ька Бессол. Следом за ним с низко опущенной
головой вышел Петрило. Радостный Николка обнял Бессола, поклонился воеводе
и побежал к сенному сараю.
   - Будьте здравы, господа новгородцы, - весело сказал кормщик Кряж.
   - Кто вы? - тихо спросил Петрило.
   - Земляки твои, - отвечал Кряж.
   Васька Бессол, отойдя в сторону, истово молился, шепча слова
благодарности богородице-заступнице. А из отворенных дверей сенного сарая
выбегали уже, выходили и выползали обросшие, бледные, расхристанные
полоняники.
   - Давно ушли биары? - спросил Кряж.
   - Только, что, перед вашим приходом, - отвечал Петрило. - Сунули нам
узелок со снедью и ушли.
   - Пожалели, значит, - удивился кормщик. - Отчего же не выпустили вас на
волю?
   - Того не ведаю, - тихо сказал Петрило.
   Васька Бессол, окончив молитву свою, неспешным шагом двинулся к
широкому крыльцу храма. Понимал, что пусто внутри, да он и не думал уже о
золоте, будь оно неладно, просто захотелось взглянуть на то местечко, к
которому так долго стремились, из-за которого так много
страдали-мытарились. Скрипнули ступени, пропела тяжелая дверь.
   Внутри было сумрачно и тихо. Закутанный в рванье истукан с
переломленной рукой равнодушно зиял пустыми глазницами, сквозь дырявую
стену за спиной его вливались в храм золотые потоки солнца.
   Казалось, что только эти сияющие столбы поддерживают готовое рухнуть
строение, и взгляд невольно скользил по ним, рвался наружу в прекрасный,
теплый, вольный мир с его синью, зеленью и ласковым шепотом листвы.
   Подошел Николка, заглянул через плечо"
   -Пусто?- спросил без надежды. Васька не ответил, не кивнул даже.
   - Ну и ладно! - Николка бесшабашно махнул рукой. - Живы-здоровы, из
полона выбрались, чего еще надо? Слава тебе, Господи!
   Долгое, ожидание утомило душу, хотелось, наконец, исхода и
освобождения, поэтому Светобор хмуро, с неудовольствием наблюдал, как
тяжело и медленно шел Петрило к камскому берегу. Порывы ветра раскачивали
усохшее, обвешанное тряпьем тело, на изможденном лице тоскливо тускнели
усталые глаза, и в нем трудно было узнать дерзкого забияку, с которым
Светобор когда-то рубился на мечах. Тогда он прервал полет смертоносного
лезвия, чтоб добить словом и вполне насладиться униженьем сильного,
ловкого, почти равного супостата. На этот раз перед ним был слабый,
раздавленный, несчастный человек, и невольно теплая струйка жалости
просочилась в твердый камень мужского сердца. Светобор сжал зубы и
нахмурился еще сильнее.
   Едва переставляя ноги, Петрило подошел, встал в двух шагах, досмотрел в
закаменевшее лицо своего спасителя.
   - Благодарю, - глухо сказал он и поклонился.
   - Разве я икона, что ты мне кланяешься? - с суровой насмешкой спросил
Светобор.
   - Ты выручил меня и и моих людей из полона, и я благодарю тебя, - тихо
сказал Петрило.
   - То-то и оно, что людей, - проворчал Светобор. - Они не в ответе, что
воевода неразумен.
   Петрило без обиды принял эти слова, потому что в них была правда.
   - Ты снова пожалел меня, - сказал он, взглянув в глаза Светобора,
который тотчас отвел взор в сторону.
   - Я пожалел твоих людей, - упрямо сказал Светобор, глядя в речную даль.
- А что до тебя:
   Он ответил Петриле прямым суровым взглядом.
   - В третий раз - не пожалею! Помни об этом я держись от меня подальше.
   Светобор резко повернулся и зашагал к ватажке своих стоявших поодаль
кормщиков. Петрило проводил его взглядом и поплелся через лагерь
светоборовой дружины к своему притихшему воинству.
   Речная вода унесет тяжелый разговор, думал он, погаснет свет нехорошего
дня, ночь пройдет, займется новая заря, встанет солнце светлое, все
наладится и устроится. Так было много раз, так будет еще неодинова. Это
жизнь:
   - Воевода? - позвал незнакомый голос. Петрило поднял глаза - высокий
носатый парень, приветливо улыбаясь, манил его к костру, возле которого
вечеряли чужие ушкуйники.
   - Хлеб-соль,- воевода! - парень вежливо поклонился и тут же
бесцеремонно растолкал своих товарищей, освобождая место.
   - За что такая милость? - спросил Петрило и оглядел незнакомые лица.
   - Прости, воевода, - парень снова поклонился, - но не могу я спокойно
смотреть на тех, кто тощее меня. Ушкуйники захохотали, и Петрило готов был
нахмуриться.
   - Не слушай его, воевода? - крикнул тоненьким голосом шустрый мужичок в
ловко зашитых сапогах. - Не зря его Помелом кличут.
   Хлеб-соль тебе, не побрезгуй!
   Чужая беззаботность обогрела скорбное сердце, Петрило улыбнулся и сел к
костру. А Помело уже тащил из котла немалый кус вареной дичины.
   - О людях своих не печалься, - тоненько заговорил щустрый ушкуйник.
   - Все будут сыты-довольны. Мало ли чего на волховском мосту случается,
а здесь, в стране чужой-далекой, мы землякам всегда рады.
   Вот так бы и в Новгороде, думал Петрило, кусая мясо, жить одним
костром, одним котлом. Да хозяин его, Дмитр Мирошкинич, разве допустит
этого?..
   - А правда ли, воевода, - спросил неугомонный Помело, - что вы за
биарским золотом ходили?
   - Да уймись ты! - рыкнул здоровенный детина, сидевший рядом с Петрилой.
- Пригласил гостя, так дай поесть спокойно.
   Он замахнулся широкой ладонью, словно собираясь отшлепать шаловливое
чадо, и в лучах заходящего солнца блеснул в глаза Петриле приметный
камешек на узком золотом ободке. Не помня себя, Петрило перехватил на лету
руку соседа своего, зорко вгляделся в колечко на толстом корявом мизинце.
   - Откуда это? - спросил взволнованно.
   - Долгая притча, - прогудел детина, высвобождая руку. - Ты, воевода,
кушай, Помела не слушай, его слушать - только сердце рушить.
   Но Петриле было уже не до еды. Поднявшись на ноги, он поблагодарил за
хлеб-соль и сделал шаг в сторону от костра. Шустрый мужичок толкнул в бок
носатого Помела.
   -- Ну вот, - сказал огорченно жиденьким голоском, - речью своей
мимосмысленной смутил воеводу, ему и кус в горло нейдет:
   - Как звать тебя, воин? - спросил Петрило детину с колечком.
   - Кистенем кличут, - отвечал тот.
   - Ты, Кистень, проводи меня, - попросил Петрило. - Потолковать надобно.
   Когда отошли подальше, повторил снова:
   - Откуда у тебя колечко это?
   Кистень неспешно рассказал о давнем ночном происшествии, когда отбил он
у неведомых татей чужую женку с малыми чадами.
   - Да так ли было все? - допытывался Петрило.
   - Истинно так, - подтвердил ушкуйник.
   Петрило помолчал, все еще сомневаясь, веря и не веря в происшедшее
тогда, на ночной новгородской улице, и происходящее сейчас, на этом чужом
берегу за много верст от дома. Но вот он, перстенек, который сам же и
дарил еще до свадьбы, с другим не спутаешь. А в бесхитростных глазах
Кистеня не отыскивается даже самой крохотной лукавинки, да и какая ему
корысть лгать-обманывать? Истинно так!
   - Дай, воин, обнять тебя. - растроганно сказал Петрило. - Ведь женку
мою, Варвару Калиновну, с чадами нашими, оборонил ты от злой доли:
   - Во она как! - изумился ушкуйник, неловко высвобождаясь из петриловых
объятий, и разом угас в душе его слабый, глубоко упрятанный огонек
надежды: надежды на что? а кто ж это знает, кто ведает:
   - Коли так, - молвил Кистень осевшим голосом, - возьми перстенек, тебе
он более надобен.
   - Нет, нет? - горячо возразил Петрило. - Прими его, но не в уплату за
труды твои, а в знак благодарности. В теперешнем моем положении мне нечем
заплатить, но знай - отныне я должник твой.
   -Да ладно, - отмахнулся Кистень. Сердечно попрощавшись, Петрило побрел
к своим ватажникам, Слава тебе, Господи, думал он, и неподъемный камень,
давивший на сердце все это время, рушился и осыпался, скомканная душа
расправлялась и наполнялась cветом, тихой радостью и новыми надеждами.
Хитро ты, жизнь, устроена - одной рукой губишь, другой голубишь, сама в
яму толкаешь, сама соломы подстилаешь: Хотя соломы той не так уж богато, а
от толчков да затрещин только успевай утираться, Вспомнил Петрило старого
Невзора, щербатьй рот его, извергающий словеса разящие, сощуренные глаза,
наполненные обидным презрением. А что Невзор? Не вожжа рвет губу лошадиную
- возница безжалостный:
   Вспомнил Петрило разговор с Дмитром Мирошкиничем, масляные глаза его,
участие и сочувствие к делам слуги своего, льстивые вопрошания о здравии
женки и малых чад. Как приятно было слушать эти речи, и думать не думал
отрок боярский, что ласковый хозяин змеем ползучим струится и доверчивую
душу, ищет местечко самое ранимое, чтоб ужалить побольнее. Светобор, враг
непримиримый, пожалел дважды, а боярин-благодетель: Как служить, как
верить, как жить после этого?
 
 
 
 
   Кимера 
 
   - Дедушка? Дедушка? - закричала девочка, вбежав в дом Доброслава. - Я
тебе ягод набрала? Ох, и слад...
   Она осеклась и остановилась на бегу, увидев сидящего в переднем углу
незнакомого человека. Моргнув глазенками, перевела обеспокоенный взгляд на
Доброслава.
   - Не пугайся, солнышко, - ласково сказал старик. - Это гость наш, дядя
Невзор.
   Девочка улыбнулась, поклонилась гостю и поставила на стол туесок с
земляникой.
   - Спасибо, Жданка. - Доброслав легонько обнял девочку, другой рукой
погладил пушистые волосы. - Устала, небось, по лесу гуляючи? Ступай,
отдохни, а мы тут ягод твоих отведаем.
   Жданка доверчиво потерлась лицом о его бороду и выпорхнула за порог.
   - Ласкова внучка твоя, - с одобрением и скрытой завистью сказал Невзор.
   - Не внучка, - Доброслав вздохнул. - Сирота пришлая, из-под Муром-града.
   - Как же на Пышме-реке оказалась? - удивился Невзор.
   - Родителей булгары убили, ее с меньшим братом в полон забрали, по
дороге он из лодки выпрыгнул и утонул в реке. А Жданку увезли в Булгар,
где и продали на Ага-Базаре богатому калмезу. Калмез привез ее сюда, в
Куакар, она в первый же день сбежала. Добралась до нашего селения, а тут и
погоня подоспела. Пришлось мне ее отстаивать - выкупил я Жданку у того
калмеза...
   Доброслав помолчал, вспоминая недавнее прошлое.
   - Поначалу всего боялась, плакала целыми ночами - лиха-то хлебнула не
по годам. Вылечил я ее травами, кореньями, а больше лаской да приветом.
Теперь получше стало, прижилась, пригрелась, успокоилась.
   Да и мне веселей - девчонка ласковая, умная, работящая, к тому же
землячка моя...
   - Так ты родом из-под Мурома? - опять удивился Невзор.
   - Оттуда, - подтвердил старик, - из лесов тамошних, из самой глухомани.
   - Что ж не пожилось на родине? - спросил новгородец.
   - Это ты у слуг христовых спроси, - ответил Доброслав, посуровев и
потемнев лицом. - Вера моя им не понравилась, Богомилово капище, возле
которого вырос я и где с годами заместил отца моего, поперек горла встало.
Великий-то князь Андрей Боголюбский, крепко возлюбивший бога грецкого,
суров был к исконной славянской вере. И пока стояло Богомилово, не было
покоя в Боголюбове. Вот и пришли ратью великой, селение общинное дожгли,
капище разорили, людишек наших, вставших на защиту его, посекли, как
капусту по осени.
   Немногим удалось вырваться, ушли налегке, прихватив самое дорогое - по
горсти родной земли, по щепотке пепла из очагов домашних...
   - Ха, - согласно сказал Невзор. - у нас, в земле новгородской, распри
такие тоже случались.
   - Ничего! - сполыхнулся Доброслав. - В скором времени кара небесная
обрушилась на голову благочестивого князя, и чужая Богородица не оборонила
его от лютой смерти.
   - А наши людишки обвыкли, притерпелись, приловчились...
   - Вижу! - перебил Доброслав. - Сию науку и ты, похоже, освоил.
   Он быстро протянул руку к висевшей на груди Невзора оловянной бляхе с
Ярилиным знакам и повернул ее - на обороте изображен был Архангел Михаил.
   - Всякий живет, как умеет. - спокойно, без смущения, сказал новгородец.
- Кабы ты был терпимее, так, может, и горя бы не вышло.
   - Кабы они были терпимее не на словах, а на деле. - возвысил голос
Доброслав, - так не стали бы людей, с ними несогласных, ущемлять в вере и
обычаях древних. Ничего! Как князь Андрей поплатился за необузданное
рвение свое, так и вся эта темная сила, неразумно удушив глубинное
народное начало, - нарвется на силу еще более темную, и рухнут каменные
своды, а чужой дух обратится в пустые дымы, огня и сладкозвучное пение.
   Невзора встревожила горячая речь Доброслава.
   - Крестивший меня отец Серафимий, - заговорил новгородец несогласно, с
упряминкой, - молвил, что вера дедова есть химера и блуд духовный.
   Гласит и заповедь Христова: не сотвори себе кумира.
   - За. нашими кумирами - великое знание, накопленное нашим народом,
многие-многие века жившим на нашей земле в согласии с нашей
Матерью-Природой. За их дымами и огнями - опыт чужого заморского племени,-
не умевшего отстоять свободы, не сохранившего даже страны своей. Поверь, я
хорошо понимаю травы и знаю наверняка, что человеку более полезно выросшее
и вызревшее в его местности. Стремление же к далеким святыням вызывает
пренебрежение к собственной земле, упование на небесное блаженство рождает
презрение к сущей земной жизни, Серафимий твой, ничего, может быть, не
ведая, просто повторяет заученные речи, а ведь в тех речах имеется смысл
потаенный. Все меняется в жизни быстротекущей, меняются и слова, и как
бывает трудно старое дерево представить проклюнувшимся в давние годы
тоненьким ростком, так и в некоторых словах не можем мы рассмотреть
изначального их содержания.
   - Ты о чем? - не донял Невзор.
   - Химера и кумир, ругательства христианские, происходят от древнего
ростка, имя которому - Кимера.
   - Кимера? - удивленно повторил Невзор" примеряя на язык незнакомое
слово. - Что за Кимера такая?
   - О том писано чертами и резами в древней книге, которая была
составлена по памяти народной еще до времени Бусова. Много раз
передавалась она из рук в руки и лет двести назад оказалась у киевского
жреца Богомила. Когда же из Киева была изгнана древняя вера славянская,
скрылся Богомил в лесах под Муромом. Там и после него хранили книгу долгие
годы. Я получил ее от отца своего, который был жрецом Богомилова капища...
   - У тебя есть эта книга? - пораженно спросил Невзор.
   - Да, - утвердил Доброслав, - но ты ее не увидишь. Не почему, что я не
верю тебе или боюсь злого умысла с твоей стороны. Хотя книгу и переносили
несколько раз на новые доски, но время берет свое, и ветхость этих досок
остерегает меня лишний раз прикасаться к ним.
   Убегая из Киева, - Богомил сумел сласти только пять страниц древней
книги, и я зачту их по памяти.
   Доброслав испытующе взглянул на новгородца, после чего закрыл глаза и
начал медленно говорить.
   - Есть высокий огонь именем Ра. Есть воздух, он спасает от небесного
гнева. Есть земля, она кормит живущих. Есть большая вода, в которой
отражается Ра, и она принимает его имя. Другие зовут ее Ител. Душа
живущего носят имя Ки. Душа, соединенная с небесным огнем и большой водой,
есть Кимера. Страна от моря до леса. Земля полуденная окружена народами
войны, населена беспокойными. Земля полуночная, которую эллины по незнанию
зовут Гиперборея, есть наша земля. Она наполнена миром. Богатство - ничто,
власть - ничто, знатность - ничто, мера всему - душа. Это есть Кимера...
   Доброслав замолчал, и новгородец озадаченно взглянул на него.
   - Худым своим разуменьем, - признался он, - не постигаю сказанного
тобою.
   - Говорится здесь о древней стране наших предков, стоявшей на берегах
Волги-реки, которую они авали Ра, ибо отражала светлый лик солнечного бога
Ра. Имя его сохранилось в словах, и ты знаешь эти слова: радуга -
солнечная дуга, радость -- дающая Солнце, Расея - сеющая Солнце... Эллины
ошибочно называли жителей полночной Кимеры гипербреями, но через соседние
народы звали их блаженными, умевшими жить без горя и неустроений. Главной
добродетелью сих блаженных было богатство дум, которое позволяло им жить в
согласии друг с другом и Великой Матерью-Землей, наполняло жизнь радостью
и высоким смыслом.
   Поверь, Невзор, мы в своих лесах старались жить по законам Кимеры.
   Всякий человек - сын Природы, а скопище людское - часть ее. Наши боги
не вымышлены есть, ибо каждый из них олицетворяет один из ликов Великой
нашей Матери. Постигая своих богов, мы научались лучше понимать и крепче
любить ее, разуметь человека и людское общежитие.
   Душа, освещенная этим знанием, не позволяет наступить на горло слабого,
силой или обманом отнять у имущего, ответить молчанием и смирением на
вызов дерзкого. В наших общинные селеньях каждый труждался в меру сил
своих, а когда их не хватало, иные помогали ему, ибо всякий может стать
слабым и немощным. Но кроме старых, малых и нехожалых, не было никого, кто
жил бы чужими трудами. Это есть Кимера. И заповедь, которую ты вспомнил,
вполне нам понятна - не сотвори себе Кимеру, зачеркни прошлое, забудь
заветы предков, отдай свой труд чужой силе, а чтобы не скорбеть об этом,
уподобись бессловесному волу, оскудей душой, ибо блаженны нищие духом,
смирись, пади ниц, смешайся с навозом, дабы тленьем своим удобрить чужую
праздность. Посему так мила алчным мира сего грецкая вера и так ненавистен
древний обычай вольных славян. Посему со времен насильного крещения и по
сию пору жгли и жгут старые книги, разоряли и разоряют капища, убивали и
убивают волхвов-ведунов, искореняли и искореняют саму память о вольности
древнего славянства. А что взамен? Величественные храмы, наполненные
чужими кумирами, где человек чувствует себя ничтожеством и где душу его
перекраивают на рабский лад, внушают смирение, терпение и послушание не
только богу грецкому, но и всякому, кто богат и знатен. Перекраивают
народные наши праздники, их событиям чужой истории, перелатывают и богов
наших, нарекая их именами истовых служителей чужой веры, а без этого
всякому станет видна и понятна неполезность и ненадобность заморского
зелья. Для того только, чтоб люди наши вкушали то зелье, пришлый волк
рядится в шкуру славянскую. И после всего этого ты призываешь меня быть
терпимее, забыть отца своего, забыть учителя Богомила, забыть Кимеру?
   - Плетью обуха не перешибешь, - сказал новгородец и перевернул
оловянную бляху на груди своей обратно, Ярилиным знаком наружу.
   От этого легкого движения ожил обращенный внутрь лик архангела Михаила,
суровый взор которого вопрошающе вонзился в душу старого мечника: не
поверил ли ты, человече, словам нехристя-святотатца? не пошатнулся ля в
истинной вере своей? Невидимый этот взгляд ледяным клинком полоснул по
сердцу, развалил его надвое, и не знал Невзор, за какую половинку
ухватиться, чем укрепиться и упрочиться, на что положиться и понадеяться.
И вовсе зябко стало бы застывшей душ его, но сквозь олово змеевика
прорвались горячие лучи солнечного бога, осветили и обогрели, утешили,
уравновесили у успокоили...
   Суров грецкий бог, да милостив, не оставит он чад своих без надежды,
без выхода. А выход простой и верный: куда бы ни забрел ты, человече, -
покайся,- и спасен будешь, Ярило же, бог славянский, светит и вовсе без
разбора, одинаково любит и тех, и других, и верных, и неверных, и правых,
и виноватых. Сияет лик его на груди Невзора, и горячие лучи разлетаются по
земле, лелеют и ласкают всех сущих-живущих.
 
    
  
 Мила, да не люба эта ласка закованному в цепь Микуле. Обливаясь потом,
вздымает он тяжелое весло, и не видно конца постылой работе.
   Бий Торымтай, напротив, благоденствует в тени кормового шатра. Скоро
волок, а дальше - Серебряная река, прямой путь домой.
   В тени же прячутся верховный жрец северных вотов Уктын и булгарский
наместник юзбаши Серкач. Угостившись вином из ржаной, они осторожно
обсуждают свои хитроумные замыслы.
   Катится солнце в закатную сторону, и туда же поглядывает боярский отрок
Петрило. Там, на закате, стоит красавец-город, в городе том -
любушка-женка с малыми чадами. Изболелось сердце и рвется к дому, но там
же, в красавце-городе, - ненавистный боярин Дмитр, будь он неладен и
трижды проклят. Вот и думай, Петрило, как быть, как дальше жить. Пока ты
думаешь, ватажники твои отыщут недостающий ушкуй, починят паруса да
уключины