он... просто хочет поговорить о... поэзии, вот!
     - Святой вы человек, Денис Васильевич, - на прощание перекрестив меня иконой Казанской Божьей Матери, прослезился верный Бедряга. - И всё же... если вдруг какие негоразды... так нам из штаба вас забрать легче, чем потом из Сибири выковыривать!
     Смех сказать, но на свидание сие провожали меня, как на плаху. Хотя доподлинно известно, что светлейший имеет характер мягкий и отходчивый, а гневен лишь к врунам и ослушникам, коими мы никак, не являемся. Вроде бы... наверное... если, конечно, Храповицкий чего лишнего не натрепал. Однако же времени' на размышления не было, пришлось незамедлительно садиться на коня и мчать во всю прыть.
     До указанной деревеньки (название сокрыто из соображений конспирации) оказалось не более трёх вёрст, избу главнокомандующего мне указал первый же встречный мальчишка. Как говорится, "вдали Кутузова курень один, как звёздочка сверкает"! Меня встретили, спешили, обыскали и долженствующим образом сопроводили. Великий фельдмаршал сидел в натопленной горнице, рядом навытяжку стояли подоспевший Храповицкий и князь Кудашев.
     - Ну заходи, заходи, герой! - Светлейший добродушно мне улыбнулся, показывая, что нисколько не рассержен. Я опустил глазки долу и сделал самое сокрушённое лицо. - До сей поры только наслышан был о делах твоих, а ныне уж старику захотелось на тебя воочию полюбоваться. Что скажешь?
     - Невинен, ваша светлость...
     - Аки девица красная, - приветливо кивнул фельдмаршал. - А ещё что?
     - А ещё... здравия желаю, ваше превосходительство! - вовремя вспомнил я и коротко поклонился, звонко прищёлкнув шпорами.
     - Ну вот, поздоровался, уважил... - Главнокомандующий указал мне на лавку, давая знак сесть. - Хотел поговорить с тобой, Денис Васильевич, о делах службы партизанской. Не тяжела ли?
     - О нет, что вы! - с готовностью удивился я. - Каждый день бить французов на свежем воздухе - это и здоровью полезно, и Отечеству приятно.
     - Так-так, какой ты лихой, право... А ведь трудновато, поди, без поддержки регулярных частей? Ни сна, ни отдыха, ни полевой кухни, одни враги кругом, небось целыми днями с коней не слезаете...
     - По-всякому бывает, - состорожничал я, не зная, куда он клонит, - мы не жалуемся, даже во вкус вошли. Партизанство, оно как курение - вредная привычка, а затягивает...
     - Ну уж не скромничай! - Он вновь добродушно ухмыльнулся и единым мановением руки попросил князя с майором удалиться. - От набегов твоих России польза великая, а за то, что мужиков на войну поднял, - отдельное спасибо! Только не забудь по изгнании Наполеона их на мирную жизнь направить. А то ведь так и будут с топорами по буеракам шастать, мосты жечь, экипажи под откос пускать...
     Я деликатно покивал. Кутузов выдержал паузу и, наклоняясь ко мне, столь же мягко спросил:
     - Слышал, будто бы обижают тебя. В подвиги не верят, расписки юхновские в учёт не берут, лихости и храбрости не дают признания, так ли?
     - Ещё обзываются...
     - Как? На такого героя?!
     - "Отродьем Чингисхановым" дразнят, - подавляя вздох, пожаловался я, - корнями татарскими попрекают...
     - Вот и дураки, - ровно отметил светлейший, гладя меня по голове. - А ведомо ли им, умникам, что многие фамилии достойные от татарских кровей идут? "Кутуз" - сильный, "сувор" - храбрый, Корсаков, Карамзин, Басманов, Юсупов и иные оттуда же.
     - Добрый вы, Михаил Илларионович, - едва ли не разрыдался я - так рука его была похожа на отцовскую. - Уж простите, что я к вам без плезиру... в мужицком платье, небритый, сапоги грязные...
     - Нужды нет, в народной войне действуй, как действуешь, головой и сердцем. Благородному сердцу едино, где биться, хоть под армяком, хоть под мундиром. Придёт час, и ты будешь в лосинах да башмаках на балах придворных.
     В умилении и тепле я, всхлипывая и не стыдясь, пустился рассказывать ему всё. О способах, кои употребил, дрессируя сельское ополчение, об опасностях, в которых находился, о нехватке мыла и медицинского спирта.
     Главнокомандующий слушал не перебивая, даже когда я проболтался о странных снах моих, а потом, наклоняя седую мудрую голову, сказал:
     - Будь покоен, поверь старику - впредь никто тебя не обидит. В три часа пополудни изволь пожаловать ко мне на обед. Да приготовь списочек офицеров своих, которые, по твоему разумению, к государевым награждениям положены. Себе ничего покуда не проси. Не обессудь, но басню твою слишком многие до сей поры помнят... А насчёт снов своих запомни, прапрапрапрадеда завсегда слушай и всё, что ни присоветует, - исполняй! Мы с ним на астральном уровне давнишние приятели...
     Я так и застыл с разинутым ртом. Постучался полковник Толь с картами и бумагами, меня вежливо попросили из избы. А рот пришлось закрывать уже на улице усиленной помощью всё того же Храповицкого. Да-а... многое ожидал я услышать от великого человека, но такое... По тем временам общение в астрале приравнивалось хоть к тому же чернокнижию. А я - то, наивный гусарский подполковник, и помыслить не смел о материях столь тонких, сколь же и таинственно-опасных уму неискушённому.
     За обедом Михаил Илларионович осыпал меня ласками, говорил о поэзии, о своей переписке с госпожой де Сталь, о моём отце и матери. Беспрекословно подписал наградные листы на всех, кого я подсунул, и, ещё раз подчеркнув благоволение своё, после чая вновь благословил меня на войну.
     - Так, значит, я ещё попартизаню, да?
     - Иди, иди, любезный. Только зазря не балуй, не та у тебя миссия...
     Пользуясь благодушным моментом, я за шиворот утащил упирающегося Храповицкого. Будет жаловаться, напишу прямую реляцию фельдмаршалу! Видимо, весть о том, что меня не посадили, распространилась быстро, и те же клеветники, вчера ещё кривившие губы мне вослед, ныне любезно улыбались, зазывая на пунш и преферанс. Я же, заломив на затылок малахай, гордо отвергал любые поползновения их, но всем сердцем рвался оправдать высокое мнение о себе и - вперёд, в сабли, в атаку! Покажите мне французов, покажите им меня!
     Обойдя отряды графа Ожаровского, корпус Раевского и партию Сеславина, мы двинулись на село с нерусским названием Мерлин. Вроде где-то я слышал нечто подобное, но наверняка в каких-нибудь романтических балладах, хотя должен признать, что именно здесь суждено было произойти одному из таинственных и чудесных происшествий моей кочевой жизни. Поверите ли, не поверите, мне уже и не важно, право... Главное, что не я один, а вся бригада моя были свидетелями сего невероятного события!

***

     А утро началось совершеннейше обыкновенно, мы промчались по большой дороге и навалились всей ордою на хвост неприятельской колонны. Расстройство сей части способствовало почти беспрепятственно потоптать её (аки петух куру!) и захватить в плен аж двух генералов, Альмерса и Бюрта, а кроме того, до двухсот нижних чинов, четыре орудия и множество обозов. После беседы с Кутузовым я был полон свежего вдохновения и, отослав под охраной пленных, с кипящим сердцем выехал на новую добычу. Увы, она была такова, что мы сразу и не поняли, кто за кем "охотится"...
     Ближе к полудню на наш поиск вышла "старая гвардия", посреди которой находился сам Наполеон. Неприятель, видя шумные толпы наши, взял ружьё под курок и гордо продолжал путь, не прибавляя шагу. Сколько ни покушались мы оторвать хотя бы одного рядового от сомкнутых колонн, они, как гранитные, пренебрегали все усилия - наши и остались невредимыми.
     Я никогда не забуду свободную поступь и грозную осанку сих, всеми родами смерти угрожаемых, воинов! Осенённые высокими медвежьими шапками, в синих мундирах, в белых ремнях, с красными султанами и эполетами, они казались как маков цвет среди снежного поля!
     Командуя легкоконными всадниками, мы жужжали вокруг сменявшихся колонн, отбивая отставшие обозы или орудия, но сами колонны оставались непробиваемыми, словно защищаемые высшей, недоступной воображению силой. Офицеры, урядники, простые казаки бросались к самому фронту, но французы отгоняли нас ружейными выстрелами. А вдобавок громко смеясь над нашим, вокруг них безуспешным, рыцарством! Лично для меня сей героизм закончился крайне неприятным последствием: меткая пуля неприятеля сразила в грудь моего гнедого, и благородный конь, захрипев, повалился в обозы.
     Как известно, гусар может упасть с конём, но не с коня! Я был гусар, и рухнул вместе с верным другом, ударившись головой об артиллерийский палуб вплоть до потери сознания. Словно бы чёрный плат накрыл глаза мои, и лишь мириады блистающих звёзд, проносясь с сумасшедшей скоростью, как-то освежали нахлынувший мрак.
     Мгновение спустя я услышал голос:
     - Вперёд, сыны Франции! Ваш император не допустит штыки русских варваров до ваших непорочных мундиров!
     Мрак задрожал, темнота начала светлеть, наливаясь непривычными красками, и взору моему раскрылось умопомрачающее зрелище!
     Кроваво-красное снежное поле, идущие по нему чёрные полки неприятеля, над ними огромная, в полнеба, туша Наполеона Бонапарта! Вся фигура и лицо неистового корсиканца были пепельно-серые, в проблесках молний и грозовых вспышек, глаза горели синим огнём, а изо рта вырывались дым и пламя...
     - Астрал, мать моя контузия! - догадливо протянул я, ощупывая себя с ног до головы.
     Нате ж вам, и моё тело было совершеннейше иным - прозрачным, неплотным и наполненным малиново-золотистым светом! Сколько понимаю на уровне всяческих аур, карм и реинкарнаций - хороший всё-таки я, а вот Наполеону не повезло с расцветкой. Но чу! В новой обстановке не стали ли мысли мои более ленивыми, не забыл ли я, в чём долг мой перед Россией? Неужели в том, чтобы бессильно наблюдать торжественный уход её разорителя?!
     Праведный гнев вернул меня к действительности. Закрутив усы и воздев шашку над головой, я грозно зыркнул оком - единый миг, и вот испытанный конь мой, незыблемо лучась сиреневым, стал рядом!
     - Соблаговолите остановиться, ваше величество! Руки за голову, ноги расставить, зубы убрать, карманы вывернуть...
     Пылающие синие глаза медленно поворотились в мою сторону. Подщипанные брови императора несколько изменили привычный угол наклона.
     - Ты?! - громоподобно разнеслось под зелёными небесами.
     Сочтя данное восклицание вопросительным, я неуверенно кивнул.
     Брови императора начали гневно сходиться над переносицей...
     - И ты, червь в мужицких тряпках, дерзаешь поднимать голос на владыку мира, ужас вселенной, бич божий?!
     - Бич божий - это мой прапрапрапрадедушка Чингисхан! Не фиг присваивать чужие титулы, - пятясь, напомнил я.
     Соотношение размеров наших было столь существенным, что помышлять о честном поединке казалось по меньшей мере неумно. Однако же и отступление никак невозможно по роду объективных причин. Во-первых, сие противно гусарской чести! Во-вторых, абсолютно некуда... В-третьих, я так понимаю, в астрале всё равно всё не всерьёз.
     Шашка в руках моих грозно запела "не под-ходи-и-и!", гнедой воспрянул под седлом, а грудь переполнил неземной восторг ярко-оранжевого цвета.

     Я люблю кровавый бой,
     Я рождён для службы царской!
     Сабля, водка, конь гусарский,
     С вами век мой золотой!

     - давая шпоры, яростно проорал я незнакомые доселе, но давно вынашиваемые в сердце строки. Копыта коня моего беззвучно оттолкнулись от земли, и небеса раскрыли мне объятия, но... могучая, словно серая волна, длань Наполеона смахнула меня с горизонта.
     - Так ты у нас ещё и поэт... - язвительно морща губы, прошипел император Франции. - Мало того что подлый партизан, бьющий честного врага из засады, в спину! Мало того что трусливо бежал от Бородинского сражения, не дерзая драться лицом к лицу с теми, кто покорил полмира! Мало того что вечно прячешься за чьи-то спины - то предка, то пьяного божества, то египетской царицы, то ещё кого. Ты, значит, ещё про меня и стишонки сочинять навострился?!
     - Эй, эй, эй! - возмущённо завертелся я, ибо призрачные пальцы с видимой мощью сжимали меня вместе с перепуганным скакуном. - Не сметь душить свободу творчества!
     - Чёрный Дьявол - Дени Давидофф, ты слишком часто встаёшь у меня на пути... Надоедливая заноза в моей задн... тьфу! Да если бы не твоя дурацкая затея скифской войны - никакая сила не выгнала бы французского орла из вашей древней столицы!
     - Ну... я был не один... ныне партизанствуют многие...
     - Но ты был первым! - Холодные глаза Наполеона подобно двум доменным печам встали передо мной, обдавая ледяными искрами. - Признавайся, кто написал "и..... королями"?
     - Что делает? - сыграл под дурачка я.
     - ......!!! - бешено взревел оскорблённый корсиканец, наливаясь густой синюшной чернью.
     - Могу извиниться... - непринципиально пожал плечами я, с размаху рубя шашкой большой палец противника. Добрая сталь с шипением прошла сквозь преграду! Не уверен, что императору было больно, но, по крайней мере, он оценил мою сопротивляемость...
     - Дерзаешь остановить меня?! Пылинка, пустота, ничто под колёсами вечности грозит мне жалкой заточенной железкой? Прими нее смерть свою, как подобает мужчине! Если, конечно, в тебе сохранилось хоть что-то мужское...
     - Хотите на себе проверить? - дерзновенно откликнулся я. - Чёрт с вами - один стих о любимой женщине, и душите!
     - Один, - великодушно проскрипел зубами Наполеон.
     Вскинув голову, я медленно начал:

     Я не ропщу. Я вознесён судьбою
     Превыше всех! - Я счастлив, я любим!
     Приветливость даруется тобою
     Соперникам моим...
     Но теплота души, но всё, что так люблю я
     С тобой наедине...
     Но девственность живого поцелуя -
     Не им, а мне!

     Ретиво махая шашкой направо-налево, я выдохся, но видимого вреда никому не причинил. Только вспотел перед удушением, может, выскользну?
     - Мм... про девственность мне понравилось, - словно вспоминая что-то, кивнул могущественный призрак. - Давай ещё один стих!
     И я прочёл ему стихотворение про "на вьюке, в тороках, цевницу я таскаю...". Он и это принял благосклонно, видимо как-то восприняв слово "цевница" синонимом той же "девственности". Похоже, после третьего брака императора это становилось для него навязчивой темой. Но более испытывать мои литературные таланты он не захотел, вместо того потребовав:
     - Переходи ко мне, Дени Давидофф! У тебя острый язык, природная храбрость плюс любовь к вину и женщинам - следовательно, ты более француз, нежели русский. Я сделаю тебя королём!
     - Тем же способом, что и всех? - невинно намекнул я. Это было лишнее...
     Сузив глаза до неприличных щёлочек, император Франции сжал пальцы и... ничего не смог со мной сделать! Другая, сияю