ринципы, диктуемые ей миром,  а  на  свои
собственные принципы.
     - Я рассказала об этом Маури, моему юристу, - продолжила миссис Фрайди,
- и он сказал мне: "Ты не собираешься - это было бы безумное вложение денег,
- я  надеюсь,  ты не собираешься  вкладывать в это деньги  с  целью получить
прибыль? " - а  потом  добавил:  "Смотри. Ты ведь не  тратишь  свои деньги в
ночных клубах, и потом у каждого должно быть хобби, и если это самолет - все
в порядке. Ты  в  своем  положении просто  можешь  потратить  деньги  в свое
удовольствие,  и если самолет его тебе доставляет, то  вперед, вот тебе  мое
благословение.  Я тебе завидую" -  она улыбнулась спокойной,  очаровательной
улыбкой, от которой  любой мир оказался бы на  лопатках.  -  Прибыль,  слава
богу, никогда не была нашим мотивом, а радость  и удовольствие -  были. И  в
этом смысле мы добились успеха. Я и вправду люблю наш Бомбардировщик.
     Радость. Когда на первом месте у вас стоит радость, а деньгам отводится
второе или третье, то миру будет крайне нелегко вас укротить.
     Когда уничтожение-с-помощью-денег не  сработало,  мир  переключился  на
затруднения в работе. Погода. Обслуживание. Задержки рейсов.
     - Я помню, как однажды я опаздывал, - рассказывал Крэмер. - Была гроза,
и аэропорт Ла Гуардиа был закрыт. Все авиа-такси отменили  свои рейсы в этот
вечер. Я был в Рипаблик-Филд на Лонг-Айленде, а Элинор  с пассажирами  ждала
меня  в  Ла  Гуардиа.  Я каждый час вызывал Ла  Гуардиа,  пытаясь  уговорить
диспетчера, чтобы у нас не возникло часовой задержки при посадке. Все, что у
меня было, -  это  один  сухой сырный  крекер.  Наконец,  я таки прорвался и
приземлился в  Ла Гуардиа, а они там устроили праздник! Один парень сбегал и
накупил холодных закусок, уложил их в коробку и притащил в аэропорт. Я вылез
их  кабины, а он мне: "Эй, а ростбиф хочешь? " - и протягивает мне его. Я за
все  это  время  съел только этот один сырный *`%*%`, и я сказал: "Мы сейчас
отправляемся. Самолет сейчас улетает". Они стали бегать туда-сюда с багажом,
а этот импровизированный праздник продолжался и в  полете. Тогда я попросил:
"Потише, пожалуйста". Я грозно посмотрел на Элинор, и все утихомирились.
     - Время  от времени  он бросал  на меня  грозные взгляды,  - подхватила
миссис Фрайди, -  и  я знала, которые из них были  по делу.  Ему приходилось
мириться  с изрядным шумом  и суматохой в  этом большом заднем салоне,  и он
мирился  с  этим,  пока  это не мешало вести самолет.  Но если  какой-нибудь
пассажир  по  неосторожности  закуривал  сигарету  -  мы   тут  же  получали
предупреждение и тушили ее.
     В  конце  концов жестокий  и  любопытный  мир победил.  Когда страховые
взносы на воздушные такси  удвоились с полутора до трех тысяч  долларов, это
уже было слишком. Но партнеры совсем не выглядели потерпевшими поражение.
     - Не думаю, что этим  летом мы будем снова совершать на Бомбардировщике
регулярные рейсы,  - сказал  Крэмер. - Мне нужно будет  поискать  где-нибудь
работу.
     Но  иногда он будет прилетать в Ла  Гуардиа, наполняя  воздух аэродрома
тарахтением и треском,  которые он издает, когда рулит по земле,  и  которые
сходу узнают дежурные по площадке.
     - Они не раз говорили мне что-то вроде того: я прилетаю вечером,  а они
мне: "Ты только погляди! У него огонь вырывается из выхлопных труб! " А этот
треск:  ММРРрроуЧККрелчкАУМ:  тарахтение  и все прочее, и  они  восхищаются:
"Парень, это здорово! " Впечатление такое, что все становятся счастливыми от
встречи с нашим самолетом.
     - Что касается  будущего?  Я думаю Цессна ничего  не потеряет, если  мы
устроим небольшую рекламу  одному из действительно  замечательных самолетов,
построенных  ими.  Они тогда смогут сказать: "Вот  Бамбуковый Бомбардировщик
тридцатилетней давности, он только что облетел весь мир". Так что я хотел бы
облететь  на  нем  вокруг света. Потому  что этот самолет заслуживает  того,
чтобы на нем совершили кругосветное путешествие.
     Возникает странное  чувство,  что Крэмер  когда-нибудь совершит то, что
задумал, хотя авиалиния вряд ли получит на этом хоть цент прибыли, она может
даже потерять деньги на этом полете.
     Но такова  история  Ист Айленд Эйруэйз. Теперь вы можете  прыгать, если
хотите.  Я  просто подумал, что вам  небезынтересно  будет  узнать  то,  что
открыли двое этих людей - что альтернативой прыжку  является смех  и решение
жить в соответствии  со  своими собственными ценностями, а не  с  теми,  что
навязывает нам  мир. Они создали  свою собственную  реальность  вместо того,
чтобы страдать в чьей-то.  По мнению Ист  Айленд Эйруэйз твердая  земля была
создана  не для того, чтобы прыгать  и разбиваться об нее, а для того, чтобы
над ней летать.
     А это тарахтение  и  треск, что долетает до  ваших  ушей вечером -  это
Бамбуковый  Бомбардировщик, тридцати  лет от роду,  выруливающий  на  взлет,
готовый отправиться в очередное приключение. Голубое пламя вырывается из его
выхлопных  труб, двигатель фыркает и кудахчет, и его не особенно интересует,
одобрит мир его действия или нет.





        "Евангелие от Сэма"

     Десять  тысяч лет назад  старый гуру наверняка  говорил своему ученику:
"Знай,  Сэм,  ни  один  человек  никогда  не  сможет  владеть  ничем,  кроме
собственных мыслей.  Ни  людей, ни местность, ни вещи не дано  нам  удержать
рядом с собой длительное время. Мы  можем совершить вместе  с ними небольшую
прогулку,  но рано или  поздно все мы, прихватив с собой лишь истинно наше -
то, чему мы научились,  то, как мы стали мыслить, отправимся порознь, каждый
в свое новое превращение".
     "О да", - должно быть отвечал ему Сэм, записав все это на коре лотоса.
     Что же, в таком случае, через тысячи  лет после  того,  как  эта истина
была  записана,  заставило  меня  опечалиться, когда я  оформлял  бумаги  на
продажу биплана, ставшего частью моей жизни? Не было никаких сомнений в том,
что  сделать это было необходимо. Мой новый дом с трех сторон окружен водой,
а с четвертой к нему  вплотную  подступают деревья и постройки. В аэропорту,
где  нет  диспетчерской,  есть  слишком  твердая взлетно-посадочная  полоса,
слишком гладкая,  чтобы на ней мог  приземлиться  биплан.  Бетонные ленточки
упираются прямо в дубовые  джунгли,  где нет ни одного поля, куда можно было
бы  сесть, откажи  двигатель сразу после взлета. Теперь я был  за  девятьсот
миль от тех мест, где биплан чувствовал себя как дома, и чем дольше он стоял
в ангаре,  тем хуже  выглядел. В ангаре он  оказывался  во  власти воробьев,
настойчиво  желающих забраться  в  кабину, и мышей,  которые  были  не прочь
поживиться его проводами и растяжками. Если я любил этот самолет и желал ему
жизни  в  небе,  то мне ничего другого не оставалось,  кроме как продать его
кому-нибудь, кто  будет часто и умело на нем летать. Почему же мне стало так
грустно, когда я ставил свою подпись на бумагах?
     Может быть, потому, что я вспомнил те шесть лет, что мы провели вместе.
Я вспомнил раннее утро в Луизиане,  когда все вдруг пошло наперекосяк, когда
оказалось,  что   он  либо   должен  взлететь  после  невозможно   короткого
стофутового разбега,  либо разлететься  в  щепки,  свалившись в  канаву.  Он
взлетел.  Никогда прежде ему  не удавалось так быстро  оторваться от  земли,
никогда не было такого и после. Но в тот единственный раз это случилось - он
едва коснулся канавы и взлетел.
     Я  вспомнил  день, когда  в  Висконсине я на  бреющем полете  влетел  в
твердую землю, думая, что там  лишь трава. На  скорости сто миль в  час винт
зацепил грунт, самолет  ударился об землю  крылом, одно колесо оторвалось  и
укатилось. Он не перевернулся, вместо этого в тот же момент он подпрыгнул  в
воздух,  и  мы совершили  самую короткую  и мягкую  посадку за  всю  историю
совместных полетов. Двадцать пять  раз лопасти винта  ударились  о  грунт  и
вместо того, чтобы перевернуться и разлететься вдребезги,  биплан подпрыгнул
и сел мягко, словно перышко.
     Я припомнил сотни  пассажиров, которых мы поднимали с  пастбищ в  небо,
которые  никогда  не  видели своей фермы  с воздуха, пока не появились  мы с
бипланом и не представили им такой шанс - три доллара за полет.
     Мне было грустно  расставаться с этим самолетом, несмотря на  то, что я
узнал, что  ничто  никому не принадлежит, потому что полеты на  нем для меня
теперь   закончились,  потому  что  завершился  целый  отрезок  моей  жизни,
замечательный отрезок.
     Взамен я купил Клип-Винт Каб, 85-сильный  самолет. Совершенно непохожая
на биплан личность.
     Легкий,  словно тридцать  футов дакрона, натянутого  на  еловый каркас;
любой бетон  ему нипочем,  а  взмывает  так, что  еще  над взлетной  полосой
оказывается на высоте в тысячу  футов. Он  с  удовольствием выполняет  любые
фигуры  высшего  пилотажа,  которым  биплан  никогда  не  смог  бы  искренне
порадоваться.
     Однако  все это  были оправдания, в моей  душе по-прежнему царили серое
уныние и грусть о том, что мы с бипланом расстались, и виноват в этом я.
     Однажды, после  того,  как  я  потренировался над  морем  в  исполнении
медленных  вращений,  я  вдруг   понял  простую  вещь,  к  которой  приходит
большинство тех людей,  которому когда-либо приходилось продавать самолет. Я
понял, что любой воздушный аппарат -  это две жизне-формы, не одна. Внешняя,
объективная конструкция, сталь и краска,  - это один самолет; тот, с которым
мы  вместе попадаем в  приключения,  с  которым  нас связывает эта  незримая
прочная  нить,  - это совершенно другая машина. Эта машина,  полеты на ней -
наше  живое прошлое, и она  истинно наша, как сама мысль. Ее нельзя продать.
Тот человек, чье имя стоит теперь в регистрационных картах биплана, купил не
тот  самолет, которым  владел  я. Ему принадлежит не  тот биплан, что  мягко
опускается  в летних сумерках на поле близ  Кука в Небраске, в его расчалках
вздыхает ветер, двигатель мягко урчит, словно ветряная мельница, он скользит
над дорогой  к  краю пастбища.  У нового  "+ $%+lf нет звука туманов  Айовы,
оседающих дождевыми каплями  на  верхних  крыльях; капли  скатываются  вниз,
барабанят по нижним  крыльям и будят  меня, уснувшего возле углей костра. Он
не  приобрел  полных  ужаса и  восторга криков  молодых леди из Квин-Сити  в
Миссури,  из Ферриса в Иллинойсе, из  Сенеки в Канзасе, почувствовавших, что
крутые виражи в старом биплане  не менее полны острых ощущений, чем прыжки с
крыши сарая.
     Этот биплан навсегда  останется моим. А  у него  всегда  будет его Каб.
Этому  научило меня небо, так  же, как  Сэма - его  гуру,  и  поэтому больше
незачем грустить.





        "Леди из Пекатоники"

     Помнишь,  когда  ты  был ребенком,  как важно было, чтобы  тебя любили,
тобой  восхищались?  Как  было здорово  иногда  оказаться  героем в игре, на
глазах  у девочек принеся  своей  команде  победное очко? Странная  штука  -
полет. Благодаря ему однажды все это изменилось.
     В один  из  летних  дней 1966 года я оказался близ  Пекатоники  в штате
Иллинойс. День выдался удачный, мы прокатили  тридцать пассажиров до заката,
времени до наступления темноты оставалось еще на один рейс.
     Люди все еще  толпились  вокруг -  одни сидели  в  автомобилях,  другие
стояли небольшими группами; все смотрели в сторону наших самолетов.
     Я в  сумерках  взобрался на  крыло  своего  биплана  и  прокричал в  их
сторону:
     -  Еще  один  рейс, ребята! Последний рейс на сегодня - лучший рейс  за
весь день, поднимаемся прямо сейчас!  Никакой  дополнительной  платы, только
три доллара! Есть всего два места!
     Никто не пошевелился.
     - Посмотрите на этот закат, там наверху все пылает огнем! Зрелище в два
раза более  захватывающее, если наблюдать его  прямо с неба!  Усевшись в эту
кабину, вы окажетесь в самой гуще событий!
     Холмы и деревья уже превратились на горизонте в темные  силуэты, словно
это  были  фигурки,  расположенные  по  краю  купола в  планетарии;  вот-вот
погаснет свет и начнется демонстрация звездного неба.
     Но никто не захотел полететь. Я почувствовал себя  беспомощным - в моих
руках был прекрасный, величественный дар, я пытался поделиться  им с  миром,
которому это было неинтересно.
     Я сделал еще одну попытку убедить их и махнул рукой. Запустил двигатель
и взлетел, чтобы самому посмотреть на этот закат.
     Это был один из  тех удивительных  случаев, когда я сам не догадывался,
как истинны  были мои слова.  Дымка поднималась от земли до высоты в полторы
тысячи  футов,  над  ней  был кристально  чистый воздух.  Оттуда, сверху,  в
последних  солнечных  лучах  она  выглядела  словно море  интенсивно-золотой
жидкости, из  которого  изумрудно-фиолетовыми островами  вздымались  вершины
окрестных холмов.  Никогда  еще мне  не доводилось видеть  такого  ясного  и
захватывающего зрелища. Мы с бипланом поднимались  в одиночестве,  наблюдая,
купаясь в красках этой живой картины.
     Где-то  на  высоте  четырех  тысяч  футов мы  остановились,  не в силах
оставаться лишь пассивными зрителями. Нос пошел вверх, правое  крыло - вниз,
двигатель умолк,  и мы  сделали переворот через  крыло,  который  перешел  в
петлю,  которая  в  свою  очередь  превратилась  в  бочку. Серебристый  винт
вращается медленно, словно  вентилятор,  когда  мы устремляемся  вниз; земля
оказывается то под нами, то над  нашей головой. Это был полет  во имя чистой
радости  пребывать в воздухе, в  благодарность Божественному небу за доброту
по отношению к нам обоим.
     Нас заполнила робость и в  тоже время - гордость, мы вновь ощутили, как
мы  любим эту мучительно-прекрасную  горько-сладкую  штуку,  которая зовется
полет.
     Прозрачный  ветер   с  пронзительным  свистом   носился  стремительными
потоками  вокруг нас в низших  точках  наших петель и  кувырков, а затем  он
замирал, становился мягким, спокойным, легонько  обдувая нас, когда мы почти
останавливались в высших точках воздушных фигур.
     Биплан и я, -  мы, вместе побывавшие в стольких приключениях - в солнце
и в непогоду, в удачные полеты и в неудачные, когда было трудно и когда  все
шло как по маслу - мы окунулись, наконец, в это чистое золотое море, нырнули
глубоко, выровняли крылья и заскользили ко дну, чтобы приземлиться на темном
лугу.
     Мотор выключен, винт грустно качнулся раз-другой и  замер. Я неподвижно
сидел  в кабине, даже не  отстегнув парашют. Было  очень тихо, хотя люди по-
прежнему были  здесь.  Должно быть, на  наших  крыльях все еще играл бликами
заоблачный солнечный свет, и они остались посмотреть на них.
     А затем я услышал, как одна женщина сказала другой.
     - У него храбрости хватит на десятерых - летать на этом старом ящике!
     Ее слова громко прозвучали в тишине ночного воздуха. Меня словно огрели
железной трубой.
     О,  да,  я был героем. Меня любили, мной  восхищались. Я  был  в центре
внимания.  Но вдруг  я  почувствовал  отвращение  ко всему этому,  к ней, ее
словами. И мне стало ужасно горько и  больно. Женщина, неужели ты не видишь?
Неужели у тебя нет даже тени понимания?
     Тогда,  летом 1966 года в Пекатонике, в кабине биплана, который  только
что  приземлился, я понял,  что радость не в том, чтобы  тебя любили и тобой
восхищались другие люди. Радость в том, чтобы самому быть способным любить и
восхищаться тем редким и прекрасным, что я нахожу в небе, в своих друзьях, в
душе и теле моего живого биплана.
     ": храбрости на  десятерых, -  сказала  она, - летать: на этом  старом:
ящике".





        "Что-то не так с этими чайками"

     Я всегда завидовал чайке.  Ее полет такой свободный и непринужденный. В
отличие от  нее, я суечусь, лезу  из  кожи вон, выделываю фигуры и с шумом и
треском подымаюсь в небо, лишь бы только оставаться в воздухе. Она - мастер.
Я - новичок.
     Правда,  недавно я решил присмотреться к чайке. Хотя она резко набирает
высоту,  пикирует и  делает  грациозные  повороты,  но  это и все,  что  она
выполняет,  -  резкий подъем,  пике и поворот. Никакой воздушной акробатики!
Либо  ей   не  хватает  инициативы,   либо  смелости.  Ни   то,  ни   другое
обстоятельство  не позволят  ей быть в  воздухе  самой  искусной. Я  не хочу
судить о ней строго - не требую, чтобы она сразу выполняла двойные  повороты
по восьми  направлениям и "клеверные листы", но не  будет излишним попросить
ее сделать простую петлю или не вызывающую особых усилий медленную бочку.
     Не  раз с  пристрастием наблюдая за чайками,  я  был уверен, что какая-
нибудь молодая чайка-ас мне обязательно что-нибудь продемонстрирует. Вот она
стремительно летит вниз, к воде, набирая скорость, которой хватило бы любому
пилоту, и затем взмывает вверх: выше: выше: вот я уже уверен, что она сейчас
перевернется,  сделает  петлю: И  я шепчу: "Ну же,  сделай  ee! ", но всегда
оказывается,  что  что-нибудь этому помешало. Она внезапно  начинает снижать
скорость,  и дуга,  по  которой  она летела  становится:  более пологой, она
поворачивает и спешит затеряться в  толпе  собратьев, словно  стыдится того,
что во всем следовала за ними по пятам.
     "Ты смотришься так величественно, - думал я, -  но посади тебе на хвост
воробья, и, бьюсь об заклад, ты не сможешь от него избавиться! "
     Другие  птицы  освоили  отдельные  приемы   точного  полета  и  высшего
пилотажа. Иногда гуси летят вполне  сносным клином,  и это достойно похвалы.
Nднако некоторые  из них, несомненно, боятся столкновений в  воздухе. Не раз
гусиный   клин  бывал  испорчен  группой  из   четырех-пяти  птиц,   слишком
отделившихся от остальных  и растянувшихся по всему небу. Добавьте  к  этому
кряканье  остальных,   призывающих  сомкнуть  ряды,   и   получится  картина
откровенно  небрежного полета. Неудивительно, что охотники попадают в них из
ружей.
     Малообещающий с виду пеликан  является  едва ли  не кандидатом в  сферу
высшего пилотажа. Он может выполнить  изящный переворот  через крыло, однако
он при этом  не выполняет главное условие маневра:  не  выходит из пике. Он,
по-видимому,  даже не пытается освоить этот выход и  влетает в воду, вздымая
целый гейзер белых брызг.
     Итак, вернемся  к  чайке. Можно  найти  оправдание  пеликанам и  гусям,
малиновке и  крапивнику, но чайка  просто создана для воздушной  акробатики.
Взгляните на эти характеристики:
     1. Сильные крылья и лонжероны, обладающие необходимыми пропорциями.
     2. Слегка неустойчивый корпус.
     3. Высокое ограничение числа Маха.
     4. Низкая скорость потери подъемной силы.
     5. Приспосабливание к переменчивым условиям.
     6. Исключительная маневренность.
     Но все  эти  факторы бесплодны,  потому что чайка  не проявляет в своих
полетах настойчивости.  Она  довольствуется тем, что  всю свою жизнь летает,
повторяя основные приемы, заученные в  первые пять  часов, проведенных  ею в
воздухе.  Поэтому, хотя я и любуюсь чайкой, тем, как свободно она летает, но
если бы мне пришлось пожертвовать духом настойчивого поиска ради того, чтобы
поменяться с чайкой местами, я в  любой день и час предпочел бы  свою шумную
кабину.





        "Пленник технической страсти. Спасите!"

     Что-то, должно быть, было не так с самого  начала, когда  я еще  учился
летать.  Я  помню,  как  одно  время  я  верил,  что  эти  маленькие  машины
действительно поднимаются в  воздух прямо с земли,  что вот они твердо стоят
на  земле,  как бильярдный  стол,  автомобиль  или тележка  продавца жареных
сосисок под ярко  раскрашенными тентом, а  уже в  следующее мгновение они  в
воздухе, и ты  стоишь  под ними у изгороди аэропорта, а они пролетают  прямо
над  твоей головой и совершенно  ничто их не  связывает с землей, совершенно
ничто.
     Это  было трудно  осознать, трудно  принять. Я  ходил вокруг  самолета,
прикасался к нему, постукивал по его обшивке, пытался легонько  покачать его
за  кончик  крыла, - нет,  он просто оставался  стоять, где стоял:  "Видишь,
студент? Я ничего в рука