поручиком Бекетовым выступал перед старостами трёх близлежащих сёл с патриотической речью:
     - Для начала предлагаю добровольно сдать все захваченные у неприятеля ружья, порох и боевые припасы. И неча на меня так смотреть! Знаю я вас: хлебом не корми, тока дай из-за околицы по проезжему из пушки пальнуть. А ну как то не французы будут, а, не дай бог, я?! Так что всё сдать от греха подальше! Ништо, с оглоблями перетопчетесь...
     После долгих уговоров, взаимных упрёков и обид, битья шапкой о землю и клятв "да вот те крест!" нам нехотя вернули: два кремнёвых пистолета, один неисправный мушкет, три немецких штуцера, мортиру времён царя Иоанна и четыре полевых батареи в полном составе - от пыжей до банников. Думаю, ежели бы их ещё хорошенько потрясти, так мужички бы нам и канониров выложили...
     - Ас врагами Отечества поступать следует долженствующим образом, - внятно давал наставления я, делая паузы, дабы местный дьякон успевал записывать. - Примите их ласково! Ну там хлеб-соль, детишки в белом, девок покрасовитее вперёд выдвиньте. Нет таких?! Ну хоть приблизительно, в крайности сей самых нестрахолюдных толкайте! Да чтоб погрудастее, француз такое любит. Самогону не жалеть! Не сметь жалеть самогонки для Родины!
     Некоторые всплакнули, но воли барской ослушаться не смели, а посему я продолжал:
     - Как напьются мусью до поросячьего визгу и убедитесь вы, что они точно заснули, - бросьтесь на оружие ихнее (обыкновенно кучей в углу избы или на улице поставленное...) и всей толпой свершите то, что Бог повелел! Кто сказал? В каком разрезе?! Нет, этого нельзя, это лишнее и вообще - грех содомский... Просто истребите их, тела закопайте в хлеву, за овином, на огороде или в других непроходимых местах. И не жалейте неприятеля - бейте обухом в висок, душите вожжами, топите в кринках с молоком! Граблями их, а то и вилами, пущай и бабы за серпы возьмутся - всё руку набьют...
     Бекетов дёрнул меня за рукав, молча показывая, что кое-кого из малодушных уже тошнит. Не буду лгать, и мне самому бессмысленная жестокость душевно противна! Однако, когда речь заходит об избавлении земли отеческой от саранчиных орд супостата, - нельзя медлить да раскланиваться...
     - На место, где зарыли их, набросайте брёвен, навоза, хлама всякого. Добычу военную, как то: мундиры, ремни, каски и прочее - по избам не тырить! Другие горшки для ребятни подберёте. Всё надобно сжечь или закопать до лучших времён. Это правильнее будет, хозяйственнее. Наполеон не вечен, а хорошее суконце всегда в цене... Случись неприятелю напасть внезапно - меня на помощь не звать! Забудьте, где и видели и слышали имя моё. Господь велит православным христианам не выдавать друг друга чадам антихриста, кои не щадят и храмы божий! Два раза предупреждать не "буду, узнаю, кто на меня навёл, - и враз в Магадан по этапу, с песнями...
     Старосты рассудительно кивали, искренне надеясь впредь никогда со мной не встречаться. Ну разве что один на один в тёмном переулке, когда я пьяный, а их десять и у каждого за пазухой кистень...
     После сего, перевязав пленных, я определил к ним урядника с казаками и направил в Юхнов, для сдачи городскому начальству под расписку. Пущай их там кормят, у нас и своих дармоедов полно. Уходили из села с припевками, нагруженные плюшками, варёной картошкой и яйцами. Казаки всегда поют, когда в пути, а я, слушая их незамысловатые напевы, лишний раз поражался глубине и могучести нашего языка...

     Увидал-то злой французик
     Огонёк расейский,
     Увидавши огонёчек,
     Начал убегати.
     Мы французика нагнали,
     Знамя отобрали.
     Ой да горячий атаман,
     Что ни Денис да то Васильевич...

     Ох и не говорите, а вот есть, есть в народной песне какая-то щемящая сердце простота, сродственная истинной поэзии и необъяснимой широте славянской души. Вот вроде бы и нет ничего, ан как заведут разноголосьем - плакать хочется... Я думал о высоком предназначении нашего народа, о его нравственном превосходстве над французами, ибо народ, слагающий такие умные и образные песни, - воистину непобедим!
     Из парнасских витаний меня вывел вахмистр Иванов, тот ещё орешек, должен признать. Головорез и дебошир, несколько раз за пьянство и буянство (о, я рифмую!) разжалованный мною в рядовые и вновь пожалованный в чин за безоглядную храбрость.
     - Денис Васильевич, а не опрокинуть ли нам по маленькой? Уж больно вечер сырой...
     - Пить на войне?! - всем сердцем ужаснулся я. - Только для сугрева, а так и в рот не брать!
     - Не без понятия, совесть имеем, - согласился он, на ходу наливая из кожаной фляги.
     Водка была палёная, но... а ля герр, ком а ля гер!
     - Так за победу русского оружия?!
     Гольная сивуха обожгла горло, гадостно булькнула в желудке, потом попыталась выплеснуться наружу через нос - я усилием воли затолкал её обратно, и... в жилах при-ятственно потеплело! Первые четыре тоста я ещё помнил... Бог свидетель, могу даже перечислить:
     - За императора Александра!

     Коль ты имеешь право управлять,
     Так мы имеем право спотыкаться.
     И можем иногда, споткнувшись - как же быть, -
     Твоё Величество об камень расшибить...

     Вахмистр от души орал направляющую строку, а я цитировал вслед самого себя прямо по памяти и к месту.
     - За гусар!

     Стукнем чашу с чашей дружно!
     Нынче пить ещё досужно;
     Завтра трубы затрубят,
     Завтра громы загремят...

     Стихов-то у меня много, а уж сколько рифм и образов разворовали разные плагиаторы - перечислить страшно... Такое впечатление, что я сформировал основы поэтики российской на два столетия вперёд!
     - За казаков!

     Я стакан с широким дном
     Осушу одним глотком
     В славу воинства донского!

     ... Фляга гуляла по рукам. Либо мне пригрезилось, либо у каждого гусара в моём отряде оказалась такая же, а судя по тому, как быстро мы упоили казаков, - и не одна...
     Дальше наступила ночь - во всех смыслах. Во-первых, стало темно, во-вторых, мы куда-то заехали, в-третьих, в глазах тоже было всё погашено, а в-четвёртых, мои воспоминания об этом дне крыты самым беспросветным мраком. Я вынужденно полагаюсь на свидетельства сотника Бугского полка Ситникова, коий не пил исключительно по причине возраста. Кроме того, он каждое утро делал шведскую гимнастику, обливался студёной водой и ел раздельную пищу, без соли. С чем почтенно дожил до шестидесяти двух в удручающей праведности и скуке...
     С его слов дело было так.
     Весёлой компанией, с шумом, частушками и анекдотами мы неизвестно зачем попёрлись в сторону Царёво-Займища. По пути докопались до ни в чём не повинных неприятельских фуражиров, спешно грузивших брикеты уворованного сена. Возможно, вся проблема в наших лошадях... Они решили, что французы отбирают у них законную пайку, и понесли! Равновесия ради мы размахивали руками, пиками, саблями, пистолетами, носовыми платнами и испуганно ругались матом. При виде такого уморительного зрелища враг дрогнул и бросился наутёк, под прикрытие больших сил.
     Остановиться и рассудочно взвесить обстановку мы не могли (после поллитры на голодный желудок где он, рассудок? Ау?!). Кони неслись за фуражирскими телегами так, словно их не кормили неделю. (Клевета! Практичная лошадь всегда найдёт чем подкрепиться, в полевых условиях, если хозяин занят партизанствованием.)
     В Царёво-Займище мирно спал усталый полк наполеоновской армии. Если мы кого спьяну и разбудили, то просим - экскюзе муа! Мы же не варвары, нам, кстати, и самим спать хотелось... Французы выскакивали из жилищ в чём мама родила (большинство рождалось прямо в кальсонах) и, бросая оружие, сдавались с головой! Один лишь раз человек тридцать, припав на колено, встретили моих гусар дружным залпом. Однако же Господь милостив: парней так качало в сёдлах, что ни в одного не попали...
     Местные мужики дружно вязали поражённого нашей удалью врага, а бабы, ловко останавливая коней на скаку, в одиночку разносили нас по горящим избам. Нет, пожара не было, это я так, для красного словца...
     Наутро, страдая от жесточайшей головной боли, я направил начальнику Юхновского уезда сто девятнадцать рядовых, двух офицеров, десять провиантских фур и одну фуру с боеприпасами. Основная часть разбитого полка спаслась паническим бегством...
     Пишу о сём событии не из гордыни, хотя подвиг русского духа и здесь имел место, а единственно с целью подтверждения делом заветов великого Суворова. "Удивил - победил!" - говаривал этот поразительнейший человек. В те дни и я сформировал главный принцип партизанского действия моих отрядов. "Сабля, водка, конь гусарский!" - всё прочее не есть существенно для победы. Хотя водку, по совести говоря, стоило поставить на первое место. Поскольку капризная Виктория была к нам столь замечательно расположена, то я и воспользовался сим удобственным положением сверх меры. Что значит - отважно продолжил начатое

***

     Мы душевно отдыхали в Царёво-Займище целых четыре дня. На пятый жители приветливо вытолкали нас взашей, благословляя на освободительную войну. Ехать было лень, но что делать...
     По дороге небритый Бедряга долго и нудно уговаривал меня рассказать о своей встрече с Суворовым. В конце концов я плюнул и согласился: хотя историйка была недлинная, однако же помогала коротать время в пути.
     - Он приехал на полевые ученья, а так как в манёврах участвовал и полк моего отца, то мы с братом в рань несусветную уже толклись подле лагерных палаток. Около десяти часов утра всё зашумело и закричало: "Скачет, скачет!" В сей миг мы увидели Суворова, во ста саженях от нас скачущего во всю прыть. Сердце моё упало! Я был весь восторг и внимание - мой кумир красовался на саврасом калмыцком коне, в белой рубашке, узком полотняном нижнем платье, сапогах вроде ботфорт и маленькой солдатской каске. Ему кричали: "Граф, что вы так несётесь?! Посмотрите, вот же дети Василия Денисовича".
     "Где? Где они?" - Увидя нас, он поворотил в нашу сторону.
     Мы подошли поближе. Поздоровавшись, он спросил наши имена, потом спрыгнул с седла и благословил каждого, протянув нам узкую руку, которую мы поцеловали.
     "Любишь ли ты солдат, друг мой?" - с трудом отнимая у меня ладонь свою, вопросил Александр Васильевич.
     "Я люблю графа Суворова! - в масть ответил я со всем пылом детского упоения. - Ибо в нём всё - и солдаты, и победа, и слава!"
     "О, бог помилуй, какой удалой! - воскликнул он. - Это будет военный человек. Я не умру, а он уже три сражения выиграет! А этот... - указав на моего брата, - пойдёт по гражданской службе".
     После чего сел на лошадь, ударил её нагайкой и был таков...
     - Волнительно, - признал вахмистр, и все слушатели трогательно вздохнули. - И что, сбылись слова самого фельдмаршала?
     - А то! - важно хмыкнул я. - Горя желанием сей же миг исполнить пророчество, я забросил псалтырь, стащил отцовскую саблю, выколол глаз своему дворовому дядьке, проткнул шлык няне и отрубил хвост дворовой собаке! Все трое с позором бежали, а значит, я и впрямь выиграл три сражения. Увы, папенька этого не оценил, обращая меня к миру и учению посредством розги.
     - А ваш брат?
     - Геройски служит в действующей армии, украшен шрамами и наградами. Великий полководец не был великим пророком, но именно он научил меня... Эй! Позвольте, куда это мы, собственно, направляемся?!
     - Так мы думали - вы знаете... - безмятежно откликнулся арьергард моего отряда.
     Коварный Бедряга вовремя отстал, и определяться с планом сегодняшних мероприятий мне пришлось исключительно самому.
     Сверившись с картой, я убедил себя и остальных, что нахожусь в непосредственной близи села Андреевского. В засаде у коего мы оккупировали большую дорогу, дружно и ревностно вылавливая очень одиноких французов. Должен признать, что удача сопутствует храбрым: при её благоволении за один только вечер насобирали аж тридцать штук солдат неприятеля. Все нетрезвые! У меня просто сердце разрывалось от возмущения - вид французского фуражира, до ушей налитого русской водкой, был неопрятен и непатриотичен. Казаки с завистью вязали пленных в ароматные букеты, дабы завтрашним утром сдать под запись в тот же многострадальный Юхнов...
     Почему многострадальный, вы поймёте, когда терпеливо подсчитаете общее количество пленённых солдат противника. И всех их надо было как-то обустраивать, поить, кормить, давать им крышу над головой, дабы соответствовать общепринятым правилам милосердия по законам военного времени.
     Вот в тот самый вечер и произошло первое из удивительной цепи таинственных и мистических событий, из-за которых я не мог показать дневник сей даже самым близким друзьям. Пушкин бы только хохотал, как полковая лошадь, а Жуковский, ещё чего доброго, стянул бы историйку-другую для своих хвалёных баллад...
     На столбовой Смоленской дороге, близ села Фёдоровского, мы ненароком натолкнулись на колонну наших военнопленных числом не менее двухсот. Французское же прикрытие составляло штыков пятьдесят, - как вы понимаете, силы более чем не равны. Но, прежде чем мы развернули коней, имитируя боевой порядок (с тайной целью ложным отступлением растянуть войска противника, измотать долгим переходом и сбежать, показав напоследок кукиш!), пленные русские солдаты безрассудно бросились на конвоиров и... чисто случайно поменялись с ними ролями.
     Мы подоспели как раз вовремя, дабы взять операцию в свои руки и объявить, что отныне они вновь поступают на службу под моё чуткое руководство. К чести спасённых, скажу, что ни один не дерзнул отказаться и не покрыл своё имя позорным прозвищем дезертира! Наоборот, радостно поделив меж собой личные вещи французов, бодро пошли они вперёд всё тем же составом, под конвоем моих казаков и гусаров.
     Первоначально я планировал вернуться к Скугореву и традиционно заночевать в тамошних лесах. Но заботливый Бекетов напомнил, что лесник уже дважды приходил ругаться по поводу "стратегически оставленных костров" и даже грозил сделать мне нечто бесцензурное. Другой бы растерялся и впал в уныние, но не я!
     Пораскинув мозгами, приказал я товарищам своим жечь огни прямо здесь, на дороге, а пока неприятель будет думать, что мы рехнулись, полки наши покойно отдохнут в самом Фёдоровском. Там, дай бог памяти, не меньше двух дюжин изб, как-нибудь да разместимся. Триста тридцать человек (плюс пленные) - в тесноте, да не в обиде! А ежели хозяев что и не устраивает, так они любезно поспят на крылечке, а то и в собачьих будках. Зато забота о защитниках Отечества будет проявлена жителями сполна...
     Как русский офицер и командир я не мог позволить себе завалиться на боковую, пока не уложены мои люди, коих приходилось от тридцати до пятидесяти душ на избу. Упихивая их в гостеприимные жилища, я несколько взопрел и сорвал голос, но с задачей справился. Искать ночлегу мне, подполковнику, было уже не с руки, и я почти смирился с мыслью о проведении ночи на свежем воздухе, как конь мой решительно зашагал к очень одинокой избёнке, стоящей на отшибе. Я неоднократно убеждался, что чутьё никогда не подводит благородное животное.
     Возможно, мне стоило бы обратить некоторое внимание на пару незначительных моментов. Но, увы, правильно оценить их значение мог бы лишь человек от сохи, деревенский знахарь или повивальный дед. Я со стыдом признаюсь в собственном невежестве, но откуда же боевому офицеру знать, о чём говорят два собачьих черепа на балясине, вороньи перья у порога и козьи катышки равномерной россыпью по всему двору? Спрыгнув с коня, я привязал его к ветхому забору, и на звон шпор дубовая дверь отворилась. Из темноты сверкнули необычайно яркие глаза, ., две пары, одни выше, другие у самого порога.
     - Пустите переночевать служилого человека!
     - Ну заходи, молодец, коль пришёл. Ночлега небось с собой не возят... - ответствовал довольно приятный женский голос, и я шагнул внутрь. Из-под ног моих метнулся большущий чёрный кот. В избе топилась печь, пахло кислой овчиной, сухими травами и чем-то дурманно-женским. Не петербуржскими духами, но всё-таки...
     - Гой еси тебе, хозяюшка! - Я честно попытался перейти на простонародный язык, дабы не быть вновь принятым за француза. - А и вот он я, детинушка, дворянский сын! Много в поле езживал, много лесом хаживал. Поиззяб, подустал, истомился весь...
     - Чем же ты занимался там, в лесу, детинушка? - как мне показалось, с неким недоверием спросила закутанная в невероятное тряпьё баба. Затруднюсь определить её возраст, наверное, где-то между тридцатью и шестьюдесятью годами, да и важно ли?
     - Да всё делами ратными-богатырскими! - снисходительно ответил я, грузно усаживаясь на лавку. - Что забавами да молодецкими - вострой сабелькой да помахивал, долгой пикой да посверкивал, а что конь вороной под седлом да всё поигрывал!
     - Есть-то хочешь; поди?
     - Аки зверь алкающий! - обрадовался я.
     Странная тётка полезла куда-то в угол и, водрузив на стол грязную тряпицу, извлекла из неё дивного облика пирог.
     - Тока не обессудь, барин, - мяса нет. Пирожок с грибочками будет. Откушай, уж не побрезгуй!
     - Гой еси, ты свет хозяюшка... - Я храбро откусил побольше и, прожевав, понял - бабке с такими талантами цены нет! Ну, может, тесто чуточку подчерствело, зато начинка - выше всяких похвал. Пряная, пикантная, с лучком, чесночком да перчиком - мечта партизана! В един миг от пирога и крошек не осталось. - Ис-по-лать т-тебе, красна бабушка, - вежливо постучав себя кулаком в грудь, поклонился я. - Чем и благодарить за хлеб-соль, не ведаю. Расскажи ты мне своё имя-отчество да прими от молодца медный гривенник!
     - Деньги мне без надобности, по-иному рассчитаемся, соколик...
     - Ас чем пирог-то был, с боровичками али груздочками? - зачем-то спросил я. Потом протёр глаза - бабка, кажется, двоилась.
     - С мухоморами, родименький... - захихикала она.
     - Да ты не отравить ли меня вздумала, старая?! - гневно выгнув бровь, возопил я, холодея животом и мысленно проклиная Багратиона за то, что не дал к отряду лекаря.
     - И-и, что ты, солдатик! С моих грибочков-то небось вреда не будет, а только одно приятствие глазу да телу услада.
     Я потянулся за верной кабардинской шашкой, но рукоять ожила, увёртываясь из рук моих, словно змея! Плюнув ей (шашке!) в бесстыжие глаза, я попробовал встать, да только сапоги мои причудливо слились друг с другом в звонком поцелуе, что вновь бросило меня на скамью.
     - Ох, барин, барин... Куда спешишь, куда несёшься? - Таинственная хозяйка затушила лучину, и вся изба освещалась теперь лишь красным пламенем печи.
     - Да ты - ведьма!
     - А хоть бы и так... Разве ж не вкусны мои пироги с мухоморами? Разве ж плохо тебе здесь в тепле? Разве ж не хороша я собой, а?!
     Батюшки светы! Мать честная! Государь мой Александр Первый! Старуха мигом скинула всё тряпьё, представ взорам моим абсолютно нагой. Да и не бабка то была вовсе, а молоденькая, крепенькая девица годов осьмнадцати-двадцати! Я и опомниться не успел, как остались на мне одни сапоги со шпорами да нательный крест... О том, что далее было, - писать не могу, по причине врождённой стыдливости и присущего мне целомудрия. Однако же...
     - Вот и пробил час - плати по счетам, что ли!
     Я каюсь, я - гусар... везде, всегда - гусар! Всё естество моё, воспрянув всем пылом молодости, рвалось к не ведающей греха красотке, подобно донскому жеребцу, почуявшему по весне некрытую кобылку. Только-только успел я закрутить усы, как всепожирающее пламя страсти бросило нас в объятия друг друга! А потом на стол... на скамью... на овчины... на горячую печь, на...
     Эх, да разве упомнишь всё! Казалось, сами шпоры мои и те упоительно звенели от наслаждения, а голова кружилась, как от ведра шампанского. Но поверите ли вы, братцы мои, тому, что было дальше... Не знаю уж, когда и как оказался я в тылу прелестницы моей, проводя предстоящую наступлению линию со всем жаром и основательностью. И хотя в голове моей громыхали цветные радуги, я только-только начал пристраиваться к нашему обоюдному удовлетворению, как в этот момент девица с