ко скользил сквозь небо, но я ощущал  некоторое беспокойство.
Что-то не то происходило с давлением масла. Оно медленно упало с шестидесяти
фунтов  до сорока семи.  Еще в пределах нормы,  однако все  равно нехорошо -
давление масла в самолетном двигателе должно быть очень устойчивым.
     Бетт  спала у себя  в  передней кабине, ветер  перекатывался  через  ее
голову и теребил шерсть на макушке шубного холма. Я был доволен тем, что она
заснула,  и  сосредоточился  на  воспроизводимых  в  уме  схемах  устройства
старенького движка, пытаясь вычислить, в чем дело. И  тут двигатель заглох -
в двух тысячах футов над поверхностью земли. Образовавшаяся тишина  казалась
чем-то настолько неестественным, что Бетт проснулась, ища  глазами аэропорт,
в котором мы, как она решила, приземляемся.
     Аэропорта  не  было.  Мы  были отделены  от него  расстоянием никак  не
меньшим, чем пятьдесят миль,  и чем дольше я  сражался с мотором,  возясь  с
органами управления,  тем  однозначнее  осознавал,  что до аэропорта  нам не
дотянуть.
     Биплан  вываливался из неба, довольно быстро теряя  высоту.  Я  помахал
крыльями  нашим   друзьям,  давая  понять,  что  у  нас  возникли  некоторые
затруднения.  Оба пилота  немедленно развернулись и  направились к  нам,  но
сделать они ничего не могли, разве что наблюдать, как мы снижаемся.
     Горы впереди и  сзади были сплошь покрыты лесом. Мы планировали в узкую
$. +(-c, на краю которой стояло ранчо и виднелся окруженный изгородью луг. Я
повернул к лугу - единственной во всей долине полоске ровной земли.
     Бетт взглянула на меня,  выгнув вверх брови в немом вопросе. Она отнюдь
не выглядела испуганной. Я кивнул, давая ей понять, что все  нормально и что
мы  приземляемся  на лугу. Я  вполне  готов  был  позволить  ей  испугаться,
поскольку сам на ее месте едва ли преминул бы это  сделать. Ведь для нее это
была  первая  вынужденная посадка. Для меня -  шестая. Некоторая часть  меня
критически  наблюдала  за  ее поведением -  как  она  отнесется к  остановке
двигателя. Ведь  если  верить  газетам,  за  этим событием всегда с  роковой
неотвратимостью  следует  чудовищная  катастрофа и гигантские  заголовки  на
первой полосе.
     Там было два поля  - одно рядом с другим. Сделав один круг над ними,  я
выбрал то, которое показалось мне более ровным. Вопросительно  подняв брови,
Бетт указала в  сторону второго поля. Я отрицательно покачал головой. Что бы
ни означал твой вопрос, Бетт, мой ответ - нет. Дай я сперва посажу машину, а
потом будем разговаривать.
     Быстро теряя  высоту, биплан скользнул  вниз, пересек  ограду и  тяжело
рухнул на  землю,  один  раз  подпрыгнул,  снова приземлился  и,  трясясь  и
громыхая, покатился  по изрытому твердому полю. Я  очень сильно  надеялся на
то, что  ни в  одной из колдобин на  пути самолета не  отдыхала  в блаженной
расслабленности  корова. Я заметил нескольких на склоне холма, когда заходил
на посадку. Прошло еще несколько секунд и коровий вопрос превратился в чисто
умозрительную абстракцию, потому что самолет, в  последний  раз  качнувшись,
остановился.  С  невозмутимым  спокойствием  я  ждал  вопросов жены, которые
должны  были возникнуть  после  ее  первой вынужденной  посадки.  Я  пытался
предугадать, что она скажет:
     -  "И это твоя  Айова? ", или  "Ты  не знаешь, где находится  ближайшая
железнодорожная станция? ", или "Что же теперь делать? "
     Подняв на лоб очки, она улыбнулась:
     - Ты что, не заметил аэропорт?
     - ЧТО!!!
     - Аэропорт,  милый.  Вон то маленькое поле - неужели ты не видел? Там и
конус ветровой торчит.
     Она спрыгнула на землю:
     - Во-о-н там, видишь?
     Там  действительно  возвышалась  мачта  с  конусом.  Единственным  моим
утешением  могло  служить  лишь   то,  что  единственная  земляная  взлетно-
посадочная  полоса казалась даже более короткой и неровной, чем поле, где мы
находились.
     Та часть меня, которая оценивающе присматривалась к моей жене - а в тот
миг часть эта была всем мной без остатка - громко расхохоталась. Передо мной
стояла совершенно незнакомая мне девушка. Очень молодая и очень красивая - с
лицом,  сплошь вымазанным  маслом, кроме  светлого  отпечатка  летных  очков
вокруг глаз - она улыбалась мне озорной и немного ехидной улыбкой. Никогда и
никем я не был настолько безнадежно, до полной беспомощности очарован, как в
тот день - этой невероятной женщиной.
     Не было никакой возможности объяснить ей, насколько блестяще она прошла
испытание.  Экзамен был  закончен  в  тот  же  миг, а  журнал для отметок  -
выброшен прочь.
     На секунду земля  вздрогнула, когда самолеты наших спутников пронеслись
над нами  на бреющем полете. Мы помахали им,  давая понять, что с нами все в
порядке  и что биплан цел. Они сбросили записку. В  ней говорилось, что если
нам нужна  помощь,  мы должны им  просигналить знаками, и тогда  они  тут же
сядут. Я махнул им, чтобы они продолжали  свой путь. Мы находились в хорошей
форме, а в Фениксе  у  меня  было несколько друзей-авиаторов,  которые могли
помочь разобраться с двигателем. Монопланы еще раз прошли над нами, покачали
крыльями и исчезли за вершинами гор на востоке.
     В ту ночь, после того, как двигатель был отремонтирован, состоялось мое
знакомство с прекрасной молодой  женщиной,  летевшей в передней кабине моего
самолета. В морозной  темноте  прозрачной ночи мы расстелили спальные, %h*(,
забрались в них - голова  к голове,  ноги  в  противоположные  стороны -  и,
вглядываясь в сверкающий вихрь центра галактики, толковали о том, каково оно
- быть существами, живущими на краю такого немыслимого скопления солнц.
     Биплан вернул меня во  времени в  его собственный 1929  год. Окружающие
холмы стали  холмами  1929  года, и  солнца  в  непостижимой бесконечности -
солнцами 1929 года. Я узнал, что ощущает  путешествующий во времени, попадая
во времена, когда не был еще рожден и влюбляясь там  в стройную  темноглазую
красавицу в летном шлеме и ветрозащитных очках. И я понял, что обратный путь
в мою собственную  жизнь закрыт  для меня  навсегда.  Мы спали  в ту ночь на
самом краю нашей таинственной галактики - прекрасная незнакомка и я.
     Уже  без монопланов рядом,  в  одиночестве, наш  биплан  пророкотал над
Аризоной  и  оказался  в небе  штата Нью-Мехико.  Перелеты  были длинными  и
трудными:  четыре  часа  в  кабине,  короткая  остановка  -  бутерброд,  бак
горючего, кварта масла - и снова полет. В  измятых  ветром записках, которые
передавала мне жена,  сквозил  ум - такой  же изысканно-ясный и безупречный,
как ее тело.
     "Солнце  похоже на  красный шарик, который выскакивает из-за горизонта,
словно мальчишка там отпустил ниточку. "
     "Оросительные разбрызгиватели ранним утром похожи  на пушистые перышки,
которыми равномерно утыкано все поле. "
     Десять  лет я летал, и  десять лет на  все это  смотрел, но  ни разу не
видел, пока человек, никогда ранее ничего этого не видевший,  не выделил для
меня эти картинки рамками записок  на клочках бумаги, переданных из передней
кабины.
     "Неправильной формы ранчо Нью-Мехико постепенно  переходят в  шахматную
доску Канзаса. А верхушка Техаса проскакивает инкогнито где-то в промежутке.
Ни тебе фанфар, ни вышки нефтяной - никаких отметок. "
     "Кукуруза от горизонта до горизонта. Как миру  удается  поедать столько
кукурузы? Кукурузные хлопья, кукурузный хлеб,  кукурузное печенье, воздушная
кукуруза,   кукурузный   пудинг,   кукурузное   масло,   кукурузные   чипсы,
кукурукурузаза. "
     Время от времени - вполне практический вопрос.
     "Во всем небе - одно-единственное  облако. Почему мы направляемся прямо
к нему? " Отвечаю пожатием плеч. Она отворачивается и продолжает наблюдать и
размышлять.
     "Занятно обгонять поезд, когда одновременно виден и тепловоз, и  хвост.
"
     Посреди   прерии   возникает   большой  город  и  в   дрожащем   мареве
величественно плывет к нам от горизонта.
     "Что за город? "
     Отчетливо шевеля губами - чтобы  она могла прочитать по их  движениям -
выговариваю название.
     Она  прижимает  к моему ветровому  стеклу  бумажку с написанным на  ней
"ХОМИНИ? " Я отрицательно качаю головой и проговариваю слово еще раз.
     "ХОМЛИКК? "
     Я повторяю еще раз - ветер уносит слово прочь.
     "ЭМЭНДИ? "
     "ОЛМОНДИК? "
     "ОЛБЭНИ? "
     "ЭЙБЭНИ "
     Я продолжал проговаривать слово - все  быстрее и быстрее, менее и менее
четко.
     "ЭЙБИЛИН! "
     Я  кивнул,  и  она  принялась  глядеть вниз на город под крыльями, имея
теперь возможность как следует его исследовать.
     Три дня биплан  летел на восток,  удовлетворенный тем, что ему  удалось
переместить меня в его время и представить этой шустрой юной леди. И ни разу
больше двигатель не заглох и  не дал сбоя, даже  когда на подлете к @йове на
него обрушился ледяной ливень.
     "Мы что, собираемся сопровождать эту грозу до самой Оуттумвы? "
     В ответ я мог только кивнуть и вытереть с очков брызги.
     На  слете я встретил друзей со всей страны. Жена - тихая и счастливая -
все время была рядом. Она почти  ничего не говорила, но внимательно ко всему
прислушивалась,  и  ясные  ее  глаза  подмечали каждую мелочь. Казалось,  ей
доставляет радость полуночный ветер, трепещущий в ее волосах.
     Через  пять дней мы отправились домой. Меня беспокоил  скрытый страх  -
ведь  мне предстояло  вернуться к жене, с которой я больше  не был знаком. С
насколько большим удовольствием я стал бы скитаться по стране со своей новой
женой-возлюбленной!
     Первую записку я получил от нее над равнинами Небраски, после того, как
мы отлетели от Айовы уже на несколько часов.
     "На  слет собираются личности. Об этом  говорит  все  -  и  то, где они
бывали, что совершили, что знают, что планируют на будущее. "
     Потом она  долго молчала,  глядя  на два других  биплана, с которыми мы
возвращались  на  Запад,  каждый  вечер звеном из трех машин  скользя сквозь
неподвижность пламенеющего заката.
     Наконец пришел тот час - он не мог не прийти рано или поздно  - и мы во
второй  раз  пересекли  горы  и пустыни, оставив  брошенный  ими  нам  вызов
безмолвно лежать,  обратясь в бесконечность небес. Последняя ее записка была
следующей: "Я думаю, Америка станет более счастливой страной, если каждый ее
житель по  достижении восемнадцати лет проделает  воздушное  путешествие над
всей ее территорией. "
     Наши спутники покачали на прощание крыльями  и круто отвернули от нас в
направлении своих аэропортов. Мы были дома.
     В очередной раз биплан  вернулся в свой ангар. Мы сели в машину и молча
поехали  домой.  Мне  было  грустно,  как бывает  грустно  всякий раз, когда
закрываешь прочитанную книгу  и  неизбежно прощаешься  с героиней, в которую
успел влюбиться. Не важно, настоящая она или нет, просто  хотелось бы побыть
с ней подольше.
     Я вел машину, она сидела рядом. Но через несколько минут все это должно
было  закончиться.  Разметанные  полуночным ветром  волосы  будут  собраны в
аккуратную прическу, и она снова сделается центром приложения запросов своих
детей. Она вновь  войдет в мир домашнего уюта, мир повседневности, в котором
ни к чему  разглядывать  что-либо ясными  глазами,  незачем ни рассматривать
сверху пустыню и горы, ни противостоять величественным ветрам.
     Но книга все же  не совсем  закончилась. В потоке дел  и суеты в  самый
странный и неожиданный миг юная леди, которую я открыл для себя в 1929  году
и в которую влюбился еще  до своего  рождения, вдруг бросает на меня озорной
взгляд, и  я вижу  слабый след масляных брызг вокруг  ее глаз. И тут же  она
ускользает  - прежде,  чем я успеваю  вымолвить  слово,  поймать  ее  руку и
воскликнуть:
     - Постой!





        "Аэропорт имени Кеннеди"

     Увиденный   мною   впервые   международный   аэропорт   имени   Кеннеди
воспринимался  как  вполне конкретное  место  - этакий гигантский  остров из
бетона,  песка, стекла  и окрашенных  поверхностей,  перманентная  стройка с
кранами,  то  и  дело  склонявшими  стальные  жирафьи  шеи для  того,  чтобы
осторожно взять  в зубы очередную балку и  поднять ее высоко  в  задымленные
керосиновой гарью небеса, туда, где  высятся железобетонные деревья каркасов
все новых и новых конструкций.
     Вполне конкретное место. Мне  никогда даже  в голову  не приходило, что
может  быть  иначе.  Стерильное  безмолвие темной  предрассветной  пустыни в
a"%b+k% часы  сменялось безумием  часа пик начала двадцать первого столетия.
Очереди из сорока, а то и шестидесяти авиалайнеров, ожидающих, разрешения на
взлет, посадка самолетов,  прибывающих с  пятичасовым опозданием, непрерывно
плачущие  дети  на  сумках и  громадных  чемоданах и взрослые,  которые тоже
нет-нет да и пустят слезу от усталости и нервного перенапряжения.
     Но чем дольше  я за всем этим наблюдал, тем яснее начинал отдавать себе
отчет  в  том,  что  "Кеннеди"  -  не  столько  конкретное  место,   сколько
железобетонная мысль с  острыми и твердыми углами. Гордая каменная идея, над
которой мы  каким-то образом  обрели власть во времени и пространстве, решив
собраться здесь, в  границах этого места, чтобы общими усилиями  верить в ее
реальность.
     Где-то  там  уплотнение  мирового  пространства остается не  более  чем
абстрактной умозрительностью, а  рассуждения о пяти часах до Англии, обеде в
Новой  Зеландии  и  ужине в Лос-Анжелесе -  досужими вымыслами. Но только не
здесь.  Ибо здесь  нет места вымыслам  и  абстрактным допущениям. Здесь  это
происходит наяву.  Вы смотрите  на часы, поднимаясь на борт рейса номер  157
британской  авиакомпании.   Десять   часов.  К  трем   часам   пополудни  вы
рассчитываете  либо  стать  жертвой  чудовищной  катастрофы,  либо  ехать  в
лондонском такси.
     Все в  "Кеннеди" было  создано  для  того, чтобы  обратить эту  идею  в
свершившийся  факт  бытия. Бетон,  сталь,  стекло, самолеты, рев двигателей,
даже сама земля, которую возили сюда на грузовиках,  чтобы  засыпать трясины
бескрайних болотистых пустошей  -  все здесь служит этой  одной-единственной
цели. Здесь никто не читает лекций о разрывности пространственно- временного
континуума, здесь просто его разрывают. С помощью бритвы  гигантского крыла,
рассекающего   безумный   ветер,   с   помощью   сотрясающего   землю   рева
мамонтоподобных   двигателей,  которые  яростно   вгрызаются   в   атмосферу
разинутыми металлическими пастями воздухозаборников и каждую минуту пожирают
десять тонн  холодного  воздуха, вспыхивающего керосиновыми  кольцами огня и
темнеющего  затем  в  агонии,  чтобы  с бешеной  силой быть  выброшенным  из
угольно-черных сопел и превратиться в скорость и в полет.
     Аэропорт   имени   Кеннеди  -   достойное  творение   великого  мастера
магического  искусства.  Поскольку  независимо  от  вероисповедания  человек
попадает в Лондон через пять часов, а  тот, кто завтракал в Нью-Йорке и съел
обед на борту, ужинать будет уже в Лос-Анжелесе.

        "x x x"

     Толпы. Мне они  обычно  не нравятся.  Но почему же  тогда я стою сейчас
здесь -  в час пик в одном из крупнейших аэропортов мира -  и  чувствую себя
уютно и счастливо, наблюдая за тем, как роятся вокруг тысячи и тысячи людей?
     Потому, вероятно, что эта толпа - особого сорта.
     Человеческие реки в любом другом  месте мира, струящиеся  по тротуарам,
вливающиеся в поезда подземки, протекающие  сквозь автобусные станции каждое
утро и каждый вечер - это потоки людей, которым известно только  то, где они
и куда направляются, а также  то, что этот  путь был многократно пройден ими
до, и будет пройден после, еще,  и еще,  и еще много раз. Такого рода знание
облекает  подавляющее большинство представителей человечества в маску лжи, и
редко кто обнаруживает свой внутренний самообман, скрывая страдания, которые
испытывает   в  попытках  преодолеть   житейские   проблемы,  и  наслаждение
прошедшими и грядущими радостями жизни. Бредущие в этих толпах не есть люди,
но лишь тени -  носители  людей,  сосуды с  людьми, заточенными  внутри. Это
напоминает бесконечную процессию экипажей с зашторенными окнами.
     Однако в аэропорту имени Кеннеди толпа не составлена из людей,  которые
появляются  здесь каждое  утро  и  каждый  вечер.  И  отнюдь  не  всякий  из
присутствующих  вполне уверен в том, где он находится, или же в том, где ему
следует  находиться.   Кроме  того,  воздух   напоен  таинственным  ароматом
исключительности  ситуации,  близкой  к   критической,   и   потому   вполне
естественным здесь выглядит обращение к совершенно незнакомому человеку, /`.
al! о помощи и сама помощь тому, кто растерян в большей степени, чем ты сам.
Путы, которыми укреплены  маски, дают  слабину, занавески  задернуты  не так
плотно, и время от времени можно увидеть того, кто внутри.
     Как-то,  стоя на балконе второго этажа  и глядя вниз, я  вдруг подумал,
что люди со всего мира,  толпящиеся там - это те,  кто правит странами,  кто
направляет  весь  ход истории. Это было так неожиданно. В этом  человечестве
чувствовался  разум,  и  юмор,  и уважение  к ближнему.  Вот  они -  те, кто
управляет  правительствами,  протестует  против  несправедливости,  изменяет
устройство  общества; вот они - члены  высшего суда своей страны, обладающие
большей   властью,   чем  любой  государственный   институт,  любая   армия,
соединением воли своих  сердец  они способны опрокинуть  любое зло, они суть
те,  к  чьим идеалам взывают  жаждущие творить любое благо.  Для них выходят
газеты, делаются вещи, снимаются фильмы, пишутся книги.
     Должно  быть,  в  толпах  "Кеннеди"  есть  и  преступники  -  подлые  и
развратные, грязные жестокие людишки. Но вряд ли их так уж много, вероятно -
единицы. Иначе как могло случиться, что я ощущаю такую теплоту внутри, глядя
на скопление народа внизу?
     Здание  для  пассажиров международных  рейсов.  Вот  в  потоке  людей -
темноволосая  девушка  в дорожном  костюме цвета темного  вина. Она медленно
продвигается  к выходу, хотя  видно, что ей  хотелось бы проделать свой путь
как можно быстрее. Пятница, восемь четырнадцать вечера. Девушка направляется
к  автоматическим дверям в  северной части  здания. Может быть, прилетела, а
может -  улетает. Лицо  ее  в некотором беспорядке, она,  уделяет не слишком
много внимания  проблеме перемещения  в пространстве, но  в  общем, с полной
невозмутимостью позволяет толпе увлечь себя в направлении выхода.
     - ОСТОРОЖНО! - кричит носильщик, пытаясь притормозить багажную  тележку
в последнее мгновение перед тем, как та мягко толкает девушку. Но он все  же
немного отвернул  в  сторону,  поэтому стальные  колеса прокатились  в  двух
дюймах от пальцев ее ног.
     Темноволосая девушка  в костюме цвета  вина  наконец заметила  тележку,
мгновенно остановилась на полушаге, на  лице ее беззвучно возникло выражение
"Ай! ".
     Тележка прокатывается  мимо нее и ее улыбки по поводу этого  маленького
представления,  адресованной  носильщику, рассыпающемуся в извинениях за то,
что не доглядел.
     Потом он говорит:
     - Осторожнее надо быть, мисс.
     И  они  расходятся,  не переставая  улыбаться.  Она выходит через  одну
дверь,  он  -  через  другую,  а  я  остаюсь  стоять  на балконе с  чувством
привязанности и любви ко всему человечеству.
     Смотреть на  людей в  аэропорту  имени  Кеннеди  -  это все  равно, что
созерцать огонь.  Или  море. Я  могу часами молча  стоять на балконе  просто
созерцая людские водовороты  внизу и время от времени подкрепляясь купленным
в буфете бутербродом. Каждую секунду я  встречаю  десятки тысяч людей, узнаю
их, прощаюсь с ними, а они либо не знают того, что я вижу их, либо им нет до
этого  никакого дела,  они  бредут мимо, погруженные  в размышления о чем-то
своем - о том, что им делать со своими жизнями и своими странами.
     Я не люблю толпу вообще, но некоторые толпы мне нравятся.



        "x x x"


     В заполненном бланк