терпелось въехать в крепость, войти в дом князя и,
наконец-то, увидеть княжескую дочь Люльпу.
   Имя девушки, ее милый образ давно уже не давали покоя молодому вождю.
Видеть Люльпу было для него радостью, звук ее голоса волновал его до
глубины души, а ее взгляд, обращенный на него, тем более взгляд
благосклонный, надолго наполнял его счастьем.
   Иногда он мысленно проклинал князя за то, что тот поставил его во главе
Верхнего племени. Конечно, в возрасте Келея лестно было достичь такого
положения, но временами он готов был отказаться от своей власти и
вернуться в Ваткар навсегда. Ради того, чтобы просто видеть Люльпу, он
готов был стать рядовым воином и даже княжеским домашним служителем.
Иногда он жалел о том, что Люльпу родилась в семье князя. Будь она простой
девушкой, ему, Келею, было бы гораздо проще добиться ее любви и доказать
всем, что он добивается этой любви не ради выгоды и чести.
   Утомленные воины вопросительно смотрели на своего вождя.
   - Вперед! - непреклонно скомандовал он и поддал коню под бока.
   Вороной заржал, вскинулся на дыбки и размашисто скакнул на мелководье
Полой речки.
    
 
   Предчувствие счастья 
 
   Солнце поднималось все выше. Прекрасная Лада, обручавшаяся в эти дни с
громовником Перуном, бирюзовым светом бездонных своих очей ласково
обнимала гуляющую на Ярилином холме молодежь. Одна песня сменяла другую,
Улита-хороводница завивала живую цепочку в диковинные узоры, достойные
украсить венок богини любви и красоты. Микула, послушный движению
хоровода, оказывался то на склоне холма, то на его вершине, то у самой
воды, и все это время он украдкой поглядывал на окружающих его девушек,
пытаясь угадать ту, которая принародно призналась, что он, Микула, люб ей.
Эта тайна не давала ему покоя, она ласково сжимала его молодое сердце
теплой нежной ладонью. Ничего не зная наверняка, он все же чувствовал, что
этот праздничный день, первый день Красной Горки, каким-то образом резко
изменит его жизнь...
   Напевшись песен, вдоволь наплясавшись под звуки гудков и гуслей, парни
и девушки тут же, на склоне холма, весело распеленали плетеные кошницы со
снедью. После первой чаши с медом жизнь стала еще прекраснее, добрее
улыбнулся великий Ярило, бездоннее и ласковее стали небесные глаза Лады, и
даже свирепый Позвизд, не решаясь нарушить светлое торжество Перуновой
невесты, потуже затянул свой кожаный мешок с ветрами и бурями.
   Девушки, пошептавшись, незаметно окружили Бажена и вдруг разом
накинулись на него. С криками, визгом, бестолковой толкотней живой клубок
молодых горячих тел покатился по склону к синеющей внизу воде. Остальные
парни, враз забыв зачашные разговоры, кинулись выручать товарища, но было
поздно - Бажен, нелепо взмахнув рукой с зажатой в горсти чашей, взлетел
вверх и с криком рухнул в реку.
   Зычно ухнул развеселившийся Водяной царь, заплескала смехом жена его
Белорыбица, звонко рассыпала сверкающие брызги смешинок их дочь Параська,
и все это вперемешку с девичьим хохотом взметнулось ввысь.
   Бурей налетели парни, вмиг устроилась куча-мала с криками, смехом,
дурашливым воем и обжигающими прикосновениями.
   А мокрый до нитки Бажен, зачерпнув полную чашу речной воды, с самым
решительным видом выбирался на берег.
   - Улита, беги! - закричали девушки.
   Хороводница заполошно вскинулась, сделала несколько резвых скачков
вверх по склону и, оглянувшись на Бажена, замедлила бег.
   - Беги! - кричали девушки, и почти каждая из них хотела бы оказаться на
месте Улиты, ведь по обычаю предков парень, обливший девушку водой в
первый день Красной Горки, должен жениться на этой девушке.
   Кто не сделает этого - станет лихим обидчиком, поругавшим девичью
честь...
   Спохватившись, что излишняя медлительность может быть понята как
нескромное стремление заполучить завидного жениха, Улита припустила во
весь дух, но Бажен был уже рядом, и вот упругая струя холодной воды мягко
ударила в ее спину. Девушка вздрогнула, разом остановилась и быстро
повернулась лицом к парню. В это самое время внизу, у реки, возникла и
широко полилась песня.
   Как из улицы идет молодец, Из другой идет красна девица.
   Поблизехоньку сходился, Понизехонько поклонился.
   Парни и девушки, забыв кучу-малу, дружно поднимались на холм, песня
приближалась, росла, заполняла светлый весенний мир.
   Да что возговорит добрый молодец:
   Ты здорово ль живешь, красна девица?
   Я здорово живу, мил-сердечный друг.
   Каково ты жил без меня один?
   Поющие окружили счастливую пару и двинулись по кругу, песней своей
славя новую любовь. Оглушенная стуком своего сердца, одурманенная всеобщей
песней, Улита была готова броситься в горячие объятья Бажена, а он, пьяный
от счастья, света и вольного воздуха, хотел только одного - прикоснуться
губами к ее губам; мокрые, взъерошенные, они стояли и неотрывно смотрели
друг другу в глаза.
   Казалось, что воздух между ними накаляется, и как только он накалится
до последнего предела, встретившиеся, обнявшиеся, туго переплетенные
взгляды влюбленных вспыхнут ослепительно, как молния, и грянет гром...
   Перун и Лада! - догадался Микула. Это они, великие небесные боги,
спустившись на землю и вселившись в тела Бажена и Улиты, дарят людям
любовь и учат их быть счастливыми. Значит, не напрасными были его
радостные предчувствия, и скоро, совсем скоро сердце его прозреет и
угадает ту единственную, которая сможет подарить ему свою любовь. И тогда
он, Микула, зачерпнет полную чашу речной воды и бросится вверх по склону
холма за свои счастьем.
 
 
   Клад Соловьиный 
 
   Выгребая против течения Сухоны, Бессон и Быкодер добрались, наконец, до
приметного издали яра и, схоронив лодку в прибрежных кустах, вскарабкались
по крутому склону. Здесь, на сухом песчаном пригорке, стоял под сосной
шалаш, чуть заметно курился догоревший костер, возле которого устало
ютились сонные от долгого сидения дозорщики.
   - Будьте здравы! - радостно приветствовал их Бессон.
   - И вам того же, - отвечал пожилой дозорщик.
   - Все ли ладно? - деловито спросил Быкодер.
   - Спокойно, - заверил пожилой, поднимаясь на ноги.
   - Да кому тут плавать-то? - сказал, зевая, его молодой товарищ,
лежавший возле шалаша на куче веток. - Дикое место.
   - На то и дозор, что место дикое, - поучающе выговорил Бессон.
   - Вот и доглядывай, а мы домой, - молодой встал на ноги и, подхватив
копье, стал спускаться к реке.
   - Удачи вам, - сказал с улыбкой другой дозорщик и двинулся следом.
   Вскоре их лодка выскользнула из-под кустов и ходко двинулась по течению
Сухоны. Через малое время умолк плеск весел, сонная полуденная тишь
повисла над пустынной рекой, и казалось, ничто и никогда не сможет уже
поколебать и нарушить это первобытное безмолвие.
   Дорог был хлеб в здешних лесных местах, но все же первым делом Быкодер
сноровисто отхватил от каравая немалую краюху, щедро посыпал ее солью и,
углубившись в лесную чащу, с поклоном положил дар свой на мягкую моховую
подушку: прими, Дед Лесовой, да оставь меня с головой, не води меня, не
урочь, да гони лешаков своих прочь:
   - Деда уважить - первое дело, - сказал Быкодер, вернувшись к шалашу.
   - У нас под Муромом тоже леса страшенные, так без подарочка в чащу
лучше не суйся.
   - Слыхал я о ваших лесах, - отозвался Бессон. - Там, говорят,
Соловей-Разбойник пошаливает.
   - Разбойник: - передразнил Быкодер. - Люди языками своими долгими
ботают*, а ты веришь.
   Почувствовав недовольство товарища, Бессон выжидающе молчал. Быкодер
лег возле шалаша на кучу веток, раскинул утомленные весельной работой руки.
   - То не люди говорят, а попы грецкие.
   - А им что за дело? - удивился Бессон.
   - То-то и оно, что дело, и дело это давнее. Считай, два века минуло, а
они все злобятся:
   - На кого? - не понял Бессон. - Да ты расскажи, нам все равно до
завтрашнего полудня время коротать.
   - Ну, слушай, - согласился Быкодер, поворачиваясь лицом к товарищу.
   - Как вздумал Владимир, князь киевский, обуздать вольных славян, а для
того переменить веру на Руси, приказал он посечь священные кумиры старых
богов. То было мигом все исполнено. Перуна же, заглавного бога
славянского, привязали к конским хвостам. Избивая железными палками,
потащили его с горы и бросили в Днепр. С великим плачем бежал по берегу
киевский люд, и все кричали:
   - Выдыбай! Выдыбай, боже!
   Водяной царь не оставил своего небесного сородича, вынес его на берег,
но княжьи дружинники привязали к Перуну тяжелый камень и с тем камнем
столкнули поверженного громовника обратно в воду. Мало того, копьями
толкали его в пучину и проводили так до самых порогов.
   И хоть после порогов все-таки выплыл Перун на берег, но власти его в
Киеве пришел конец. Мечами и копьями загоняли вольных славян в воду, где и
были они насильно обращены в грецкую веру. То же самое учинилось в
Новгороде Великом и других городах русских.
   Но самые непокорные из славян, крепко приверженные дедовым обычаям и
законам, бросили дома свои и скрывались от крещения. Первым ушел из Киева
главный Перунов жрец Богомил. Долго блуждал он по Русской земле,
преследуемый псами княжьими и, наконец, укрылся в дремучих лесах под
Муромом.
   Быкодер помолчал, словно бы собираясь с духом, приподнялся на локте,
хмурое лицо его осветилось.
   - Люди говорят, что живет ныне в Новгороде купец Сотко Сытинич, такой
богатый, что лет пятнадцать назад поставил на деньги свои большой храм для
бога грецкого. Кто хвалит купца за это, кто бранит, но когда берет Сотко
гусли да начинает петь, то единой душой слушают его все, кто рядом.
   - Слыхал и я о Сотке, - подтвердил Бессон.
   - А вот когда Богомил раскидывал пальцы по гусельным струнам, тогда не
то что люди, птицы не смели петь, листья замирали на деревьях, утихал
ветер, волны не плескали в берега. За дивные эти песни любившие Богомила
нарекли его Соловьем. Да и вся жизнь его в наших муромских лесах была
песней вольности славян. Крепил он веру прежнюю, хранил, говорят, книги,
чертами и резами писанные, а в тех книгах собрана вековечная мудрость
народная, описаны великие дела предков наших:
   Быкодер вскинулся, сел и всем телом подался к Бессону.
   - Почему, думаешь, слуги христовы жгли и по сию пору жгут книги старые,
без жалости истребляют волхвов-ведунов?
   Бессон молчал. Был он крещеным, слова Быкодера неприятно томили душу,
но парень не смел перечить матерому своему товарищу. Он был впервые в
одном дозоре с Быкодером и уже жалел, что завел этот разговор.
   - Человека без памяти легче холопом сделать, - напористо заговорил
Быкодер. - Наплети ему про царствие небесное, он и радешенек. Землю его
возьми, женку уведи, коня отними - он не шелохнется. Бог терпел, нам
велел: У нас в деревне, считай, все мужики через ту грецкую веру потеряли
волю свою. Князь муромский пожаловал земли наши монастырю ближнему. Спать
ложились вольными, проснулись подневольными. И ничего, стерпели, и до сей
поры терпят: Тьфу!
   Быкодер отвернулся и надолго замолчал. Бессон встал, неспешно прошелся
вдоль берега, вглядываясь в голубую ленту верхнего леса.
   Водная даль была все так же пустынна, высокое солнце плавилось в
ленивых речных струях, чуть слышный плеск которых, сливаясь с шепотливым
шелестом леса, сгущал неизбывную тишь глухого нелюдимого места.
   - Слышал я о кладах муромских, - заговорил парень, вернувшись к шалашу.
Ему хотелось увести разговор с неторной для него дороги.
   - Ясное дело! - вскинулся Быкодер. - Коли разбойник, стало быть,
награбил много да и схоронил от глаз людских.
   - Почто ты сердитый такой? - обиделся парень. - Я даже и не мыслил
Соловья твоего порочить.
   Быкодер внимательно посмотрел на товарища, помолчал, потом улыбнулся
отходчиво, по-доброму.
   - Не гневись, Бессон, не хотел я тебя обидеть. Да ты и ни при чем тут
вовсе. Обида - она как камень, в воду брошенный. Волны от него далеко
расходятся, и теми волнами людишек не только покачивает, но и
поколачивает. Вот и я качнул тебя без дела - прости:
   -- Да ладно! - повеселевшим голосом отозвался Бессон.
   - Я о тех кладах муромских тоже слышал, - мирно заговорил Быкодер. - По
молодости лет даже искать их пытался. Выспрашивал старых людей, не слыхал
ли кто про клады Соловьиные? Неделями в лесах пропадал, по кустам да
буеракам шарил, в болота жердью тыкал, озера лесные белугой-рыбой
проныривал:
   - Нашел? - нетерпеливо спросил Бессон.
   - Кабы! - Быкодер засмеялся, откашлялся. - Кабы нашел, стал бы я
богатым, завел двор широкий, терем высокий, женку-боярышню, холопов да
прислужников. Теперь вот жил бы да трясся - а вдруг двор мой широкий тати
ночные очистят? А вдруг терем мой высокий сгорит по неосторожности или от
стрелы Перуновой? А вдруг женку мою князь отнимет? А вдруг холопы мои
ночью зарежут меня сонного? Подумай сам - разве ж это счастье?
   Он снова помолчал, словно собираясь с духом, чтоб высказать давно
обдуманное и дорогое.
   - Воля вольная, жизнь неукоротная - вот он, клад Соловьиный. Без воли
богатство не тешит, без воли любовь не сладка. Жизнь, веревками опутанная,
- не жизнь, даже если те веревки из золотых нитей сотканы. Хочешь быть
человеком - ищи клад Соловьиный. В наших муромских краях клада этого не
сыскать, хоть сноси ноги до самых подколен. Вот я и прибился к дружине
суздальцев да ростовцев, которые шли в земли полночные. Восемь лет без
малого, как я в здешних краях оказался. Городок наш Гледен в устье
Юга-реки при мне строился, да и я топором немало помахал.
   - Ну и как: нашел? - тихо спросил Бессон.
   - Ты о чем? - не понял Быкодер.
   - Нашел ты клад Соловьиный?
   - А что, и нашел! - бодро сказал Быкодер. - Глянь кругом - красота
какая, тишина:
   - Это конечно, - согласился Бессон. - А вот послал тебя воевода пустую
реку сторожить, ты и сидишь, как пес на цепи. Опять же храм христианский в
крепости выстроили:
   - Я его не строил! - возвысил голос Быкодер.
   - Ладно, не строил, - согласился Бессон. - А если завтра вздумает
воевода окрестить тебя?
   - Пусть попробует! - крикнул Быкодер.
   - А что ты сделаешь? - громко и упрямо спросил парень. - Куда ты
кинешься?
   Быкодер оглядел широкий весенний простор, успокоился, улыбнулся.
   - Да разве ж мало места на земле? Глянь-ка! Соколу лес не диво.
   Беда, Бессонушка, не по лесу ходит, а по людям. Лесная же сторона не
одного волка, а и мужика досыта кормит. Был у меня знакомец один,
новгородец, Чуршей кликали. Лет пятнадцать назад ушел он из Новгорода
после какой-то тамошней смуты. Долго скитался по свету, женку себе нашел
где-то на Белом озере, потом, лет пять назад, в Гледене объявился. Это еще
до тебя было. Чурша этот все о какой-то Вятшей реке толковал, звал меня,
да и людишек наших сговаривал.
   Пожил зиму в Гледене и ушел, с ним женка его и еще несколько наших.
   - Вятшая река: - задумчиво промолвил Бессон. - Имя красивое. Да только
где она, эта Вятшая река?
   - Надо будет - поищем, а коли поищем, стало быть, найдем. А когда
найдем, тогда и узнаем, на той ли Вятшей реке клад Соловьиный хоронится.
    
 
   Дмитр и Петрило 
 
   Боярский отрок Петрило ловко спрыгул с коня, бросил поводья
подбежавшему холопу и широко шагнул на высокое крыльцо терема. Без усилия
отворив тяжелую дверь, он в несколько упругих прыжков взбежал по крутой
лестнице и остановился перевести дух.
   - Ждет, - шепнул с поклоном ключник. Петрило отворил еще одну дверь и
оказался в большой горнице, залитой розовым светом заходящего солнца.
   Хозяин терема, Дмитр Мирошкинич, молодой, высокий, с горбоносым птичьим
лицом, угрюмо сидел за столом, неподвижно уставясь в ополовиненный ковш с
медом. Заметив Петрилу, он вяло махнул длинной рукой и по-петушиному
клюнул воздух. Петрило, осторожно ступая, приблизился и замер перед
хозяином навытяжку.
   - Опять упустили обидчика нашего, - глухо, с угрозой проговорил Дмитр и
поднял на Петрилу круглые сорочьи глаза. Петрило молчал.
   - Кормлю я вас, милостников своих, лелею и пестую, - нудно, не повышая
голоса, продолжил хозяин речь свою, - а вы какого-то деревенщину вонючего
изловить не можете.
   Отрок все молчал, понуро опустив голову.
   - Чего молчишь, пес шелудивый? - крикнул боярин.
   - Так нет его в городе, - пролепетал Петрило, искусно притворясь вконец
оробевшим. Он хорошо знал нрав хозяина.
   - Нет его в городе, - язвительно передразнил Дмитр и, судорожно сжав
крючковатыми пальцами перевитую ручку, поднял ковш и жадно припал к нему
ртом. Сделав несколько булькающих глотков, он вытер губы рукавом дорогого
кафтана и отдышался.
   - Обидно мне, Петрило, - сказал обмякшим голосом. - Боярам, мужам
вятшим простить не могу бесчестья или даже слова дерзкого, а тут выскочка,
грязь придорожная, тьфу!
   Почувствовав перемену в хозяине, Петрило осторожно откашлялся и
негромко, но уверенно сказал:
   - Блоха, Дмитр Мирошкинич, ловко скачет, да все ж таки под ноготь
попадает. Так и Светобору деваться некуда. Прознал я, что недруг твой
Твердислав велит Светобору принять веру христианскую. А Светобор, в
сельщине выросший, крепко держится за старых богов.
   Мыслю, что распря меж ними немалая, и распря та нам на руку:
   Захмелевший Дмитр одобрительно кивнул и вяло повел длинной рукой.
   Петрило осторожно присел на край широкой лавки.
   - Распря - это хорошо, - оживленно сказал боярин. - Ты наливай меду,
Петрило, выпьем, поговорим.
   - Благодарю, хозяин: Будь здрав, Дмитр Мирошкинич!
   - Распря - это хорошо, - повторил боярин. - Да только все равно худо
мне, Петрило. Эх, кабы воля моя! Обуздал бы я Великий Новгород, как коня
ретивого. И вскочил бы я в седло, и погнал того коня, куда душа моя
желает. А вздумай он взбрыкнуть - я бы плеткой, плеткой его!
   Слушайся хозяина, не перечь Дмитру Мирошкиничу!
   Петрило, многажды слыхавший эти разговоры, сидел молча, попивал мед,
неспешно жевал сочную курью ляжку. Солнце садилось, в горнице сгущались
синие весенние сумерки.
   - Да только другой на коне, - пьяно бормотал боярин. - А кто он такой?
Кто такой Михайло Степанович? Али он богаче нас? Али, может, разумнее? Да
будь он разумнее нас, так разве ж стал бы он держаться за смоленских да
киевских Ростиславичей? Будь он поумнее, живо бы смекнул, что нет больше
Киева, матери городов русских, нет больше полуденной Руси. Растоптали ее
кони половецкие, растащили князья неразумные. Нет, Петрило! Хочешь быть
сильным - держись за сильного.
   - Отец твой, Мирослав Нездинич, разве не держится за великого князя
владимирского? - спросил Петрило, едва сдерживая зевоту.
   - Отец? - взвился Дмитр. - Был он биричем, биричем и остался. Его в
посадники возведи - он все Мирошкой будет. Нет, Петрило! Только мне по
плечу вольного новгородского коня обуздать твердой рукой! - Боярин сжал
крючковатые пальцы, придирчиво оглядел кулак с побелевшими косточками и
удовлетворенно клюнул воздух.
   - Прознал я, боярин, - лениво протянул Петрило, - что Твердислав
Михайлович о том же мечтанье имеет.
   - Твердислав - умный, - неожиданно трезвым голосом сказал Дмитр, словно
соглашаясь с неким тайным собеседником, с которым давно, похоже, вел спор
о Твердиславе. - А потому он умный, что насаждает веру грецкую. Это
хорошо. Без такой веры не удержать власть над черным людом. Христианский
бог - суровый бог. Его куском мяса да пеньем-топаньем не купишь. Страх -
вот главная жертва богу этому.
   - Помимо страха есть еще любовь, - вмешался Петрило и невольно коснулся
висевшей на груди оловянной кругляшки с ликом архангела Михаила.
   - Верно! - согласился и даже как-то обрадовался Дмитр. - Страх и любовь
- две руки бога христианского. Я так понимаю: люби себя, держи в страхе
других. Вот в чем сила грецкой веры. А Твердислав умен, да слаб - не под
ту руку встает, сор людской привечает, черным людям норовит, хочет любовью
власти добиться. Да разве ж можно людей жалеть? Черного человека держи в
черном теле! Нет, Петрило! Только мне седло власти новгородской впору,
только мне на том коне скакать, только мн