"Слишком много тупых летчиков"

     Какой-то мудрец однажды  сказал: "Беда  не  в том,  что летает  слишком
много летчиков. Беда в том, что летает слишком много тупых летчиков! "
     Есть  ли  на свете хоть  один авиатор, который бы с этим не согласился?
Сколько  листьев в  лесу, столько раз я входил в зону точнехонько  на нужной
высоте, на безупречном расстоянии от посадочной полосы, по противопосадочной
прямой,  -  на  точно  выверенной  дистанции  планирования  на  случай  если
заглохнет двигатель,  - словом, все  тщательно подготовлено к  развороту  на
цель.  И  тут я оглядывался  и  видел,  Боже ты  мой, какого-нибудь балбеса,
который с ревом, на полном газу заходит с двух миль на посадку, и ему даже в
голову не приходит, что его винт может перестать вращаться.
     И прощай моя распрекрасная схема движения, потому что я рывком даю газ,
задираю  нос и ухожу  на  малой скорости,  чтобы спасти все,  что еще  можно
спасти. Не  раз я высказывал своей  приборной  панели,  что вижу  там  внизу
человека с головой из цельного куска  дуба,  человека, которому до лампочки,
что если  он летит по своей дурацкой схеме, то всем остальным он тоже ломает
схемы, потому что  каждый изо всех сил старается держаться от него подальше.
И  я, тихий и спокойный человек, который никогда даже голоса  не повысит при
виде  демонической  дурости,   окружающей  меня  на  земных  дорогах,  дурно
отзываюсь о  своих собратьях-летчиках, когда  нахожусь в  воздухе. С чего бы
это?
     Возможно, я говорю о них дурно потому, что сколько угодно могу  ожидать
проявления невежества  от  кого-нибудь, ползающего  по поверхности земли, но
одного  лишь  совершенства  я ожидаю  от  всякого, взлетающего  в  небеса, и
обнаружив,   что  дело  обстоит  как   раз   наоборот,   впадаю  в  жестокое
разочарование.
     Слишком много тупых летчиков?  Еще бы. Если бы каждый мог быть таким же
хорошим авиатором, как я и как вы, сегодня не было бы ни конфликтов  во всей
авиации, ни вопросов относительно ее будущего.
     Все дело в обучении. Научите такого балбеса летать по правильной схеме,
применив простой метод сброса газа, когда он, болтаясь, заходит на посадку -
и  это  его мигом  научит! Создайте  новые  двигатели  с заводской гарантией
отказа не больше одного  раза на  каждые пятьсот летных  часов,  и повсюду в
небесах будут летать только хорошие летчики.
     Так  я  ворчу, мечу громы и  молнии и  делаю  внушения  своей приборной
панели,  примечая, где приземляются нарушители  (и,  само собой,  козлят при
посадке), и с тихой яростью глядя на них на земле. Однако стоит им выбраться
из самолета, как они тут же исцеляются  и становятся  совершенно нормальными
людьми, милыми, славными, улыбчивыми, не подозревающими, какую сумятицу  они
внесли в мою изумительную  полетную схему. Я  смотрю  на  них, потом в конце
концов качаю головой и ухожу, не говоря ни слова.
     А потом пришел момент,  когда я сам сделал козла при посадке. Это я-то:
козла!
     Хотя этого никто не видел, хотя, разумеется, со мной этого больше
 - (*. #$ не повторится, но все же это меня обеспокоило.
     Беспокойство  усилилось в небольшом городке Маунт-Эйр, штат Айова,  как
раз на закате над узкой полоской травы,  где не было ни души, кроме воробьев
да полевого жаворонка.
     Со мной летели еще три самолета. Эти самолеты  пилотировали:  1)  пилот
коммерческих  чартерных  рейсов, 2)  командир  лайнера  одной  авиакомпании,
находящийся в отпуске,  и 3)  студент  третьего  курса колледжа  на первом в
своей жизни собственном самолете.
     На  земле  уже  сгущались  сумерки,  и я  немного  тревожился  за этого
паренька. Я сделал разворот на посадку и, не знаю почему, мне было чертовски
трудно управлять самолетом  при пробеге, - я  чуть не лопнул в своей кабине,
пытаясь удержать биплан на  прямой, и  при этом прокатил по  всей полосе  до
последнего фута. Командир авиалайнера сел следом за мной, тоже на повышенной
скорости и с длинным пробегом. Затем сел пилот чартерных рейсов, и насколько
это позволяли  условия, его приземление было ничуть  не лучше наших. К этому
моменту  я  уже всерьез забеспокоился за  паренька: приземлиться здесь  было
далеко  не  просто,  но  бедняга  должен был  это  сделать,  чтобы  не  быть
захваченным темнотой. Мы  трое выбрались на землю из своих машин и собрались
кучкой, полные тревоги.
     -  Спенс, здесь довольно круто, - сказал я командиру лайнера.  - Как ты
думаешь, студентик вытянет?
     - Почем я знаю? Тут в конце полосы какой-то пакостный нисходящий поток.
     Все мы, нахмурившись, смотрели, что будет дальше.
     Студентик  появился  не  сразу. Он  сделал один низкий заход  над самой
травой, а  потом  сотворил нечто непонятное: он развернулся и приземлился  с
противоположной  стороны. Посадка  была красива, как  картина  Амендолы: его
самолет  приземлился  на  три   точки,  пробежал   несколько  сот  футов   и
остановился. Мы втроем онемели.
     В  наступившей  тишине  этот  юноша  выключил  двигатель и  выбрался из
самолета.
     - Что  это  с  вами,  братцы? -  спросил  он беззаботным тоном зеленого
новичка.  - С чего  это вы решили  садиться  по  ветру? Я  глазам  своим  не
поверил. Садиться же надо против ветра, так ведь?
     Молчание продолжалось, и он заговорил снова.
     - Дик? Спенс? Джон? Почему вы садились по ветру?
     И пришлось мне держать ответ за опытных пилотов,  за нас троих, имевших
в сумме около пятнадцати тысяч летных часов.
     - : знаешь студент мы вот почему садились по ветру: э-э: мы садились по
ветру потому  что не хотели  чтобы  солнце  слепило нам  глаза знаешь  когда
солнце бьет в глаза сквозь винт  от мелькания начинает  кружиться голова:  -
говорил  я  тихо  и торопливо,  надеясь,  что  кто-нибудь из них  быстренько
вмешается и сменит тему.
     - То есть  как  это? - спросил озадаченно  студент. - Солнце только что
село: солнце уже десять минут, как ушло за гору! Слушайте, мужики: вы не: вы
случайно не сели по ветру по ошибке: ведь не по ошибке же?
     -  :  Ну  ладно студент если тебе  непременно надо это знать  то  я был
ведущим и приземлился по ветру по ошибке а Спенс и Джон шли за мной следом и
сделали то же самое, вот так все и случилось я здорово проголодался день был
долгим ведь  правда Спенс. Хорошо бы что-нибудь  перекусить как по-  вашему.
Слушай студент пойдем-ка по дороге поищем где поужинать:
     - ПО ОШИБКЕ! Да тут же ветровой конус  есть! Вы, все трое, все классные
летчики ПРИЗЕМЛИЛИСЬ ПО  ВЕТРУ ПО ОШИБКЕ! - По-моему, нынешних  пацанов учат
бить наотмашь.
     Он  расхохотался и подавил хохот  лишь  когда понял  по  нашим  мрачным
взглядам,  что нам  вовсе не до смеха, и что если  он  немедленно не проявит
уважения к старшим, то может кувырком полететь в реку.
     Вот почти и  весь рассказ. Время от времени даже седобородые ветераны с
сорокалетним  летным  стажем случайно  приземляются не  в  том  аэропорту, и
оказывается,  что именно наши головы сделаны из цельного  куска дуба: и теми
самыми тупоголовыми балбесами в небесах оказываемся мы сами!
     Что  же  делать, когда  такой хороший  летчик,  как  вы и  я,  случайно
допускает какую-нибудь глупость?
     Ответ  все тот же.  Обучение. Но  на  этот  раз обучение особого  рода,
состоящее  в  том,   что  независимо  от  того,  сколько  раз  до  этого  мы
приземлялись или поднимали машину в  воздух, мы никогда  не должны позволять
себе делать это  бездумно или  автоматически.  Что  вместе  со  знанием дела
должно  приходить понимание, что чем  опытнее мы становимся, тем нестерпимее
отзывается пронизывающей болью каждая совершенная нами глупость.
     Вот это был,  что называется, урок. За  два  прошедших  с  тех пор года
никто из нас, троих ветеранов, не  приземлился по ветру, и есть определенная
надежда,  что  такое  с  нами  больше  не  повторится.  Но  мы  торжественно
присягаем, как присягали на верность  авиации, что как только этот студентик
один-единственный раз приземлится по ветру,  ему не дадут об этом забыть  до
конца его дней.





        "Думай о черноте"

     Думай  о черноте. Думай о том, что она над тобой, и под тобой, и вокруг
тебя. Не кромешная чернота, а просто  темнота без  горизонта  и луны, дающих
ориентиры и освещение.
     Думай о красноте. Поставь осторожно что-нибудь перед собой на приборной
панели.  Пусть  она  едва  светится  своими  двадцатью   двумя  приборами  с
призрачными стрелками на тусклых отметках. Пусть краснота плавно растекается
влево и вправо. Посмотри,  и увидишь,  что  твоя левая рука лежит на  рычаге
газа, а правая рука сжимает рукоятку ручки управления с кнопкой в торце.
     Но не гляди на то, что внутри, взгляни наружу и направо. В десяти футах
от плексигласа, сохраняющего вокруг тебя давление, тускло вспыхивает красный
проблесковый огонь.
     Он находится в конце левого крыла ведущего самолета. Ты знаешь, что это
самолет F-86F, что у него  крылья прямой  стреловидности  под углом тридцать
пять градусов; что в его фюзеляже стоит реактивный двигатель GE- 27 с осевым
компрессором и  шесть пулеметов пятидесятого калибра; у него такая же, как у
тебя,  кабина,  и человек в  ней. Но все  это ты лишь принимаешь на веру; ты
видишь только тусклый проблесковый огонь.
     Думай о звуке. Вой двигателя у тебя за спиной, непрекращающийся, низкий
и  жутковатый.  Где-то  на  тускло светящейся перед  тобой  панели  один  из
приборов  показывает,  что двигатель  работает  на девяносто пять  процентов
своей мощности;  что горючее  поступает в него под давлением в двести фунтов
на квадратный дюйм; что  давление  масла  в подшипниках составляет  тридцать
фунтов;  что  температура выхлопных газов  за камерой сгорания и вращающейся
турбиной составляет пятьсот семьдесят градусов Цельсия. Ты слышишь этот вой.
     Думай о звуке. Думай  о  легком шипении помех в пенорезиновых наушниках
твоего  защитного шлема. Помех, которые слышат  еще  три  человека в радиусе
шестидесяти футов. В шестидесятифутовом радиусе друг от друга четверо мужчин
вместе-поодиночке со свистом рассекают черный разреженный воздух.
     Нажми  кнопку большим пальцем левой руки, и четверо мужчин услышат, что
ты говоришь, что чувствуешь  на семимильной  высоте  над  невидимой  землей.
Темной  землей,  скрытой  целыми  милями  темного воздуха. Но ты  ничего  не
говоришь, и они тоже. Четверо мужчин, наедине со своими мыслями, летят вслед
за проблесковыми огнями своего ведущего.
     Во всем остальном у тебя нормальная и самая обычная будничная жизнь. Ты
ходишь в супермаркет,  ездишь на автозаправку, говоришь: "Давай где-  нибудь
сегодня поужинаем". Но время от времени ты оказываешься вдали от этого мира.
В черной выси усыпанного звездами неба.
     - "Шахматка", проверка кислородной системы.
     Ты слегка  отваливаешь  в  сторону  от проблесковых  огней  ведущего  и
вглядываешься  в  тускло-красное  освещение  кабины.   В   уголке   прячется
светящаяся  стрелка  на  отметке  2-50.  Затем твой  палец  нажимает  кнопку
микрофона, - есть повод заговорить. После долгого  молчания твои собственные
слова странно звучат у тебя в ушах.
     - "Шахматка Два", кислород в норме, 2-50.
     И еще голоса в темноте:
     - "Шахматка Три", кислород в норме, 2-30.
     - "Шахматка. Четыре", кислород в норме, 2-30.
     И  снова  все заливает  тишина,  и ты снова  подтягиваешься  к  красным
проблесковым огням.
     Что  делает  меня не таким, как  человек, стоящий за мной в  магазинной
очереди? Хороший  вопрос. Может, он  думает, что  я не  такой, как все из-за
того, что  у меня такая овеянная славой работа летчика-истребителя. Он судит
обо мне по  кадрам  съемок,  сделанных с  помощью фотокинопулемета,  которые
показывают в  выпусках  новостей, и по серебристому инверсионному  следу  на
воздушных парадах. Съемки и скорость - это просто часть моей работы, так же,
как подготовка  годового финансового  отчета  -  это  часть  его работы. Моя
работа ничем не отличает меня от него. И все же я знаю, что  я не такой, как
он, потому что я располагаю такими возможностями, которых у него нет. Я могу
отправиться в  такие края, которых ему  никогда не видать, если только он не
посмотрит на звезды.
     Однако не пребывание здесь отделяет меня от тех, кто всю жизнь проводит
на земле; а то, как действует на меня это высотное  одиночество. Я испытываю
чувства, которые нельзя сравнить ни с чем, и которых он не испытает никогда.
Уже одна мысль  о реальности пространства за пределами этой кабины  вызывает
странные ощущения. Всего в одиннадцати дюймах справа и слева от меня человек
уже жить не  может,  там он чужой.  Мы проносимся,  словно испуганные  олени
через открытую поляну, зная, что остановиться - значит играть со смертью.
     Ты автоматически легонько  двигаешь ручкой  управления, выравнивая свое
положение относительно проблескового огня.
     Если  бы  это  был день,  мы бы чувствовали себя как дома; взгляд  вниз
открыл бы нам горы и озера,  дороги и города, -  все те знакомые предметы, к
которым  мы можем  спуститься и  немного  расслабиться.  Но  это не день. Мы
плывем сквозь черную жидкость, скрывающую  наш дом, нашу землю. Стоит сейчас
заглохнуть  двигателю,  и  некуда будет  спланировать, и невозможно  принять
решение,  куда  лететь. Мой самолет может  планировать  несколько миль, если
обороты двигателя упадут до нуля, и остынет сопло, но по инструкции я должен
потянуть рукоятку катапультирования, нажать на ручку отстрела и сквозь  тьму
поплыть на парашюте вниз.  В дневное время я  по инструкции должен стараться
спасти самолет,  пытаться посадить его  на какой- нибудь ровный  участок. Но
сейчас ночь, кругом темень, и я ничего не вижу.
     Двигатель  продолжает надежно работать, звезды  светят,  не  мигая.  Ты
летишь за проблесковыми огнями и задаешь себе вопросы.
     Если бы у  ведущего сейчас заглох двигатель, чем бы я  мог  ему помочь?
Ответ простой. Ничем. Он летит всего в двадцати футах  от меня,  но  если бы
ему  понадобилась моя  помощь,  ему до меня было бы как до Сириуса, сияющего
над нами. Я не могу ни взять его к себе в кабину, ни  удержать его самолет в
воздухе, ни даже сопроводить его до освещенного аэродрома. Я мог бы сообщить
его  местонахождение  спасательным группам и мог  бы  сказать о  Удачи тебе"
перед тем, как он  отстрелит свое катапультное  кресло в  черноту. Летим  мы
вместе, но мы так же одиноки, как четыре звезды в небесах.
     Ты вспоминаешь разговор с приятелем, который так и сделал, покинул свой
самолет в ночном полете. У него загорелся двигатель, и остальная группа была
совершенно бессильна чем-либо ему помочь. В то время, как его самолет снижал
скорость  и терял высоту,  один из них  крикнул  ему:  "Не  слишком  тяни  с
катапультированием". Эти  беспомощные слова  были  последним, что он услышал
перед тем,  как катапультировался в ночь. Эти  слова -  "Не слишком тяни"  -
сказал человек, которого он  знал, с которым летал вместе,  *. b. `k) ужинал
вместе с ним, и смеялся вместе с ним одним и тем же шуткам.
     Четверо мужчин, летящих сквозь ночь вместе и каждый в одиночку.
     - "Шахматка", проверка топлива.
     Снова голос ведущего прорезает безмолвие мощного  рева двигателя. Снова
ты отваливаешь в сторону, вглядываясь в показания тускло светящейся стрелки.
     -  "Шахматка  Два",  двадцать  одна  тысяча  фунтов,  - твой  по-чужому
звучащий голос пробивается сквозь легкие помехи.
     - "Шахматка Три", двадцать две тысячи.
     - "Шахматка Четыре", двадцать одна тысяча.
     И снова ты подтягиваешься в строй, назад, к проблесковым огням.
     Мы  взлетели  всего  час назад,  а уровень горючего  говорит, что  пора
снижаться. Как  горючее  скажет,  так мы  и делаем.  Странно, какое огромное
уважение мы  испытываем  к  этому  топливомеру.  Даже  пилоты,  не  питающие
уважения  ни к Божеским законам, ни к человеческим, уважают топливомер.  Его
законов  не  обойдешь,  никаких  туманных  угроз наказания в  неопределенном
будущем. Ничего личного. "Если ты  вскоре не приземлишься, - холодно говорит
он,  -  твой двигатель остановится, когда ты  будешь  еще  в  воздухе,  и ты
выбросишься с парашютом в темноту".
     "Шахматка", контроль снижения, и аэродинамические тормоза: выполнять.
     Снаружи  доносится   рев  черного   воздуха  по   мере  того,  как  две
металлические пластины,  - твои аэродинамические тормоза, - выталкиваются  в
воздушную струю. Красный  огонь  мигает по-прежнему, но теперь  ты  двигаешь
вперед ручку  управления, чтобы  вслед за  ним начать  снижение  к невидимой
земле.   Абстрактные   мысли  улетают  в   глубины  твоего   разума,  и   ты
сосредотачиваешься на том, чтобы держать строй,  и на крутом снижении. Такие
мысли  -  только для высот, ибо по мере приближения  земли тебя  все  больше
занимает безопасное пилотирование.  Преходящие, конкретные мысли, от которых
зависит твоя жизнь, теснятся у тебя в мозгу.
     Отверни чуть в сторону, ты  слишком близко от его крыла. Лети ровно, не
позволяй маленьким завихрениям вытолкнуть тебя из строя.
     Безликая турбулентность порывами бьет по  твоему самолету по мере того,
как вы одновременно делаете разворот на двойной ряд белых огней, -  разметку
ожидающей вас посадочной полосы.
     - "Шахматка", заходим на посадку, шасси выпущено у всех четверых.
     - "Шахматка",  вас понял. В зоне ваш номер первый, ветер северо-северо-
восток, четыре узла.
     Забавно,  что  летя   в  наших  герметически  закупоренных  кабинах  со
скоростью  триста  миль в час,  мы все еще должны  знать  о ветре, о древнем
ветре.
     - "Шахматка", на переломе.
     Сейчас никаких мыслей, только доведенные до автоматизма навыки посадки.
Аэродинамические тормоза  и  шасси,  закрылки и ручка  газа;  ты  летишь  по
маршруту захода на посадку, и через минуту  слышишь успокаивающий визг колес
по бетону.
     Думай  о  белизне.  Думай  о слепящем  искусственном свете,  отраженном
отполированными крышками столов в комнате для  дежурных экипажей. Надпись на
доске: "В эскадрилье вечеринка: в  21-00 сегодня. Все пиво, которое  сможете
выпить, - БЕСПЛАТНО! "
     Ты на земле. Ты дома.





        "Находка в Фэризи"

     Это  случилось во вторник, в городишке Фэризи, штат Вайоминг. Помню,  я
решил  отсидеться недельку на земле, потому что  квалифицированные  механики
были  заняты  и  не  могли заменить  масло  в  моем  самолете  до следующего
вторника. С момента, предыдущей замены  масла,  которого хватало на двадцать
/obl летных часов, я налетал двадцать четыре часа пятьдесят семь минут,  так
что летать я, конечно, не мог.
     Когда  я уже выходил из ремонтной  мастерской Федерального авиационного
управления,  с небес донесся грохот,  и  дюжина  легких самолетов неожиданно
приземлилась на траве,  в запрещенном  месте, да еще, как я позже узнал, без
радио.  Они молниеносно сосредоточились вокруг ремонтной станции ФАУ, дюжина
одетых  в черное  мужиков  в масках  выпрыгнули  из  кабин и  окружила  нас,
направив на нас взведенные револьверы 44 калибра.
     -  Мы сейчас  заберем  всю  вашу  техническую  документацию,  - тихо  и
спокойно заявил  предводитель шайки.  Голову его  обтягивал  черный шелковый
капюшон, и  судя по  тому спокойствию,  с которым он целился в нас из своего
револьвера, ясно было, что подобное он проделывал уже не раз.  - Все, что  у
вас есть,  все записи обо всех самолетах и двигателях, вынесите сюда, будьте
добры.
     Это было нелепо, невероятно, средь бела дня: и вооруженное нападение! Я
хотел  было закричать,  но штатный  инспектор  ФАУ,  не  дрогнув  ни  единым
мускулом, сказал:
     -  Делайте,  как  он   говорит,  ребята,  отдайте  им  всю  техническую
документацию.
     Трое  штатных  механиков отступили в  контору  под  наведенными на  них
дулами.
     - Что здесь происходит? - спросил я. - Что это такое?
     - Ты там, потише.
     - Что значит, потише? Это же беззаконие! НА ПОМОЩЬ! ФАУ! ГР