емена  правления
отца Бонифация ее обвинили в убийстве  мужа,  пресловутого  Вепря  Великих
Северных  Лесов,  -  иначе  говоря,  отвратительного,  дурно  воспитанного
провинциального лорда, замок которого стоял возле Великих Северных  Лесов.
На самом деле никаким вепрем он не был, но уж разбойником и людоедом - это
точно. И поскольку совершенное дамой преступление скорее было  благим  для
государства деянием, повесить ее не решились. Вместо этого прежний  король
приговорил ее к пожизненному подметанию дворца,  за  что  она  имела  еду,
крышу над головой и немного денег на карманные расходы.  А  с  Вирны  было
взято торжественное обещание  впредь  не  убивать  никого,  кто  этого  не
заслуживал бы в той же степени, сколь ее печально известный супруг.  После
жизни с Вепрем все остальные  казались  Вирне  людьми  приятными  во  всех
отношениях, поэтому она  вскорости  стала  веселой  и  милой  старушкой  и
исполняла, если можно так выразиться, роль  почетной  бабушки  для  многих
молодых служанок во дворце.
    Однако теперь она не  улыбалась  своей  обычной  теплой  улыбкой.  Она
стояла перед королем и премьер-министром, в отчаянии заламывая руки.
    Рядом с ней стояла Гвин, девушка, прибиравшая детскую, - милая, но  не
красавица. Внешность ее говорила о том, что ей на роду было написано стать
нянькой, сиделкой или гувернанткой. На самом деле  она  сразу  согласилась
прибирать в детской, и после того, как в течение года подтирала  и  драила
там пол не только за Аматусом, но и за всеми отпрысками гостящих во дворце
лордов и королей, она не на шутку невзлюбила всех детей  вообще  и  втайне
уповала на то, что когда-нибудь ее полюбит какой-нибудь солдат с семейными
наклонностями, который не потребует, чтобы она  ему  нарожала  детей  этак
двадцать. Выражение лица у Гвин почти всегда было кислое, а улыбалась  она
крайне редко, поскольку кто-то ей сказал, что из-за этого она выглядит как
добрая мамочка.
    Теперь она стояла нервная, смущенная, растерянно кусала  нижнюю  губу,
уставясь в пол, и казалось, что она впала в детство.
    Последним из троих визитеров оказался гвардеец  Родерик,  и  это  было
самым  странным.  Солдат,  которого  Седрик  отправил  засвидетельствовать
победу Кособокого над гидрой, был их тех, кому верховный главнокомандующий
доверял почти беззаветно. И вот теперь он выглядел  нетипично  озабоченным
и, пожалуй, даже взволнованным.  Плечистый  верзила  Родерик  был  гораздо
умнее, чем казался на  вид.  Просто  из-за  флегматичного  темперамента  у
Родерика развилась привычка время от  времени  таращиться  в  одну  точку,
раззявив рот, вот многие и считали его непроходимым тупицей.  Впоследствии
он оставил военную службу и стал знаменитым драматургом,  творцом  длинных
кровавых эпических полотен, и оказалось, что прежде, пялясь в одну  точку,
он на самом деле уже сочинял в уме целые сцены и акты.
    В  то  время  Седрик,  конечно,  не  ведал  о  том,  какая   блестящая
литературная карьера впереди у простого солдата, но он знал,  что  Родерик
гораздо  смекалистей,  чем  кажется,  и  к  тому  же  только  притворяется
неустрашимым,  дабы  не  огорчать  главнокомандующего.   Словом,   зрелище
распсиховавшегося  Родерика,  нервно  шарящего   взглядом   по   сторонам,
показалось Седрику дурным предзнаменованием.
    Король и премьер-министр сразу  заподозрили  неладное,  так  как  всех
троих  давно  и  хорошо  знали  и  сразу  увидели,  что  те  пребывают   в
расположении духа, для себя крайне нехарактерном.
    - Что ж, - негромко проговорил  Седрик,  -  похоже,  случилось  что-то
необычное и важное.
    - Проходите, садитесь и расскажите нам, в  чем  дело,  -  распорядился
Бонифаций добросердечно. - Что бы  ни  встревожило  моих  преданных  слуг,
небезразлично и мне.
    Рассевшись по табуретам, троица  ничуть  не  успокоилась.  Затравленно
оглядевшись по сторонам, Вирна заговорила первой:
    - Ваше величество, вы знаете, наверное... что сегодня у  прислуги  был
пикник? Вот там-то мы и разговорились друг с другом.  В  промежутке  между
бегом в мешках и переноской яиц, если точнее. Кое-что... я  хочу  сказать,
всем нам троим кое-что не нравится в этих четверых  новичках,  которых  вы
только что наняли на службу, но сами по себе  мы  бы  не  пришли,  но  вот
разговорились, и вышло, что если все это соединить... три наших  рассказа,
то получается...
    - Вы заметили что-то неладное? - прервал ее Седрик.  -  Что-то  такое,
что вам не нравится?
    Вирна покачала головой, тряхнула седой гривой волос.
    - Нет, милорд. Про что-то такое определенное пока нельзя  сказать.  Но
все равно...
    - Хорошо, - мягко проговорил король. - Быть может, будет  лучше,  если
бы вы просто рассказали нам обо всем, что слышали и видели. Начнем с тебя,
Гвин.
    Гвин  коротко,  решительно  кивнула  и  вздернула  подбородок,  словно
солдат, вставший по  стойке  "смирно".  Именно  в  это  мгновение  Родерик
впервые в жизни обратил на нее пристальное  внимание,  и  от  нее  это  не
укрылось. А потому она приступила к изложению событий бодро и приподнято.
    - Слушаюсь, государь, - сказала Гвин. - Вышло так, что вчера вечером я
была в том крыле дворца, где детская, - выметала черепки и всякое такое  и
вдруг услышала, как новая нянька поет принцу колыбельную. Голосок  у  нее,
прямо скажем, ничего.
    - Неплохой голос, - согласился король.
    - Да и мелодия красивая была, -  продолжала  Гвин,  приободрившись.  -
Слов всех не упомню - не то сказка, не то повесть  про  мужчину-возницу  и
уличную танцовщицу, что его полюбила. Вроде бы так. Но припев я  запомнила
отлично:

    Раз - это солнца луч золотой,
    Два - роса утренняя,
    Три - то герой, что силен и могуч,
    А четыре - любовь твоя.

    - У тебя тоже приятный голосок, - отметил Седрик. - А  песенка  просто
замечательная.
    -  Да,  господин,  спасибо,  господин,  только  теперь  я  про   самое
неприятное скажу. Я, чтоб  получше  услышать,  поближе  к  двери  подошла,
потому что сама люблю послушать хорошую песню, ну и заглянула  в  щелочку.
Принц уже крепко спал, но нянька все еще пела - решила, видно, что  негоже
хорошую песню до конца не допеть, или,  может,  подумала,  что  принц  еще
проснуться может.
    Она  наклонилась  над  его  кроваткой  и  водила  руками...  вот  так,
государь. Все водила и водила, как будто...
    - Как будто плела заклинание? -  подсказал  девушке  Седрик  несколько
встревоженно.
    - Не хотелось бы мне так думать, господин, - сказала  Гвин.  -  Только
бабка у меня колдунья - не хочу, конечно, про нее ничего дурного сказать -
но только Психея руками  такое  выделывала...  словом,  я  узнала  Восьмое
Великое Заклинание - Октан.
    - Это охранное заклинание, - возразил король. - А судя  по  мелодии  и
словам, мне кажется, что речь шла о пожелании счастливой судьбы.
    - Но вы посудите,  государь,  -  заспорила  Гвин,  -  если  она  умеет
произносить Октан, стало быть, она  опытная  колдунья.  И  могущественная.
Может, она старуха, а только выглядит молоденькой?  А  с  какой  бы  стати
могущественной  колдунье  наниматься  нянькой  -   только   поймите   меня
правильно, государь, - и вытирать принцу нос да колыбельные распевать?
    - Может быть, - тепло улыбнувшись, предположил  король,  -  она  любит
детей, и уж ты  мне  поверь,  если  кто-то  любит  детей,  то  ему  Аматус
покажется чудесным ребенком.
    Гвин знала, что спорить с королем об этом не стоит.  Кроме  того,  она
теперь с этой должностью рассталась, и ей хотелось бы, чтобы  все  думали,
что она сделала это не потому, что терпеть не может детей.
    - Может, оно и так, государь, да  только  произносить  заклинания  над
спящим принцем...
    - Вот именно, - кивнул Бонифаций. -  Ты  была  совершенно  права,  что
решила мне все рассказать. Я рад, что ты  так  поступила.  Это  говорит  о
твоей преданности мне.
    Королю  хотелось,  чтобы  служанка  покинула  его  покои   в   хорошем
настроении - ведь он понимал, что ей  потребовалось  недюжинное  мужество,
чтобы явиться сюда. И потом - разве скажешь, когда тебе вдруг  понадобится
чья-то верность и  преданность,  пусть  даже  этот  кто-то  -  твой  самый
неуклюжий слуга. Тем не менее король не сомневался, что принял  на  службу
добрую и могущественную волшебницу.
    Следующей взяла слово Вирна:
    - Если мне будет позволено рассудить, ваше величество, то то, о чем  я
собираюсь вам поведать, ненамного  страшнее.  Просто  я  уже  столько  лет
прибираю в лаборатории придворного алхимика,  что  почти  все  слова,  что
произносятся при изготовлении Вина Богов, наизусть выучила.  А  на  старую
служанку разве кто внимание обращает? Говорят и говорят слова свои,  будто
меня и нет вовсе. Словом, когда я услышала, что они перед каждым этапом по
заклинанию добавляют, я...
    - Что же они  добавляли?  -  совсем  немного  встревожившись,  спросил
король. - Заверяю тебя, Вино они изготовили преотличное.
    - Ну... они ведь... главное, как они это говорили. Как они произносили
это добавочное заклинание, вот в чем дело. Этот новый придворный алхимик -
Голиас, он вроде как со смехом его произносил, как будто шутки шутил. Ну а
новая колдунья придворная, Мортис, она вроде бы как обижалась на  него  за
это и после него снова это заклинание повторяла. А  уж  у  нее  голос  был
прямо ледяной, сухой, как ветка, что от дерева в  январе  отламывается.  А
говорили они оба вот что:

    В день, далекий от начала
    И решающего часа,
    Между вечностью и бездной
    На подмогу призываем
    Мы того, кого любовью
    И коварным волшебством
    Поместили в промежутке
    Между светлым и смешным.

    И мне это, государь, показалось... скажем так, необычным.
    -  Это  загадочное  заклинание,  -  заключил  Седрик.  -   Им   что-то
требовалось, чего у них не было под рукой, и  они  вызывали  это  из  мира
духов заклинанием, облеченным в форму загадки. Духи,  знаете  ли,  обожают
всяческие загадки. Но именно поэтому Вина Богов ничто дурное не коснулось.
Этим заклинанием они не само Вино производили, а какой-то его  ингредиент,
или просто этот стих - оберег для Вина. Если мы поймем,  в  чем  дело,  то
легко рассудим, желательно для нас или нежелательно, чтобы они  занимались
этим впредь. Нужно только подумать хорошенько...
    Задумался Седрик довольно-таки надолго, а затем рассмеялся и всплеснул
руками.
    - Принесите Королевский Словарь! - приказал он,  и  Гвин  бросилась  в
библиотеку.
    Когда она принесла внушительный фолиант, Седрик тут же открыл  его  на
букве "С" и вскоре весело рассмеялся:
    - Вот-вот, так я и думал, нужно было только  представить  себя  на  их
месте, и все! И ничего ужасного нет.  -  Он  прижал  палец  к  странице  и
продемонстрировал ее всем остальным. Между словами "светлый"  и  "смешной"
стояло слово "счастье".
    Все четверо хором облегченно вздохнули,  но  тут  наконец  свое  слово
решил сказать Родерик:
    - Ну... хотелось бы мне, чтобы мои опасения были напрасными, государь.
Но дело так было... Этот Кособокий, он с  гидрой  ловко  управился,  спору
нет, только... когда у нее только одна  башка  осталась,  он...  ну...  по
правде говоря, государь, мне гидру ни капельки не жалко, она ведь  сколько
народу прикончила,  и  моих  родичей  двоих  в  том  числе  -  сестру  мою
двоюродную Мэйзи Энн, что замуж вышла за брата моего двоюродного по другой
линии, Ричардом его звали... Ричарда тоже гидра эта сожрала...
    Король кивнул, но не то чтобы нетерпеливо - он понимал, что рассказ  о
важном событии всегда чреват упоминанием второстепенных персонажей.
    - Ну и вот, государь... - продолжал Родерик, - только  мне  эту  тварь
все равно как бы жалко стало после того, что он с ней сделал. Оставил  он,
стало быть, одну башку и давай над  ней...  издеваться.  Ради  потехи,  не
иначе. Тут кольнет, там рубанет, там жилу вытянет... У гидры, бедняжки, уж
слезы потекли, она выть начала -  прямо  как  собака.  Ее  бы  прикончить,
избавить от мучений, но он все не унимался. Ну а потом,  видно,  наигрался
все-таки и отрубил эту  башку.  Он  боец  славный,  государь,  но  человек
жестокий. Я раньше никогда  не  видал,  чтобы  с  чудищем  кто  так  ловко
разделался, только и чудищ никогда раньше так не жалел.
    Родерик понимал, что говорит не так гладко и красиво, как принято  при
дворе, и его это удручало - а особенно потому, что он боялся произвести не
самое выгодное впечатление на Гвин.
    Король вздохнул.
    - Не страшнее, чем мы предполагали. Ваше величество,- заключил Седрик,
изо всех сил стараясь скрыть восторг - ведь именно такой работы он и  ждал
от Кособокого. - Предзнаменования сохраняются, это вам известно, и  многие
из них были столь благоприятны...
    - Это верно, - согласился Бонифаций, - но приглядеть за  новичками  не
помешает. Вы все были совершенно  правы.  Что-то  в  этом  есть.  Полагаю,
Седрик...
    - Совершенно согласен с вами, ваше величество, но я  не  сомневаюсь  -
это только самое начало  сказки.  Если  это  будет  сказка.  Полагаю,  нам
следует поблагодарить вас, и мы надеемся, что вы и впредь будете столь  же
бдительны  и  станете  сообщать   нам,   если   случится   еще   что-либо,
заслуживающее нашего внимания.
    Все трое дружно кивнули и с облегчением удалились. Седрик  прикрыл  за
ними дверь и сказал:
    - Ну, что ж... мы имеем один дурной знак против двух  добрых.  Спорить
не приходится, сказка началась, и несомненно, вскоре  мы  узнаем,  кто  ее
герой.
    Вирна  вернулась  в  свою  темницу  и  потом  много  лет   старательно
прислушивалась  к  разговорам  в   лаборатории,   но   кроме   заклинания,
подслушанного в первый день, так ничего интересного больше не услышала.  А
заклинание это Вирна стала частенько произносить сама, и многие  заметили,
что ей стало в жизни больше везти. Родерик и Гвин обнаружили, что  терпеть
не могут детей, и сошлись на этом. Если  даже  все  трое  замечали  что-то
необычное в  поведении  четверых  компаньонов,  Седрику  они  об  этом  не
докладывали - по крайней мере именно так он написал в "Хрониках",  а  если
они что-то рассказывали королю, значит, король ничего об  этом  не  сказал
Седрику.
    Ну а время шло, как и положено ему идти в сказках, и Аматус -  вернее,
его правая  половинка  росла  и  крепла.  Хорошо,  что  Психея  отличалась
поистине неистощимой энергией, потому что юный принц целыми днями  носился
всюду как угорелый - казалось, он думал, что  ему  отпущено  всего  десять
дней жизни, и он стремился успеть сделать за это  время  все,  что  только
мог. Только что сидел на дереве, а смотришь - уже  дерется  на  деревянных
мечах с Кособоким и отбивается с  яростью,  несвойственной  столь  нежному
возрасту. Время шло, и к ярости прибавились ловкость и умение.
    Но стоило привыкнуть к мысли о том, что  юный  принц  занят  обучением
боевым искусствам, как уже слышался топот его правой  ноги  по  черепичной
крыше замка и крики Психеи, высунувшейся из окна и бросающейся  следом  за
мальчиком. Как-то раз, когда  Аматусу  было  двенадцать  лет,  он  нарочно
взобрался на самый крутой скат крыши,  чтобы  Психея  не  смогла  в  своей
длинной юбке догнать его. Бонифаций наблюдал за сыном из окна своих покоев
и добродушно усмехался до тех пор, пока на полпути до конька крыши  Аматус
вдруг не начал скользить вниз и  того  гляди  мог  свалиться  на  мощенный
булыжником внутренний двор.
    В это мгновение Кособокий - помилуйте, разве он только  что  не  стоял
рядом с королем у окна? - уже взбирался вверх по крыше. Он мигом  оказался
рядом с Аматусом, ухватил мальчика за  край  камзола,  затем  -  за  ворот
рубахи и подтянул к себе.
    Вечером,  за  ужином,  Аматус  был  как-то   нетипично   тих.   Седрик
поинтересовался, "не утихомирил ли его немного" пережитый страх.
    - Да я вовсе не боялся, что упаду, - возразил принц, -  Может,  мне  и
следовало испугаться... но Кособокий мне сказал, что если я еще  хоть  раз
заставлю всех так волноваться, то он попросит папу, чтобы он разрешил  ему
наказать меня.
    - А что это у тебя на шее?
    - Это мне Кособокий дал, - ответил мальчик и показал Седрику маленький
серебряный свисток. - Он сказал, что раз уж я такой непоседа, то он просит
меня дуть в этот свисток всякий раз, как я  соберусь  вытворить  очередную
глупость. Правда, он сказал, что думает, что слышать звук  свистка  скорее
будет уже тогда, когда я эту глупость вытворю.
    Хотя Психея и Кособокий были любимыми спутниками принца  в  детстве  и
юности, Аматус довольно много времени проводил в лаборатории и  библиотеке
- приставал к Голиасу и Мортис и большей частью мешал им.  Пожалуй,  принц
был единственным в  королевском  замке,  кто  никогда  не  боялся  Мортис,
невзирая на ее пугающую внешность. Колдунья,  казалось,  почти  совсем  не
интересовалась мальчиком, но все, в чем он нуждался - защитные заклинания,
заклинания для успешной учебы и  понимания  наук,  -  всегда  было  к  его
услугам. Даже могущественное  Тригонометрическое  Заклинание,  придуманное
самим Тригонометрасом, помогало  ему,  а  ведь  поговаривали,  будто  если
сумеешь пережить обучение тригонометрии, то дальше  учиться  будет  совсем
легко.
    Но с другой стороны, если мальчик просто чего-то хотел, но не  слишком
нуждался в этом,  с  заклинаниями  происходило  что-то  странное.  Однажды
Мортис произнесла заклинание, рассчитанное на то, чтобы  Аматус  знал  все
завтрашние уроки, не уча их, но с утра принц поднялся измученный -  словно
всю ночь  просидел  над  книгами.  Потом  он  целую  неделю  пребывал  под
действием заклинания, даровавшего ему неуязвимость,  но  вдруг  обнаружил,
что  не  чувствует  вкуса  еды,  не  ощущает  прикосновения  руки  Психеи,
погладившей его по щеке, а держа  рукоятку  деревянного  меча,  словно  бы
сжимает  в  руке  воздух  и  не  понимает,  каков  будет  следующий   удар
Кособокого.  И,  что  еще  хуже  того,  он  утратил  ту  радость,  которую
испытывал, слушая песни Голиаса, а уж это было  совершенно  невыносимо,  и
принц отправился к Мортис  и  стал  умолять  ее  отменить  заклинание.  Но
оказалось, что для этого ему придется  подметать  пол  в  покоях  колдуньи
целую неделю, убирать помет за ее рафтерами, драить  стены,  сквозь  камни
которых проросли корни плюща, и только тогда Мортис  согласилась  отменить
заклинание.
    Бонифаций наблюдал за происходящим и видел, что Аматус  -  по  крайней
мере его половинка - процветает, благодаря неусыпным заботам Спутников,  и
поскольку Бонифаций был мудрым королем (ведь жизнерадостным он стал  после
того, как целых десять лет пробыл грозным), он  никогда  не  вмешивался  в
процесс воспитания сына и не пытался  как-то  смягчить  оный  процесс.  Ни
тогда,  когда  Кособокий  презентовал  Аматусу  в  честь   тринадцатилетия
тяжеленный ремень со здоровенной пряжкой и  взял  его  в  Железное  Ущелье
охотиться  на  газебо,  ни  тогда,  когда  Психея,  заметив,  как   Аматус
измывается над детенышем гидры, строго-настрого  запретила  мальчику  этим
заниматься и заставила его оставить детеныша у себя в  качестве  домашнего
питомца и заботиться о нем. А забот хватало, потому что у детеныша выросло
еще тридцать голов, и каждая требовала отдельной миски для  кормления.  Но
когда гидра в конце лета подохла (в конце лета все гидры дохнут, так уж им
на роду написано), Аматус горько плакал и только через неделю после  этого
печального события согласился выбросить миски.
    Король не вмешивался и тогда, когда Мортис назначала довольно  высокую
цену за отмену легкомысленно запрошенных принцем заклинаний.
    И тогда, когда Голиас научил Аматуса трем сотням куплетов  из  баллады
"Дочь мошенника".

                                                                   ГЛАВА 4
                                                        НАЧАЛО ПРИКЛЮЧЕНИЙ

    Голиас был превосходным алхимиком и изучил с десяток  различных  наук.