, которыми она поглаживала его лоб.  От  места  прикосновения  и  до
самых кончиков пальцев стал разливаться  волшебный  покой.  Боль  от  ушибов
исчезла. Он закинул руки за голову и потянулся, позволяя блаженству свободно
течь по его телу. Избавившись от болей, к которым он уже  успел  привыкнуть,
Миляга почувствовал  себя  заново  рожденным,  словно  излучающим  невидимое
сияние.
   - Я хочу войти в тебя, - сказал он.
   - Глубоко?
   - До самого донышка.
   Он попытался разглядеть в темноте ее  ответную  реакцию,  но  взгляд  его
потерпел неудачу, возвратившись из неизведанного ни с чем. И  лишь  мерцание
телевизора, отраженное на сетчатке его глаза, создавало иллюзию того, что ее
тело излучает едва заметное матовое свечение. Он хотел сесть, чтобы отыскать
ее лицо, но она уже двинулась вниз,  и  через  несколько  секунд  он  ощутил
прикосновение губ к животу, а потом и к головке его члена, который она стала
медленно вводить в рот, нежно  щекоча  языком,  так  что  он  чуть  было  не
обезумел от  наслаждения.  Он  предостерег  ее  невнятным  бормотанием,  был
освобожден и, спустя мгновение, понадобившееся для  короткого  вдоха,  вновь
проглочен.
   Невидимость придавала ее ласкам особую власть над ним. Он  ощущал  каждое
прикосновение ее языка и зубов. Раскаленный ее страстью, его  член  приобрел
особую чувствительность и  вырос  в  его  сознании  до  размеров  его  тела:
жилистый влажный торс, увенчанный  слепой  головой,  лежал  на  его  животе,
напрягаясь и пульсируя, а она, темнота, полностью  поглотила  его.  От  него
осталось только ощущение, а она была его источником. Его тело целиком попало
во власть блаженства, причину которого он уже не мог вспомнить, а  окончание
- не мог представить. Господи, да, она знала, как доставить ему наслаждение,
вовремя успокаивая  его  возбужденные  нервные  окончания  и  заставляя  уже
готовую выплеснуться сперму вернуться назад, пока он  не  почувствовал,  что
близок к тому, чтобы кончить кровью и радостно принять смерть в ее объятиях.
   Еще один призрачный отсвет мелькнул в темноте, и колдовство утратило  над
ним свою власть.  Он  вновь  был  самим  собой  -  член  его  уменьшился  до
нормальных размеров, - а она была уже не темнотой, а телом, сквозь  которое,
как ему показалось, проходили волны радужного света. Он прекрасно знал,  что
это всего лишь иллюзия, пригрезившаяся его изголодавшимся глазам. И  тем  не
менее волнообразный свет вновь скользнул по ее телу.  Иллюзия  то  была  или
нет, но под ее действием он возжелал еще более полного  обладания.  Протянув
руки, он взял ее под мышки и притянул  к  себе.  Она  высвободилась  из  его
объятий и легла рядом, и он стал раздевать ее. Теперь, когда она  лежала  на
белой простыне, он мог различить формы ее тела, хотя и не слишком четко. Она
задвигалась под его рукой, приподнимаясь навстречу его прикосновениям.
   - ... войти в тебя... - сказал он, путаясь во влажных складках ее одежды.
   Она лежала рядом с  ним,  не  двигаясь,  и  ее  дыхание  вновь  приобрело
размеренность. Он обнажил ее груди и стал лизать их языком, нашаривая руками
пояс ее юбки и обнаружив, что перед тем, как пойти к нему, она переоделась в
джинсы.  Она  держала  руки  на  поясе,  словно  пытаясь  помешать  ему,  но
остановить его было невозможно. Он начал стаскивать с нее джинсы, и ее  кожа
показалась ему мягкой, как вода. Все ее тело  превратилось  в  один  покатый
изгиб, в готовую обрушиться на него волну.
   Впервые за все  это  время  она  произнесла  его  имя.  Голос  ее  звучал
вопросительно,  словно  в  этой  темноте  она  внезапно  усомнилась  в   его
реальности.
   - Я здесь, - ответил он. - Навсегда.
   - Ты хочешь этого? - спросила она.
   - Конечно, - ответил он.
   На этот раз появившееся радужное свечение показалось ему  почти  ярким  и
закрепило в его сознании блаженное  ощущение  ее  влажных  губ,  по  которым
скользнули его пальцы. Когда свечение исчезло, оставив после себя  несколько
пятен на сетчатке его ослепших глаз, откуда-то издалека  послышался  звонок,
становившийся  все  более  громким  и  настойчивым  при  каждом  повторении.
Телефон, черт бы его побрал! Он попытался не обращать на него  внимания,  но
это ему не удалось. Тогда он  одним  неуклюжим  движением  протянул  руку  к
столику, снял трубку, швырнул ее рядом и вновь оказался в объятиях Юдит.  Ее
тело по-прежнему лежало под ним без  движения.  Он  приподнялся  над  ней  и
скользнул внутрь. Ему показалось,  что  он  вложил  свой  член  в  ножны  из
нежнейшего шелка. Она обхватила его шею и слегка приподняла его  голову  над
кроватью, чтобы губы их могли соединиться в поцелуе. Но, несмотря на это, он
продолжал слышать, как она повторяет его имя - ... Миляга? Миляга?.. - с той
же самой вопросительной интонацией. Но он не позволил своей  памяти  отвлечь
его от теперешнего наслаждения и стал проникать в  нее  медленными,  долгими
ударами. Он помнил, что ей нравилась его неторопливость. В разгар их  романа
они несколько раз занимались любовью всю ночь напролет, играя и дразня  друг
друга,  прерываясь,  для  того  чтобы  принять  ванну  и  вновь  утонуть   в
собственном поту. Но эта их встреча  далеко  затмевала  все  предыдущие.  Ее
пальцы впились ему в спину, при каждом  рывке  помогая  ему  проникнуть  как
можно глубже. Но даже утопая в нахлынувшем на него наслаждении, он продолжал
слышать ее голос:
   - Миляга? Это ты?
   - Это я, - пробормотал он.
   Новая волна света нахлынула на  их  тела,  придав  зримость  их  любовным
усилиям. Он видел, как она захлестывает их кожу, с каждым  ударом  становясь
все ярче и ярче. И вновь она спросила его:
   - Это ты?
   Странно, как это  у  нее  могли  возникнуть  сомнения?  Никогда  еще  его
присутствие не было таким реальным, таким  подлинным,  как  во  время  этого
акта. Никогда еще его ощущения не были такими сильными, как сейчас, когда он
спрятался в недрах противоположного пола.
   - Я здесь, - сказал он.
   Но она вновь задала ему тот же самый вопрос, и хотя его  мозг  купался  в
соку блаженства, тоненький  голосок  разума  пропищал,  что  вопрос  исходит
отнюдь не от женщины, лежащей в  его  объятиях,  а  раздается  в  телефонной
трубке. Трубка была снята, и женщина на другом  конце  линии  повторяла  его
имя, пытаясь добиться ответа. Он прислушался. Ошибки быть не могло: голос  в
трубке принадлежал Юдит. А если Юдит говорила по телефону, то кого же,  черт
возьми, он трахал?
   Кем бы она ни была, она поняла, что обман раскрылся. Ее пальцы еще глубже
впились в его поясницу и ягодицы, а кольцо ее плоти с новой  силой  охватило
его член, чтобы помешать ему покинуть святилище необлегченным. Но в нем было
достаточно  самообладания,  чтобы  оказать  достойное  сопротивление.  И  он
отпрянул от нее, ощущая глухие удары своего взбесившегося сердца.
   - Кто ты, сукина дочь? - завопил он.
   Ее руки все еще цепко обнимали его. Жар и страсть этих  объятий,  которые
так вдохновляли его еще несколько секунд назад, теперь  не  вызвали  у  него
никакого возбуждения. Он отшвырнул ее в  сторону  и  потянулся  к  лампе  на
столике рядом с кроватью. Она обхватила рукой его член, и  ее  прикосновение
так сильно подействовало на него, что он почти уже поддался искушению  снова
войти в нее, приняв ее анонимность как залог выполнения  всех  своих  тайных
желаний. Там, где была рука, он теперь ощутил ее рот, втянувший в  себя  его
член. Две секунды спустя он обрел утраченное было желание.
   Потом до его слуха донеслись жалобные гудки. Юдит отказалась  от  надежды
услышать ответ и  повесила  трубку.  Возможно,  она  слышала  его  учащенное
дыхание и те слова, которые он произносил в темноте.  Эта  мысль  вызвала  у
него новый приступ ярости. Он обхватил голову женщины и оторвал ее от своего
члена. Что могло заставить его хотеть женщину, которую он даже разглядеть не
мог? Интересно, что за  блядь  решила  отдаться  ему  таким  экстравагантным
образом? Больная? Уродливая? Чокнутая? Он должен увидеть ее лицо!
   Он второй раз потянулся к лампе, чувствуя, как  кровать  прогибается  под
готовящейся к бегству ведьмой. Нашарив выключатель, он случайно свалил лампу
на пол. Она не разбилась, но теперь лучи ее били в потолок, освещая  комнату
призрачными отсветами. Неожиданно испугавшись, что она нападет на  него,  он
обернулся, не став поднимать лампу, и увидел, что женщина уже выхватила свою
одежду из месива постельного белья и выбегала в дверь спальни. Слишком долго
глаза его довольствовались мраком и тенями, так что теперь, когда перед  ним
наконец-то  предстала  подлинная  реальность,  зрение  его  помутилось.  Под
прикрытием теней женщина казалась мешаниной  неопределенных  форм:  лицо  ее
расплывалось,  очертания  тела  были  нечеткими,  радужные   волны,   теперь
замедлившие свой бег, проходили от кончиков пальцев к  голове.  Единственным
отчетливо различимым элементом в этом  потоке  были  ее  глаза,  безжалостно
уставившиеся прямо на него.  Он  провел  рукой  по  лицу,  надеясь  отогнать
видение, и за эти мгновения она распахнула дверь, за которой открывался путь
к  бегству.  Он  вскочил  с  кровати,  по-прежнему  стремясь  добраться   до
скрывающейся за миражами голой правды, с которой он только что  совокупился,
но она уже почти выбежала за дверь, и, чтобы остановить ее,  ему  оставалось
только схватить ее за руку.
   Какая бы таинственная сила ни околдовала его чувства, в тот момент, когда
он дотронулся до нее, действие этой силы прекратилось. Смутные черты ее лица
распались, как детская  составная  картинка,  и,  закружившись  в  хороводе,
вернулись на свои места, скрывая бесчисленное количество других комбинаций -
неоконченных,  неудачных,  звероподобных,  ошеломляющих,  -  под   скорлупой
реальности. Теперь, когда эти черты остановились, он узнал их. Вот они,  эти
кудри, обрамляющие  удивительно  симметричное  лицо.  Вот  они,  эти  шрамы,
которые прошли с такой  неестественной  быстротой.  Вот  эти  губы,  которые
несколько часов назад назвали своего владельца никем и ничем.  Но  это  была
наглая ложь! Это ничто обладало по крайней мере двумя ипостасями - убийцы  и
бляди. У этого ничто было имя.
   - Пай-о-па.
   Миляга отдернул пальцы от его руки, словно это была ядовитая змея. Однако
возникшая перед ним фигура больше не меняла своих очертаний, чему Миляга был
рад  лишь  отчасти.  Как  ни  противны  ему  были   бредовые   галлюцинации,
скрывавшаяся за ними реальность показалась ему еще более отвратительной. Все
сексуальные фантазии, которые возникли перед ним в темноте, - лицо Юдит,  ее
груди, живот, половые органы, - все  это  оказалось  иллюзией.  Существо,  с
которым он трахался и в котором чуть было  не  осталась  часть  его  семени,
отличалось от нее даже полом.
   Он не был ни лицемером, ни пуританином.  Он  слишком  любил  секс,  чтобы
осудить какое-нибудь проявление полового влечения, и хотя он обычно отвергал
гомосексуальные ухаживания, объектом которых ему доводилось стать,  причиной
этого было не отвращение, а скорее  безразличие.  Так  что  переживаемое  им
сейчас потрясение было вызвано не столько полом обманщика, сколько  силой  и
полнотой обмана.
   - Что ты со мной сделал? - только и смог произнести он. - Что  ты  сделал
со мной?
   Пай-о-па стоял, не двигаясь, и, возможно, догадываясь о том,  что  нагота
является его лучшей защитой.
   - Я хотел исцелить тебя,  -  сказал  он.  Голос  его  дрожал,  но  звучал
мелодично.
   - Ты меня отравил какой-то наркотой!
   - Нет! - сказал Пай.
   - Не смей говорить мне нет! Я думал, что передо мной Юдит! -  Он  опустил
взгляд на свои руки, а потом вновь поднял его на сильное, стройное тело Пая.
- Я ощущал ее, а не тебя, - снова пожаловался он. - Что ты со мной сделал?
   - Я дал тебе то, о чем ты мечтал, - сказал  Пай.  Миляга  не  нашел,  что
возразить. По-своему,  Пай  был  прав.  Нахмурившись,  Миляга  понюхал  свои
ладони, рассчитывая учуять в поте  следы  какого-то  наркотика.  Но  от  них
исходил лишь запах похоти, запах жаркой постели, которая осталась у него  за
спиной.
   - Ложись спать, и ты обо всем забудешь, - сказал Пай.
   - Пошел на хер отсюда, - ответил Миляга. - А если еще раз ты приблизишься
к Юдит, то я клянусь... я клянусь... тебе не поздоровится.
   - Ты без ума от нее, так ведь?
   - Не твое дело, мудак.
   - Это может стать причиной многих несчастий.
   - Заткнись, скотина.
   - Я говорю серьезно.
   - Я же сказал тебе! - завопил Миляга. - Заткни ебало.
   - Она предназначена не для тебя, - раздалось в ответ.
   Эти слова возбудили в Миляге новый приступ  ярости.  Он  схватил  Пая  за
горло. Одежда выпала из рук убийцы, и тело его  обнажилось.  Он  не  пытался
сопротивляться: он просто поднял руки и положил их  на  плечи  Миляге.  Этот
жест взбесил его еще  сильнее.  Он  начал  изрыгать  поток  ругательств,  но
безмятежное лицо Пая с одинаковым  спокойствием  принимало  слюну  и  злобу.
Миляга стал трясти его и плотнее обхватил его горло, чтобы прекратить доступ
воздуха. Пай по-прежнему не оказывал никакого сопротивления, но и  не  терял
сознания, продолжая стоять напротив Миляги, словно святой в  ожидании  своей
мученической доли.
   В конце концов, задохнувшись от ярости и усилий, Миляга разжал  пальцы  и
отшвырнул Пая прочь, опасливо  отступая  подальше  от  этой  гнусной  твари.
Почему парень не  дал  ему  отпор  и  как  он  умудрился  не  упасть?  Какая
тошнотворная податливость!
   - Пошел вон! - сказал ему Миляга.
   Пай не двигался с места, устремив на него кроткий, всепрощающий взгляд.
   - Ты уберешься отсюда или нет? - снова спросил Миляга, на этот раз  более
мягко, и мученик ответил.
   - Если ты хочешь.
   - Хочу.
   Он наблюдал за тем, как Пай-о-па нагнулся, чтобы  подобрать  выпавшую  из
рук одежду. Завтра, - подумал он, - в голове у него немного прояснится.  Ему
надо хорошенько очистить организм от этого бреда, и тогда все происшедшее  -
Юдит, погоня и половой акт  с  убийцей  -  превратится  в  забавную  сказку,
которой он, вернувшись в Лондон, поделится с  Клейном  и  Клемом.  То-то  им
будет развлечение. Вспомнив о том, что теперь он  более  наг,  чем  Пай,  он
вернулся к кровати и стащил с нее простыню, чтобы прикрыть ею свое тело.
   А потом наступил странный момент: он знал, что ублюдок по-прежнему  стоит
в комнате и наблюдает за ним, и не мог ничего сделать,  чтобы  ускорить  его
уход. Момент этот был странен тем, что напомнил ему о других расставаниях  в
спальне: простыни смяты, пот остывает, смущение и угрызения совести не  дают
поднять глаза. Ему казалось, что  он  прождал  целую  вечность.  Наконец  он
услышал, как закрылась дверь. Но и тогда он не обернулся.  Вместо  этого  он
стал прислушиваться, чтобы убедиться в том, что в комнате слышно только одно
дыхание - его собственное. Когда он наконец решился обернуться,  он  увидел,
что Пая нигде нет. Тогда он завернулся в простыню, как в тогу, скрывая  свое
тело от заполнившей комнату пустоты, которая смотрела на  него  пристальным,
исполненным осуждения взглядом. Потом он запер дверь  своего  номера-люкс  и
проковылял обратно к постели, прислушиваясь к  тому,  как  гудит  у  него  в
голове - словно кто-то забыл положить трубку.

Глава 9

1

   Каждый раз, снова ступая на английскую почву после очередного путешествия
в Доминионы, Оскар Эсмонд Годольфин  произносил  краткую  молитву  во  славу
демократии. Какими удивительными ни были эти путешествия и как бы тепло  его
ни  принимали  в  различных  Кеспаратах  Изорддеррекса,   воцарившееся   там
правление имело такой откровенно тоталитарный характер, что перед ним меркли
все проявления угнетения в стране, которая была его родиной. В особенности в
последнее время.  Даже  его  большой  друг  и  деловой  партнер  из  Второго
Доминиона по имени Герберт Ньютс-Сент-Джордж, известный всем, кто  знал  его
поближе, под кличкой Греховодник, торговец, получавший  немалую  прибыль  за
счет  суеверных  и  попавших  в  несчастье  обитателей  Второго   Доминиона,
постоянно повторял, что Изорддеррекс день за днем приближается к  катастрофе
и что вскоре он увезет свою семью  из  города,  а  еще  лучше  из  Доминиона
вообще, и подыщет новый дом в том месте, где ему не придется  вдыхать  запах
горелых трупов, открывая по утрам окна. Но пока  это  были  одни  разговоры.
Годольфин знал Греховодника достаточно хорошо, чтобы не сомневаться  в  том,
что, пока он не исчерпает весь свой запас идолов,  реликвий  и  амулетов  из
Пятого Доминиона и не выжмет из них  всю  возможную  выгоду,  он  никуда  не
уедет. А если учесть то обстоятельство, что поставщиком этих товаров был сам
Годольфин (большинство из них были самыми обычными земными мелочами, которые
ценили в Доминионах из-за места их происхождения), и  принять  во  внимание,
что он не оставит это занятие до тех пор, пока сможет удовлетворять свой зуд
коллекционера,  обменивая  товары  на  артефакты  из  Имаджики,  то  бизнесу
Греховодника можно было  с  уверенностью  предсказать  долгое  и  счастливое
будущее. Этот бизнес заключался в торговле талисманами, и  было  не  похоже,
что он надоест кому-то из компаньонов в ближайшем будущем.
   Не  надоедало  Годольфину  и  оставаться  англичанином   в   этом   самом
неанглийском из всех городов. Его немедленно можно было узнать  среди  людей
того небольшого круга, в котором он вращался. Он был  большим  человеком  во
всех смыслах этого слова; обладал высоким ростом и  большим  животом;  легко
впадал в гнев, но  в  остальное  время  был  сердечен  и  искренен.  В  свои
пятьдесят два года он давным-давно уже нашел свой стиль жизни и  был  вполне
им удовлетворен. Правда, он скрывал свои  второй  и  третий  подбородки  под
серо-каштановой бородой, которая приобретала свой надлежащий вид только  под
руками старшей дочери Греховодника, которую  звали  Хои-Поллои.  Правда,  он
пытался придать себе несколько более интеллигентный вид с  помощью  очков  в
серебряной оправе, которые хотя и казались крохотными на его огромном  лице,
но, как он полагал, делали его еще более похожим на профессора именно в силу
этого несоответствия. Но это были маленькие хитрости. Благодаря им его облик
становился еще более узнаваемым, а это ему нравилось. Он коротко стриг  свои
поредевшие  волосы,  предпочитал  длинные  воротники,  твидовый   костюм   и
полосатые рубашки, всегда носил галстук и неизбежный жилет.  Таков  был  его
облик, на который трудно было не обратить внимания,  и  он  был  как  нельзя
более рад этому. Легче всего вызвать улыбку  у  него  на  лице  можно  было,
сообщив ему о том, что в  разговоре  обсуждали  его  персону.  Как  правило,
обсуждали его с симпатией.
   Однако в тот момент, когда он вышел за пределы площадки  Примирения  (для
обозначения которой использовался также эвфемизм Убежище) и увидел Дауда  на
складном стульчике в нескольких ярдах от двери, улыбки на его лице не  было.
День еще только начинал клониться  к  вечеру,  но  солнце  уже  повисло  над
горизонтом, и воздух был таким же холодным, как приветствие Дауда.  Он  чуть
было не развернулся и  не  отправился  обратно  в  Изорддеррекс,  плюнув  на
возможную революцию.
   - Что-то  мне  кажется,  что  ты  пришел  сюда  не  с  самыми  блестящими
новостями, - сказал он.
   Дауд поднялся со своей обычной театральностью.
   - Боюсь, что вы абсолютно правы, - сказал он.
   - Попробую угадать: правительство пало! Дом  сгорел  дотла.  -  Лицо  его
изменилось. - Что-то случилось с моим братом? - сказал он. - С Чарли?  -  Он
попытался прочитать новость на лице Дауда. - Что? Умер?  Тромбоз  коронарных
сосудов. Когда состоялись похороны?
   - Да нет, он жив. Но проблема имеет к нему непосредственное отношение.
   - Меня это не удивляет. Не мог бы ты захватить мой  багаж?  Поговорим  по
дороге. Да войди же ты внутрь. Не бойся, тебя никто не укусит.
   Все то долгое  время,  пока  он  ждал  Годольфина,  а  тянулось  оно  три
изнурител