Клема встретил ее взгляд и улыбнулся. Это  не
был Миляга. Во всяком случае, не тот Миляга, который  оставил  ее  два  часа
назад, - человек с лицом без малейшего изъяна и ее яйцом в кармане.  А  этот
не брился несколько дней,  и  лоб  у  него  был  весь  покрыт  шрамами.  Она
попятилась назад, так и не сумев нашарить ручку двери, чтобы захлопнуть ее у
него перед носом.
   - Не приближайся ко мне, - сказала она.
   Он отступил от порога на пару ярдов,  заметив  отразившуюся  на  ее  лице
панику. Юнец обернулся к нему, и самозванец сделал ему знак отойти, что  тот
и исполнил, так что теперь ничто не мешало им видеть друг друга.
   - Я знаю, что выгляжу чертовски плохо, - сказал  человек  со  шрамами  на
лбу. - Но это же я, Юдит.
   Она отступила еще на два шага от  ослепительного  марева,  в  котором  он
стоял (как свет любил его! Не то что того,  другого,  который  оказывался  в
тени  всякий  раз,  когда  она  пыталась  его  рассмотреть),  чувствуя,  как
нарастающая волна дрожи проходит по мускулам от ступней до кончиков пальцев,
словно ее вот-вот должен был охватить припадок. Она протянула руку к перилам
и вцепилась в них изо всех сил, чтобы не упасть.
   - Это невозможно, - сказала она.
   На этот раз человек ничего не ответил. Заговорил его. сообщник по  обману
- и ведь надо же, Клем! - да как же он мог?
   - Джуди, - сказал он. - Нам надо поговорить с тобой. Можно войти?
   - Только тебе, - сказала она. - Им нельзя. Только тебе.
   - Хорошо.
   Он вошел в дверь и медленно приблизился к ней, показывая ей свои открытые
ладони.
   - Что здесь происходит? - спросил он.
   - Это не Миляга, - сказала она ему. - Миляга был со  мной  последние  два
дня. И ночи. А этот... я не знаю, кто он.
   Самозванец услышал ее слова. Через плечо Клема ей было видно его лицо, на
котором отразилось такое потрясение,  словно  слова  ее  были  ударами.  Чем
дольше она объясняла Клему, что произошло, тем меньше у нее оставалось  веры
в то, что она говорила. Этот Миляга,  ждущий  у  дверей,  и  был  тем  самым
человеком, которого она некогда оставила у  дверей  мастерской,  ошеломленно
стоящего на солнце, совсем как сейчас. А если это был он, то тогда пришедший
к ней любовник, который облизал яйцо и оплодотворил ее, был  кем-то  другим,
каким-то ужасным двойником.
   Она увидела, как Миляга произносит его имя одними губами.
   - Сартори.
   Услышав это имя и поняв, что это  правда  -  что  изорддеррекский  мясник
действительно пробрался в ее кровать, сердце и матку, -  она  чуть  было  не
позволила припадку окончательно овладеть ее телом, но в последний момент  ей
удалось из последних сил уцепиться за плотный, потный мир и устоять на ногах
- чтобы как можно скорее рассказать этим людям, его врагам, о  том,  что  он
сделал.
   - Входи, - сказала она Миляге. - Входи и закрой дверь.
   Он захватил с собой и мальчишку, но у нее уже не было сил возражать.
   - Он не причинил тебе вреда? - спросил он.
   - Нет, - ответила она и почти пожалела, что этого не произошло -  что  он
не открыл перед ней звериную ипостась своего я. - Ты  говорил  мне,  что  он
изменился, Миляга, - сказала  она.  -  Ты  говорил,  что  он  превратился  в
чудовище, что черты лица его искажены, но он оказался таким же, как ты.
   Пока она говорила, ярость медленно вскипала в ней, и  она  не  сдерживала
ее, направляя ее на свое отвращение и  перерабатывая  его  в  более  чистое,
более зрячее и умное чувство. Миляга  сбил  ее  с  толку  своими  описаниями
Сартори, нарисовав перед ее мысленным взором портрет  существа,  на  котором
его  злодейства  оставили  такой  глубокий  след,  что  оно  почти  утратило
человеческое подобие. Но в его обмане не было никакого злого умысла  -  лишь
желание как можно полнее отделить себя от человека, с которым  у  него  было
одинаковое лицо. Теперь он понял свою  ошибку,  и  было  очевидно,  что  его
мучают жестокие угрызения совести. Он подался чуть-чуть назад, наблюдая, как
стихает дрожь, сотрясающая ее тело. Сталь в  ее  мускулах  поддерживала  ее,
давала ей силу закончить рассказ. Не  было  смысла  скрывать  заключительную
часть обмана Сартори ни от Миляги, ни от Клема. Так  или  иначе  вскоре  она
станет очевидной. Она положила руку себе на живот.
   - Я беременна, - сказала она. - Это его ребенок. Ребенок Сартори.
   В  более  спокойном  и  рациональном  мире  она,  наверное,   смогла   бы
расшифровать выражение, появившееся на лице Миляги,  когда  он  услышал  эту
новость, но сейчас это  было  сделать  не  так-то  легко.  Конечно,  в  этом
лабиринте скрывался гнев, как, впрочем, и недоумение. Но не было ли в нем  и
немного ревности? Когда они вернулись  из  Доминионов,  он  отверг  ее.  Его
миссия Примирителя отняла у него все влечение. Но теперь, когда его  двойник
прикасался к ней, удовлетворил ее - разглядел ли он на  ее  лице  эту  вину,
столь же плохо замаскированную, как и его ревность? -  его  собственническое
чувство было уязвлено. Как обычно, на всем протяжении их романа, ни одно  их
чувство не было свободно от парадокса. А  Клем  -  дорогой,  милый  Клем,  с
которым ей всегда было так хорошо - раскрыл  ей  навстречу  свои  объятия  и
спросил:
   - Не побрезгуешь?
   - Господи, ну что ты такое говоришь?
   Он подошел и крепко обнял ее. Они долго стояли так,  покачиваясь  взад  и
вперед.
   - Я должна была догадаться, Клем, - сказала она тихо, чтобы  не  услышали
ни Миляга, ни мальчик.
   - Это тебе сейчас так кажется, - сказал он. - Из  будущего  всегда  легко
судить прошлое. - Он поцеловал ее в голову. - Лично я  просто  рад,  что  ты
цела и невредима.
   - Он ни разу не угрожал мне. Он ни разу не прикоснулся ко мне без...
   - Без твоего разрешения?
   - Ему не нужно было мое разрешение, - сказала она. - Он и так знал, что я
хочу этого.
   Услышав, как входная дверь снова открывается,  она  оторвалась  от  плеча
Клема.  Миляга  вновь  шагнул  на  солнце;  мальчишка  последовал  за   ним.
Оказавшись на улице, он запрокинул голову и, поднеся  ладони  ко  лбу,  стал
изучать небо у себя над головой. Увидев его за этим занятием,  Юдит  поняла,
кем был тот наблюдатель, которого  она  заметила  в  одном  из  видений  над
Бостонской Чашей. Разгадка была не Бог весть какая важная, но это  нисколько
не умалило того удовлетворения, которое она испытала.
   - Сартори - это брат Миляги, верно?  -  спросил  Клем.  -  Боюсь,  я  еще
путаюсь в родственных отношениях.
   - Они не братья, они двойники, - ответила она. - Сартори - его  идеальная
копия.
   - Насколько идеальная? - спросил Клем,  глядя  на  нее  с  едва  заметной
лукавой улыбкой.
   - Оо... абсолютно идеальная.
   - Стало быть, вы не так уж плохо провели время?
   Она покачала головой.
   - Совсем неплохо, - ответила она. - Он говорил мне, что любит меня, Клем.
   - О, Господи.
   - И я поверила ему.
   - Сколько дюжин мужчин говорили тебе то же самое?
   - Да, но с ним было все иначе...
   - Женщины так говорят о каждом.
   Она окинула взглядом наблюдателя за солнцем,  удивленная  снизошедшим  на
нее покоем. Неужели одно лишь воспоминание о том, как Сартори объяснялся  ей
в любви, смогло прогнать все ее страхи?
   - О чем ты думаешь? - спросил у нее Клем.
   - О том, что он чувствует нечто такое, чего никогда не чувствовал Миляга,
- ответила она. - Может быть, никогда и  не  мог  почувствовать.  Можешь  не
напоминать мне о том, как все это отвратительно.  Я  и  сама  знаю,  что  он
разрушитель, убийца. Он вырезал целые страны. Как я могу испытывать  к  нему
какие-то чувства?
   - Хочешь услышать банальность?
   - Давай.
   - Ты чувствуешь то, что ты чувствуешь. Некоторые сходят с ума по морякам,
некоторые - по мужчинам в резиновых костюмах и боа из перьев. Мы делаем  то,
что мы делаем. Никогда не надо ничего объяснять, ни в чем извиняться. Вот  и
все.
   Она обхватила его лицо обеими руками и расцеловала.
   - Ты просто великолепен, - сказала она. -  Ведь  мы  останемся  в  живых,
правда?
   - Останемся в живых и будем процветать, - сказал он. - Но я думаю,  лучше
нам найти твоего красавчика ради всеобщего... - Он  запнулся,  почувствовав,
как руки ее судорожно сжались. - В чем дело?
   - Целестина. Я послала его в Хайгейт к Башне Роксборо.
   - Извини, я не понимаю.
   - Плохие новости,  -  сказала  она  и,  высвободившись  из  его  объятий,
выбежала на порог.
   Услышав, как она зовет его, Миляга бросил  свои  наблюдения  за  небом  и
вернулся к входной двери. Она повторила ему ту же фразу, которую только  что
сказала Клему.
   - А что там такое, в Хайгейте? - спросил он.
   - Там женщина, которая хотела тебя видеть. Скажи, имя Низи  Нирвана  тебе
что-нибудь говорит?
   Миляга на секунду задумался.
   - Это из какой-то сказки, - сказал он.
   - Нет, Миляга. Это из жизни. Она настоящая, живая. Во всяком случае, была
живой.

3

   Не только сентиментальность была причиной того, что Автарх Сартори покрыл
стены  своего  дворца  изображениями  улиц  Лондона,  выполненными  с  такой
любовной точностью. Хотя он пробыл в этом городе совсем недолго - всего лишь
несколько недель,  с  момента  его  рождения  и  до  отбытия  в  Примиренные
Доминионы,  -  Отец  Лондон  и  Мать  Темза  воспитали  его   по-королевски.
Разумеется, метрополис,  открывающийся  с  вершины  Хайгейтского  холма,  на
котором он в данный момент стоял, был куда больше и мрачнее того города, где
он бродил тогда, но в нем  осталось  достаточно  мест,  способных  возбудить
живые, сжимающие  сердце  воспоминания.  На  этих  улицах  его  учили  сексу
профессионалки с Друри-Лэйн. Он обучался убийству на набережной, наблюдая за
тем, как воскресным утром в грязной воде моют трупы людей, ставших  жертвами
поножовщины субботнего вечера. Он обучался закону в  Линкольнз  Инн  Филд  и
видел правосудие в Тайберне. Все это были прекрасные уроки и все они помогли
ему сделаться человеком, которым он стал. Единственный урок,  обстоятельства
которого он никак не мог припомнить (он даже не знал, было ли это в  Лондоне
или где-то еще), был  урок  мастерства  архитектора.  Наверняка  в  какой-то
период жизни у него должен был быть преподаватель по этому предмету. В конце
концов не был ли он человеком, чье видение создало дворец, легенда о котором
будет жить в веках, пусть даже башни  его  и  лежат  в  настоящий  момент  в
руинах? Где именно - в пылающей печи его генов или в его биографии - таилась
искра, разжегшая этот талант? Возможно, он получит ответ на  этот  вопрос  в
процессе  возведения  Нового  Изорддеррекса.  Если  он  проявит  терпение  и
наблюдательность, лицо его учителя рано или поздно проступит на его стенах.
   Однако, прежде чем будет заложено основание нового  города,  править  бал
будет разрушение, и банальности, вроде Башни Tabula Rasa,  которая  как  раз
появилась в поле его зрения, первыми  услышат  свой  смертный  приговор.  Он
двинулся через асфальтированную площадку к парадному входу,  насвистывая  по
дороге и задавая себе вопрос, слышит ли эта женщина, на  встрече  с  которой
Юдит так настаивала - Целестина, кажется? - его свист. Дверь была распахнута
настежь, но  он  усомнился,  что  хотя  бы  один  вор  -  пусть  даже  самый
закоренелый материалист - осмелился забрести внутрь.  Воздух  перед  порогом
буквально пронзал его иголочками силы, напомнив ему его любимую Башню Оси.
   Продолжая насвистывать, он пересек  вестибюль  в  направлении  еще  одной
двери и шагнул в комнату, которая была ему знакома. Два раза за  свою  жизнь
он ступал по этим древним доскам: в первый раз  -  за  день  до  Примирения,
когда он предстал перед Роксборо,  выдавая  себя  за  Маэстро  Сартори  ради
пикантного удовольствия пожать руки покровителям Примирителя перед тем,  как
спланированная им диверсия отправит их прямиком в Ад; во второй раз - в ночь
после Примирения, когда грозы раздирали небо на части. В последнем случае он
пришел вместе с Чэнтом  -  своим  новым  подчиненным  духом,  -  намереваясь
прикончить Люциуса Коббитта, невольного исполнителя его  замысла.  Не  найдя
его на Гамут-стрит, он бросил вызов буре - целые леса вырывало  с  корнем  и
поднимало в воздух, а на Хайгейтском холме горел человек, в которого  только
что попала молния  -  и  отправился  в  дом  Роксборо,  оказавшийся  пустым.
Коббитта ему найти так и не удалось. Выброшенный из-под безопасного крова на
Гамут-стрит, мальчишка,  скорее  всего,  просто  пал  жертвой  бури,  кстати
сказать, далеко не единственной.
   Теперь комната  молчала  -  молчал  и  он.  Сильные  мира  сего,  которые
построили этот дом, и их  потомки,  которые  возвели  над  ним  Башню,  были
мертвы. Это было долгожданное  молчание,  а  теперь,  в  наступившем  покое,
найдется время и для флирта. Он нырнул в пасть камина и  стал  спускаться  в
библиотеку, существование которой до этого момента  было  для  него  тайной.
Возможно, он и поддался бы искушению  помедлить  у  заставленных  до  отказа
полок и просмотреть несколько книг, но сила, пронзающая иголочками его тело,
стала еще более ощутимой и тянула его вперед. Он подчинился, заинтригованный
больше, чем когда бы то ни было.
   Он услышал голос женщины еще до того, как увидел ее. Он исходил из места,
где клубилась пыль, не менее густая, чем туман над изорддеррекской  дельтой.
Сквозь нее  виднелось  зрелище  откровенного  вандализма:  повсюду  валялись
превращенные в обрывки книги, свитки и манускрипты,  наполовину  погребенные
под обломками полок,  на  которых  они  раньше  стояли.  За  грудой  руин  в
кирпичной стене виднелся пролом, из которого и исходил голос.
   - Это Сартори?
   - Да, - сказал он.
   - Подойди поближе. Я хочу тебя видеть.
   Он подошел к подножию кирпичной груды.
   - А я думала, она не сумеет тебя найти, - сказала  Целестина.  -  Или  ты
откажешься прийти.
   - Как я мог устоять против такого зова? - сказал он вкрадчиво.
   - Ты что, решил, что я назначила тебе любовное свидание? - сказала она  в
ответ.
   Ее голос был  хриплым  от  пыли,  и  в  нем  слышалась  горечь.  Это  ему
нравилось. Женщины  с  норовом  всегда  были  интереснее  своих  добродушных
сестер.
   - Входи, Маэстро, - сказала она ему. - Дай мне открыть тебе глаза.
   Он вскарабкался на кирпичи и всмотрелся в темноту.  Камера  была  убогой,
грязной дырой, но находившаяся в ней женщина не была похожа  на  отшельницу.
Тело ее вовсе не было истощено затворничеством, а напротив,  выглядело  едва
ли  не  пышным,  несмотря  на  уродующие  его  раны.  Округлость   ее   форм
подчеркивалась прилепившимися к телу полосками плоти, которые  двигались  по
ее бедрам, грудям и животу, словно жирные змеи. Некоторые прижимались  к  ее
голове и увивались вокруг ее медовых губ; другие в блаженстве отдыхали у нее
между ног. Он ощутил на себе ее нежный взгляд и блаженно расслабился под его
прикосновением.
   - Красивый, - сказала она.
   Он принял ее  комплимент  за  приглашение  приблизиться,  но  стоило  ему
шагнуть к ней, как с уст ее сорвался тихий разочарованный стон, и  он  замер
на месте.
   - Что это за тень в тебе? - спросила она.
   - Тебе нечего бояться, - сказал он.
   Несколько змей расползлись в  разные  стороны,  и  из-под  них  появились
длинные щупальца, которые, в отличие от жирных ухажеров, являлись частью  ее
тела. Они уцепились за шероховатую стену и подняли ее на ноги.
   - Мне уже приходилось слышать это  и  раньше,  -  сказала  она.  -  Когда
мужчина говорит, что бояться нечего, он лжет. Это  относится  даже  к  тебе,
Сартори.
   - Я больше не приближусь к тебе ни на шаг, если это тебя пугает, - сказал
он.
   Таким податливым его сделало  вовсе  не  беспокойство  Целестины,  а  вид
поднявших ее щупалец. Он вспомнил, что у Кезуар появлялись такие же отростки
после ее общения с женщинами из Бастиона Бану. Они были проявлением каких-то
возможностей противоположного пола, сущность которых ему была недоступна,  -
рудиментарным остатком свойств женской природы, почти полностью уничтоженных
Хапексамендиосом в  Примиренных  Доминионах.  Возможно,  эта  зараза  успела
расцвести в Пятом, пока его здесь не было. Во  всяком  случае,  пока  он  не
узнает, каковы пределы ее могущества, он не собирается приближаться.
   - Я хотел бы задать вопрос, с твоего позволения, - сказал он.
   - Да?
   - Откуда ты меня знаешь?
   - Сначала ты скажи мне, где ты был все эти годы?
   О, какое искушение овладело им -  рассказать  ей  правду  и  похвастаться
всеми своими великими свершениями в надежде произвести на  нее  впечатление.
Но он пришел сюда в обличье своего двойника, и, как и в случае с  Юдит,  ему
надо быть поосторожней в выборе момента своего саморазоблачения.
   - Я странствовал, - сказал он. Это было не так уж далеко от истины.
   - Где?
   - Во Втором Доминионе. Иногда забредал и в Третий.
   - А в Изорддеррексе ты бывал?
   - Случалось.
   - А в пустыне за городом?
   - И там тоже. А почему ты спрашиваешь?
   - Мне там пришлось однажды побывать. Еще до того, как ты родился.
   - Я старше, чем кажется, - сказал он. - Я знаю, что выгляжу...
   - Я знаю, сколько ты прожил, Сартори, - сказала она.  -  С  точностью  до
одного дня.
   Ее уверенность усилила то беспокойство, которое успел вселить в него  вид
щупалец. Неужели эта женщина может читать его мысли? А если это так  -  если
она уже знает, кто он и что он сделал за свою жизнь, - то почему ее  до  сих
пор не охватил ужас перед ним?
   Не было смысла притворяться, что ему нет дела до того, что  она,  похоже,
многое о нем знает. Откровенно, но вежливо он спросил у нее об источнике  ее
сведений, готовясь рассыпаться в тысяче извинений, если она  окажется  одной
из соблазненных жертв Маэстро и обвинит его в том, что он забыл  о  ней.  Но
обвинения, прозвучавшие из ее уст, были совсем иного рода.
   - Ты ведь причинил много зла в своей жизни, верно? - сказала она ему.
   - Не больше  многих,  -  протестующе  сказал  он.  -  Конечно,  искушения
подвигли меня на некоторые излишества, но с кем это не случалось?
   - Некоторые излишества? - переспросила она. - Я думаю, ты совершил  нечто
большее. Я вижу в тебе зло, Сартори. Я ощущаю  его  в  запахе  твоего  пота,
точно так же, как я учуяла соитие в той женщине.
   Упоминание о Юдит - а кем же еще могла оказаться эта венерическая женщина
- навело его на мысли о том пророчестве, которое он произнес две ночи назад.
Он сказал, что они могут обнаружить друг в друге темноту, но это  совершенно
естественно для человека. Тогда аргумент оказался убедительным. Почему же не
попробовать его снова?
   - Ты просто чуешь во мне человеческий дух, - сказал он Целестине.
   Ее такой ответ явно не удовлетворил.
   - О, нет, - сказала она. - Я и есть твой человеческий дух.
   Он едва не рассмеялся над  этой  нелепостью,  но  ее  пристальный  взгляд
остановил его.
   - Как ты можешь быть частью меня? - прошептал он.
   - Разве ты до сих пор не понял? - спросила она. - Дитя мое, я твоя мать.
   Миляга первым вошел в прохладный вестибюль Башни. В здании не было слышно
ни одного звука - ни наверху, ни внизу.
   - Где Целестина? - спросил он у Юдит, и она подвела его  к  двери  в  зал
заседаний Tabula Rasa. Там он остановился и, обращаясь ко всем, сказал:
   - Дальше я пойду один. Мы должны встретиться с ним лицом к лицу, как брат
с братом.
   - Я не боюсь, - пискнул Понедельник.
   - А я боюсь, - с улыбкой сказал Миляга. - И я не хочу,  чтобы  ты  видел,
как я описаюсь в штаны. Так что оставайся здесь. Не успеешь оглянуться, и  я
уже вернусь.
   - Уж постарайся, - сказал Клем. - А иначе мы пойдем тебя искать.
   После того, как прозвучало это ободряющее обещание,  Миляга  скользнул  в
дверь того, что осталось от дома  Роксборо.  Хотя  никакие  воспоминания  не
пробудились в нем, когда он входил в Башню, сейчас он почувствовал  их.  Они
не были такими же материальными, как те, что посетили  его  на  Гамут-стрит,
где казалось, что доски сохранили в себе каждую живую душу, что к