сительно образов, добре и зле в свете человеческой культуры, в обществе,
где реально кажущееся, а Принцип остается незамеченным.
     - То есть в действительности добра и зла не существует?
     - Не  существует абсолютных Добра и  Зла.  Единственный абсолют - Жизнь
Есть.
     -  Значит, я могу делать все, что  мне вздумается, и  не  будет никаких
последствий?  Я могу идти  обманывать,  красть,  убивать, и это не  повлечет
никаких последствий, если моя личная мораль говорит мне, что это хорошо?
     - Конечно, можешь, - сказал я. - Но  будут последствия, которые ты вряд
ли воспримешь как хорошие.
     - Например?
     - Например, твой поступок будет тяготить твою душу до конца жизни.  Или
ты  будешь гнить  в  тюрьме  от  семи до  двенадцати лет.  Или  ты  у  мрешь
удивленным:  ты   думал,  что  твоя   жертва  беззащитна,  а  она  оказалась
вооруженной. В мире  образов  существует  бесконечное множество последствий,
чтобы уравновесить любой сделанный тобой выбор.
     - Любой? - спросил он.
     - Любой.
     Он потер указательным пальцем кончик большого.
     - Любой - и самый крошечный, и самый большой?
     - Подумай сам, - сказал я. - Какой выбор не имеет последствий?
     Я  в  третий раз  запустил маленький  планер.  Он  плавно  поднялся над
землей, пролетел, почти  касаясь  верхушек травы, футов тридцать,  и  легко,
словно бабочка, приземлился. Неплохо для третьей попытки.
     - Есть ли последствия у решения стать писателем?
     - Да, -сказал я. - Каждый день я могу спать до обеда.
     - Перестань...
     Я отправился искать планер в траве.
     - Дикки,  разве  ты  не понимаешь? Всегда есть  какие-то... результаты,
хорошие или плохие...
     -                   ...доставляющие-мне-удовольствие                  и
не-доставляющие-мне-удовольствия...- пояснил он за нас обоих.
     - ...того, что мы решаем делать, - закончил  я, - и того, кем мы решаем
быть.
     - А какие отрицательные последствия решения стать  писателем? - спросил
он.
     Идя назад, я не  смог расшифровать выражение его  лица и понять, почему
он спрашивает.
     - Много лет назад я написал книгу о диете, в которой сказал, что многим
из нас не помешало бы сбросить фунтов десять?
     - Это и есть отрицательные последствия?
     - Нет,  - сказал  я  ему.  -  Последствие,  которое  не  доставило  мне
удовольствия, заключалось  в  том, что один из  моих  читателей согласился с
этим,  процитировал меня в качестве авторитета и  отрезал себе голову, таким
образом избавившись от лишнего веса.
     Глаза словно блюдца.
     - ЧТО?
     - Он не понял, о чем я писал, Дикки, но сбросил те самые десять фунтов.
     - Ты шутишь!
     -  Не  совсем, - сказал  я.  -  Много лет назад я действительно написал
книгу,  в  которой  главный  герой не  боялся смерти. Один  молодой  человек
прочитал эту книгу, решил, что он тоже не боится смерти, и покончил с собой.
     - Ты опять шутишь.
     - Нет. Это правда.
     Я сел на траву с планером в руке.
     - Зачем он это сделал?
     - Он  был влюблен в одну девушку и  не  нравился  ее родителям, которые
пообещали разлучить их навсегда. Влюбленные решили покончить с собой, въехав
на большой скорости в стену. Она выжила, а он погиб.
     - Почему они просто не бежали вдвоем?
     - Хороший вопрос.
     -  Если бы  я  уже решился умереть  за  что-то,  Ричард, вряд  ли  меня
остановило бы что-нибудь меньшее,  чем смерть!  А к  этому относится  немало
решительных мер.
     - Например?
     Интересно, что я считал решительными мерами, когда мне было девять лет?
     - Взять свой скаутский нож, еду и спички и бежать с ней в горы.
     Я вспомнил свой  последний мальчишеский побег: прочь из родного города,
в дикие  дебри, которые  изо дня в  день  виднелись  на горизонте.  Я ожидал
большего.
     - Если бы я умел водить машину, мы бы уехали в  Монтану. Или пробрались
бы на грузовое судно, идущее в Новую Зеландию.
     Конечно же, побег был его первой мыслью.  Если бы сегодня в нашей жизни
еще оставалось место чему-нибудь решительному, я бы тоже выбрал побег.
     - Я  бы  поговорил  с  ее родителями,  -  продолжал  он, - пообещал  бы
подстригать траву на их лужайке  до конца  жизни, показал  бы  им дневник  с
моими   отметками   и   привел   бы  полсотни   своих   друзей,   чтобы  они
засвидетельствовали, что я действительно хороший парень.
     Я кивнул.
     - Господи, ну  и потом, ведь она  не была  собственностью своих мамы  и
папы!
     - Нет, -  сказал я. - По моему убеждению - ни одной секунды, но вряд ли
у ее родителей были те же убеждения, что и у меня.
     -  Позволил бы ей  уехать, - сказал он. - Писал бы ей  письма  от имени
нового близкого друга, пока бы не подрос настолько, что  мог  бы отправиться
за ней.
     - Возможно.
     - Я  бы  работал и  посылал бы ей деньги, чтобы она могла звонить  мне,
когда захочет. По телефону мы бы договорились, как нам опять встретиться.
     Я ждал.
     - Терпение. Рано или поздно  мы останемся одни,  без родителей, и тогда
никто не сможет помешать нам быть вместе.
     За пять минут Дикки  придумал пять  планов, как преодолеть родительский
запрет,  не прибегая к самоубийству, - по  одному плану в  минуту.  Однажды,
подумал я, тот парень тоже ломал над этим голову.
     Если  бы бедняга раскачивался  на  почти перетертой веревке над озером,
полным крокодилов,  тогда  бы  я  мог согласиться,  что выбор  у него весьма
ограничен, но  даже в этом  случае смерть вовсе не  была бы неизбежной. Одно
время, во Флориде, я часто плавал в водоеме  с аллигаторами; не  все из  них
людоеды. Если они не голодны или погружены в медитацию, когда ты проплываешь
мимо, они не представляют никакой опасности.
     Я подбросил планер. Он набрал высоту, выровнялся и  медленно скрылся из
виду за гребнем холма.
     Смерть - это единственное, чего нельзя изменить, подумал я. Хотел бы я,
чтобы  тот мой опрометчивый юный читатель был  здесь, со мной и Дикки. Убить
себя в шестнадцать лет не означает  выиграть игру, ради которой мы находимся
здесь.
     И запомни,  сказал бы я ему: если ты собираешься использовать мою книгу
для оправдания  самоубийства,  тебе  потребуется мое  письменное разрешение,
прежде  чем сделать  это. Давай, сделай это: я  разозлюсь  как  черт,  и мой
читатель,  забывший,  какой игрой  является  наше  пространство-время, низко
поклонится этому миру зеркал.
     Я помолчал минуту, задумавшись над его выбором.
     -  Что  бы ты  чувствовал,  Дикки?  Ты убиваешь  себя, въехав  в стену,
воспаряешь над своим смятым за рулем телом и вдруг понимаешь: "О, нет! Мы же
могли сбежать в Окленд! Ну и дурак же я!"
     - Слишком поздно, - сказал он. - По-твоему, мне снова пришлось бы стать
в  очередь,  потом снова  родиться  младенцем,  еще более  беспомощным,  чем
подросток. Мне пришлось  бы все начинать  сначала: учиться говорить, учиться
ходить,  учиться  считать, пойти в  детский  сад,  делать  все,  что  скажут
взрослые, потому что они большие, а я маленький...
     Нам  не  нужно  снова становиться  в очередь, подумал я. Нам ничего  не
нужно делать.  Мы хотим делать  это снова, пытаясь  сделать  это правильным,
умным и точным действием.
     В первый  раз с  момента нашей встречи мальчик,  которым я был, проявил
жалость к мужчине, которым он станет.
     - Каковы были бы последствия, - тихо сказал он, - если  бы  ты  написал
книгу, которую кто-нибудь не понял бы?
     - Я до сих  пор ощущаю этот огромный груз, Дикки. Я хотел бы поговорить
с ним, хотел бы услышать от него другие варианты.
     - Это невозможно. Он мертв.
     Кто знает, подумал  я. Может  быть,  к тому времени, как я завершу свою
следующую книгу, она уже сможет ее прочитать.



Тридцать восемь

     Дикки ушел, не прощаясь, оставив меня в одиночестве.
     Когда с нами  случается что-то  ужасное  или мы попадаем  в безвыходную
ситуацию,  как  здорово  услышать  магическое  "Все  в  порядке",  даже если
произносим его мы сами.
     "Все  в порядке" -это  космическая истина,  подумал я,  и  ощутил,  как
спадает напряжение внутри. У моего юного самоубийцы были свои уроки, как и у
всех нас. Все в порядке.  Если бы нам не было чему здесь научиться, вряд  ли
мы оплатили бы это путешествие.
     Я посмотрел на  горы за холмом сквозь мили чистого, как алмаз, воздуха.
Для полетов  не  существует  расстояний.  Можно добраться до любой точки  на
Земле: отдаленная  деревушка и  снежное  высокогорье,  коралловый  остров  и
клубящиеся  облака. В ненастные дни мы можем подняться к самому солнцу, если
пожелаем.  Верь  в  Инструменты,  продолжай подъем и в дождь, и в снег, и  в
туман,  и  рано или  поздно окажешься на вершине. Космический закон полетов,
который нам необходимо доказать в своей жизни.
     Пора просыпаться и переходить к другому сну.
     В тот момент, когда  я об  этом подумал, из-за  вершины  холма внезапно
показалась голова Дикки, устало плетущегося с маленьким планером в руке.
     -  Он  действительно летает, Ричард! Он  был далеко-далеко от холма! Ты
действительно умеешь летать! Как у тебя это получается?
     - Практика, - ответил я, пряча удачу за скромностью.
     - А название  - секрет? - спросил он, зная, что я не пойму, о чем он, и
задам вопрос.
     - Какое название?
     - Название твоей религии.
     - У  нее нет  названия, Дикки,  и  никогда не будет.  И вообще,  это не
религия - во всяком случае,  в общепринятом смысле. Организованная религия -
это  паутина из тысячи доктрин,  ритуалов и  навязанных  верований, в центре
которой  находится  Бог  -  Великий  Паук.  В  этой  паутине  люди   гибнут.
Пожалуйста, никакой организованности!
     Он улыбнулся мне.
     - У тебя есть безымянная неорганизованная религия? У  тебя есть что-то,
во что ты веришь. У тебя есть... что?
     - У меня  есть способ выяснять  для себя истину, который я еще не довел
до конца.  Это...  это - экспериментальная личная философия, и у нее никогда
не будет названия. Ты знаешь почему.
     Я знал, что он этого  не знает,  но, на мой  взгляд,  он заслужил право
угадать.
     -  Потому  что  название  -  это  ярлык,  - сказал  он, - а как  только
появляется ярлык, идеи  исчезают  и  начинается обожествление  или  осмеяние
ярлыка, и  вместо того, чтобы  жить ради  идей, люди  начинают умирать  ради
ярлыков, поэтому новая религия - это,  по-твоему, последнее, в чем нуждается
мир.
     Я уставился на него.
     - Неплохо угадываешь.
     -   А   есть  ли  у  нее  какой-нибудь   символ,   у  твоей  безымянной
экспериментальной личной философии?
     - Конечно, нет. Символ - это тот же...
     - Я понял, - сказал он. - Но  почему бы тебе, просто ради удовольствия,
не  придумать  какой-нибудь символ,  который выражал бы  твой  образ мыслей,
напоминал бы, что у него нет и никогда не будет  имени? И  ради безопасности
тоже. Ведь  что-то,  не  поддающееся выражению словами, вряд ли может  стать
ярлыком.
     - Интересная идея, - сказал я. - Хотя значение  имеет  только то, как я
использую свои знания в каждую минуту своей жизни; как я использую их, чтобы
помнить в разгар игры, что это всего лишь игра.
     Он не отставал.
     - А если бы  все-таки символ был, в твоем сознании, что бы  это было? -
спросил он. - Уж наверное, не звезда, не полумесяц и не крест?
     Я засмеялся.
     -  Нет,  Дикки, не  крест.  Крест  без  перекладины.  Мне  не  нравятся
перекладины.
     - Крест без перекладины, - сказал он, - это единица.
     - Точно,  - сказал  я. - Единица  в двоичной арифметике значит Не-Ноль,
Есть вместо Нет. Единица - это число Жизни, число снов не важно.
     - Крест без перекладины - это заглавная буква I.
     -  Напоминающая  мне о том, что этот безымянный путь - мой личный образ
мысли, которым я не делюсь ни с кем, пока меня не попросят, и то если у меня
в тот день будет настроение рассказывать, чего обычно не случается, исключая
наши встречи с тобой.
     - Крест без перекладины - это маленькая l.
     -  Напоминающая  мне,  что  в  конце  каждого  сна  меня  ждет  вопрос:
"Насколько хорошо в этот раз ты проявил любовь?"
     - Вот он, - сказал он. - Совершенный символ 1.
     - Никаких символов, никогда,- сказал я.- Не в твоей жизни.
     - Конечно, не в моей, - сказал он. - Существует только одна жизнь.
     Он сел на траву в нескольких дюймах от моего колена, не выпуская из рук
планер.
     - Я должен немедленно решиться на это, Ричард, - сказал он.
     - Решиться на что?
     Он с удивлением посмотрел на  меня,  как если бы я должен был  знать, о
чем идет речь, потом понял, что я не могу этого знать.
     - Решиться уйти, - сказал он. - Думаю, что мне нужен совет.
     В его  голосе  промелькнуло что-то, напомнившее мне  брата, и это  меня
немного напугало.
     Дикки - так же  реален и так  же нереален, как любой другой Ричард Бах,
подумал  я, и  смерть  ему  страшна  не более, чем мне. Кроме  того, он  мне
понравился, мы  начали доверять  друг другу, стали друзьями и  нам еще нужно
многое друг Другу сказать. Почему он вдруг заговорил об уходе?
     -  Я не знаю,  случается  ли это с каждым, -  сказал он. -  Но  для нас
пришло время, когда я должен решить, оставаться ли мне с тобой или исчезнуть
вновь вместе с частью твоего детства.
     - Неужели я знаю так мало, - спросил я,- что ты  смог так  быстро всему
научиться и теперь уходишь?
     - А ты хочешь, - спросил он, - остаться безнаказанным за то, что  запер
меня на полвека?
     Как будто  бросил мне в  голову камень.  Я моргнул от  шока, прежде чем
понять, что месть не входила в его  планы. Он просто задал вопрос, обдумывая
варианты.
     - Ты прав, - сказал он.- Я не успел узнать все. Но я очень  внимательно
выслушал все то, что ты считаешь истинным.
     Он протянул мне маленький планер.
     - Спасибо, Ричард.
     Дикки не мой брат, подумал я. Почему же я чувствую себя так, как тогда,
когда умер Бобби?
     - Ты никогда ничего  не  говорил о каких-то  решениях или об  уходе,  -
сказал я. - Ты нереален, ты - это  воображаемый ребенок,  воображаемый я. Ты
не можешь меня покинуть!
     - Ты - воображаемый взрослый, -  сказал он, - который рассказывает  мне
один из вариантов моего будущего. Я доверяю тебе, я тебе  верю и думаю, что,
по всей вероятности, ты прав. Но если теперь ты хочешь сказать, что все, кто
не имеет  тела,- в том числе  и я - нереальны, то это значит, что я не понял
ни слова из того, что ты мне рассказал. Неужели ты хочешь начать все снова и
сказать мне, что  реально только то,  что  можно увидеть глазами? Я  очень в
этом сомневаюсь, Ричард, и я - не взрослый.
     Когда испытываешь  к  кому-то  -кукле,  домашнему  животному,  ребенку,
которого встретил в своем сознании, - симпатию, и знаешь сердцем все, что он
чувствует,  - это  и есть любовь.  А  что может  разорвать  связь,  спаянную
любовью?
     -  Извини, -  сказал я. - С моей стороны  было глупо так говорить. Если
тебе пора уходить, значит - пора. Я веду себя как ребенок.
     Он внимательно посмотрел на меня, чтобы понять, не шучу ли я.
     - Теперь, обладая твоими знаниями, - сказал он, - я могу начать  жизнь,
настолько отличную от твоей,  что в следующий раз,  встретившись со мной, ты
не сможешь меня узнать. Вот было бы забавно.
     - Да уж, - сказал я.
     Долгая пауза.
     - Наверное, тебе уже пора двигаться.
     - Тебе это тоже  принесло  пользу,  -  сказал он. - Большую часть своей
жизни ты пытался избавиться от  своего детства, считая его мертвым грузом. Я
не  позволил тебе  сделать это. Я  бы не умер  в своей клетке, и тебя  бы не
отпустил.  Но ты открыл дверь. С  небольшим опозданием, но все-таки  открыл.
Спасибо за дождь в моей пустыне.
     - Не уходи, - сказал я. - Мы друзья.
     - Ричард, тебе  почти  шестьдесят! Ты хочешь учиться  дальше? Ты хочешь
избавиться от лишнего багажа? Твое детство -  это груз,  от которого  я могу
тебя освободить!
     - Мне что? - переспросил я. - Мне почти что?
     -  Тебе  почти  шестьдесят. Мне  девять  лет, а  ты  опережаешь меня на
полвека. Тебе почти шестьдесят лет.
     Была ли эта ухмылка его декларацией независимости?
     -  Я не верю  ни  в  девять,  ни в  шестьдесят, ты ведь знаешь.  Мы  не
построены из времени...
     Он терпеливо наблюдал за мной, как будто я был ребенком.
     - Дикки, - сказал  я. - Кегли, шахматы, рапиры, шпаги или сабли,  трек,
поле,  бассейн  или  дистанция.  Выбери нужный тебе вид  и  выбери  возраст.
Девятнадцать? Тридцать восемь? Сорок?  Я соглашусь  с любой  иллюзией любого
выбранного тобой  возраста, и, клянусь... вышибу  из тебя  мозги! Что значит
"тебе почти шестьдесят"?
     Он еще  какое-то  время смотрел  на  меня, продолжая усмехаться, скорее
друг, чем ребенок. Потом что-то вдруг произошло с его глазами, как будто час
пробил  и его время  истекло. Он  кивком поблагодарил  меня,  возвращаясь  к
своему решению.
     -  Шестьдесят, - сказал он, - это  слишком  долгий срок, чтобы нести  в
себе детство, которое ты едва помнишь. Позволь мне кое-что сделать для тебя.
Позволь мне снять с тебя этот груз. Потом мы отпустим друг друга.



Тридцать девять

     Лесли  отложила свою книгу: "Несколько  полезных способов избавиться от
болезней садовых растений".
     - О чем ты думаешь, дорогой? - спросила она. - Что тебя беспокоит?
     Я лежал в кровати рядом с ней, уставившись в потолок.
     - Ничего. Просто задумался.
     - Гм, - сказала она. - Ладно.
     Она вернулась к книге.
     Я решил не сообщать ей о решении Дикки до того, как  сам  все хорошо не
обдумаю, потратив  один  час  или  десяток на размышления об  этой  странной
дружбе,  о том, почему она так много для меня значит и  каким могло бы стать
наше будущее, если бы он решил остаться.
     Как он и обещал, я почувствовал себя гораздо легче без давнего детства,
хватающего  меня  за пятки.  Ушли сомнения, тревожившие меня  десятилетиями,
исчезло  тяжелое  чувство, что я забыл что-то очень важное из тех лет, когда
был  ребенком. С  его помощью я наконец выбрался из того  времени, и смутный
вид вчера вдалеке окончательно скрылся из виду.
     - Быстро схватывает, - сказала Лесли, не отрываясь от книги.
     - Кто?
     - Дикки, - сказала она. - Он узнал все, что хотел, и ушел?
     - Откуда ты знаешь?
     - Просто угадала, - сказала она.- На самом деле нужно быть сделанной из
камня, чтобы не уловить твои волны Ощущения-Незавершенности.
     Хорошо  было бы  однажды  пережить  какое-нибудь  приключение, дать ему
время  улечься, потом  выбрать  свободную минуту и  рассказать  жене  и  его
начало,  и середину, и конец, а также смысл. Но, подумал я, с ней это так же
вероятно, как мороз в аду.
     - Ну, в общем, ты права.
     -  Он приходил, чтобы  дать тебе что-то или что-то взять у тебя? -  она
спросила это так, как будто заранее знала ответ.
     -  Ему нужны были знания, - ответил я, - и мне доставило удовольствие с
ним  поделиться.  Теперь он знает  почти  все,  что знаю  я,  а как  с  этим
поступить  -  его личное дело. Я для  него - лишь часть только этого  одного
будущего.
     -  Ты   значил   для   него   не  более  чем   это,  -   сказала   она,
полуспрашивая-полуутверждая. - Тебе будет его недоставать?
     - Я не думаю, что могу так сказать, - ответил я.- Но я буду помнить его
и думать о нем. Она улыбнулась в ответ на мои слова.
     -  Трудно  было научить его  вносить рациональность  в каждую  частичку
живого человеческого чувства, или ему это тоже легко далось?
     -  Ох, Вуки,  перестань!  Я действительно рационален и  не  собираюсь в
ближайшее  время  себя переделывать. Но даже  если я  изменюсь,  то в первую
очередь пострадаешь  от этого ты. Сейчас мы находимся в  равновесии - ты и я
на наших  маленьких качелях;  ты  же не хочешь,  чтобы я прыгнул всем  своим
весом на твою сторону, не правда ли?
     - Рациональный или чувствующий, - сказала она, - не имеет значения. Все
равно я тебя не брошу.