запястью, чтобы она могла связать  их.  Она  не  пренебрегла  его
предложением, и щупальце обмотало его запястья. Потом оно усилило  хватку  и
потащило его вверх по кирпичной груде.
   - Будь осторожна, - предупредила ее Юдит. - Он сильнее, чем кажется.
   - Все это украдено, - ответила Целестина. - Все его штучки,  его  манеры,
его сила. Ничто из этого не принадлежит ему. Ведь он актер. Скажи, я права?
   С показным смирением Дауд склонил голову, но в тот  же  самый  момент  он
уперся ногами в кирпичи, сопротивляясь тянущему его  щупальцу.  Юдит  хотела
было вторично предупредить Целестину, но прежде чем хоть один звук  сорвался
с ее губ, пальцы Дауда обхватили щупальце  и  резко  дернули  его  на  себя.
Застигнутую врасплох Целестину швырнуло на неровный край пролома,  и  прежде
чем остальные щупальца успели прийти к ней на помощь, Дауд поднял  руки  над
головой и с легкостью разорвал свои путы. Целестина испустила вопль  боли  и
попятилась в святилище своей темницы, таща за собой  поврежденное  щупальце.
Но Дауд не дал ей передышки и немедленно пустился  в  погоню,  взбираясь  на
кирпичную груду и истошно вопя:
   - Я не твой раб! Я не твой пес! А ты - никакая  не  Богиня!  Ты  -  самая
обыкновенная блядь!
   Потом он исчез в  темноте  пролома,  продолжая  вопить.  Юдит  отважилась
сделать несколько шагов к темнице, но  противники  удалились  вглубь,  и  их
борьба была полностью скрыта от ее взгляда. Однако она могла  слышать  ее  -
шипящее дыхание, полное боли, глухой звук удара о  каменную  стену...  Стены
дрожали, и по всему коридору с полок падали книги. Волна  силы  подхватывала
вкладные листы и памфлеты, и они метались по воздуху, словно птицы в ураган,
а более массивные тома бились в припадке на полу со сломанными корешками.
   А потом неожиданно все кончилось. Борьба в камере полностью прекратилась,
и последовало несколько секунд напряженного  молчания,  прерванного  стоном,
вслед за которым из мрака появилась рука, ухватившаяся за  край  разрушенной
стены. Спустя мгновение, едва держась на ногах, из  темноты  появился  Дауд,
другую руку прижимавший к  лицу.  Хотя  осколки,  вживленные  в  его  плоть,
обладали силой, сама плоть была слабой,  и  Целестина  воспользовалась  этой
слабостью с умением настоящего бойца. Половина  его  лица  была  содрана  до
кости, а тело пострадало даже больше, чем тот труп, что он  оставил  наверху
на столе:  его  желудок  выпирал  из  раны,  конечности  были  расплющены  и
изуродованы.
   Выбираясь из дыры, он упал. Вместо того, чтобы попытаться встать на  ноги
- впрочем, она сильно сомневалась,  что  подобная  попытка  может  оказаться
удачной, он пополз по груде руин на четвереньках, ощупывая руками наваленные
перед ним кирпичи, словно слепой. Всхлипы и стоны вырывались из  его  горла,
но усилия, которых требовал подъем, быстро исчерпали  его  последние  запасы
энергии, и звуки прекратились. Через некоторое время он затих  окончательно.
Руки под ним подогнулись, и он рухнул лицом вниз, в  окружении  раскрывшихся
веером книг.
   Наблюдая за телом, Юдит сосчитала до десяти, а потом двинулась к темнице.
Оказавшись от тела ярдах в двух, она заметила движение и замерла. В нем  еще
оставалась жизнь, хотя и не его. Жучки выбегали  из  его  приоткрытого  рта,
словно блохи, покидающие холодеющий труп бродячей кошки. Они также  вылезали
и из ноздрей, и из ушей. Вполне вероятно, что, лишенные его руководства, они
были  безвредны,  но  она  не  собиралась  проверять  это  предположение  на
практике. Стараясь держаться от них как можно  дальше,  окольным  путем  она
стала  перебираться  через  руины  к  порогу   сумасшедшего   дома   невесты
Хапексамендиоса.
   В воздухе плясала пыль - последствие высвобожденных здесь сил, и от этого
мрак казался еще гуще. Но Целестину она видела: ее скорченное тело лежало  у
дальней стены. Вне всякого сомнения,  он  причинил  ей  серьезный  вред.  Ее
бледная кожа была обожжена и свисала лоскутьями на бедре, боку и плече. Юдит
пришло в голову, что, судя по всему, очистительный пыл  Роксборо  еще  имеет
какую-то власть над этой Башней. За последний час ей пришлось  увидеть  трех
поверженных отступников - одного наверху и двоих внизу. Похоже, его пленница
Целестина пострадала меньше других. Сколь ни  серьезны  были  ее  раны,  она
нашла в себе силы устремить на Юдит свой яростный взгляд и сказать:
   - Ну что, пришла порадоваться?
   - Я пыталась предупредить тебя, - сказала Юдит. - Я  не  хочу,  чтобы  мы
были врагами, Целестина. Я хочу тебе помочь.
   - По чьему приказу?
   - По своей собственной воле. Почему ты считаешь, что каждый  должен  быть
чьим-то рабом, шлюхой или псом?
   - Потому что так устроен мир, - сказала она.
   - Мир изменился, Целестина.
   - Что? Значит, род человеческий исчез?
   - Быть рабом - это не удел человека.
   - А ты-то откуда можешь знать? - сказала женщина. - Что-то  я  не  чую  в
тебе человеческого духа. Ведь ты притворщица, признавайся? Штучка, сделанная
себе на потребу каким-нибудь Маэстро?
   В любых устах подобная  отповедь  причинила  бы  Юдит  сильную  боль,  но
слышать ее из уст женщины, которая так долго была для нее маяком  надежды  и
спасения, было жесточайшим приговором. Она так яростно боролась за то, чтобы
стать  больше  чем  подделкой,  изготовленной  в  искусственной  утробе,  но
несколькими словами Целестина низвела ее до уровня миража, призрака.
   - В тебе ведь даже нет ничего естественного, - сказала она.
   - Да и в тебе тоже, - отрезала Юдит.
   - Но когда-то я была обычной женщиной, - сказала Целестина. -  И  я  живу
памятью о тех временах.
   - Живи какой хочешь памятью, но это не изменит фактов.  Ни  одна  обычная
женщина не смогла бы просидеть здесь двести с лишним лет и остаться в живых.
   - Меня поддерживала жажда мести.
   - Кому, Роксборо?
   - Им всем, кроме одного.
   - Кто этот один?
   - Маэстро... Сартори.
   - Ты его знала?
   - Слишком недолго, - сказала Целестина.
   В ее словах слышалась тяжелая скорбь, которую Юдит не могла объяснить, но
могла  утешить  буквально  несколькими   словами,   и,   несмотря   на   все
жестокосердие Целестины, не собиралась откладывать это на потом.
   - Сартори не умер, - сказала она.
   Незадолго до этого Целестина повернулась лицом к  стене,  но  теперь  она
снова посмотрела на Юдит.
   - Сартори жив?
   - Я найду его для тебя, если ты хочешь, - сказала Юдит.
   - Ты правда сделаешь это?
   - Ты его любовница?
   - Не совсем так.
   - Где он? Он где-то рядом?
   - Я не знаю, где он сейчас. Бродит где-то по городу.
   - Да. Приведи его. Прошу тебя, приведи его ко мне.  -  Она  поднялась  на
ноги, опираясь на стену. - Он не знает, как меня зовут, но я знаю его.
   - Так от имени кого мне его позвать?
   - Спроси его... спроси его, помнит ли он Низи Нирвану.
   - Кого?
   - Просто скажи ему эти два слова.
   - Низи Нирвана?
   - Да.
   Юдит двинулась к пролому, но в тот самый  момент,  когда  она  собиралась
покинуть темницу, Целестина вновь позвала ее.
   - Как тебя зовут? - спросила она.
   - Юдит.
   - Так вот, Юдит, от тебя не только  воняет  соитием,  но  к  тому  же  ты
сжимаешь  в  руке  кусочек  плоти,  от  которого,  видно,  никак  не  можешь
оторваться. Брось его.
   Юдит с отвращением посмотрела на свою  руку.  Диковина  по-прежнему  была
там, наполовину свесившись наружу. Она швырнула ее в пыль.
   - Что ж тут удивительного, что  я  приняла  тебя  за  шлюху?  -  заметила
Целестина.
   - Стало быть, мы обе совершили ошибки, -  сказала  Юдит,  оглядываясь  на
нее. - Я приняла тебя за свое спасение.
   - Ты ошиблась гораздо больше, чем я, - ответила Целестина.
   Оставив без ответа эту последнюю злобную реплику, Юдит вышла  из  камеры.
Жучки, покинувшие тело  Дауда,  до  сих  пор  бесцельно  копошились  вокруг,
возможно, рассчитывая найти новое убежище, но их прежнее обиталище  исчезло.
Ее не слишком это удивило: в конце концов Дауд был актером до мозга  костей.
Он будет откладывать  свою  прощальную  сцену  так  долго,  как  это  только
возможно, в надежде оказаться  в  центре  подмостков  в  тот  момент,  когда
опустится занавес. Тщетная надежда, если принять  во  внимание  величие  его
собратьев  по  пьесе.  Сама  Юдит  не  собиралась  опускаться  до   подобных
глупостей. Чем больше она узнавала о  разворачивающейся  вокруг  нее  драме,
корнями уходившей  к  легенде  о  Христе-Примирителе,  тем  более  смиренной
ощущала она свою собственную роль в ней и готова была вообще  отказаться  от
места в списке действующих лиц. Подобно четвертому волхву,  исключенному  из
Евангелия, она вряд ли окажется желанным гостем  в  новом  благовествовании,
которому вскоре предстоит быть написанным, а  видя  то  плачевное  место,  в
котором оказался его Завет, она не собирается  терять  время  на  то,  чтобы
сочинить свой собственный.

Глава 49

1

   Ночное дежурство Клема закончилось. Он вышел из дома еще  вчера,  в  семь
часов  вечера,  чтобы  приступить  к  выполнению  обязанностей,  которые  он
добровольно взваливал на себя каждую ночь. Обязанности же эти заключались  в
попечении о тех лондонских бездомных,  которые  были  слишком  истощены  или
слишком молоды, чтобы выжить на улицах, имея лишь бетон и картонные  коробки
в качестве постельных принадлежностей. Ночь накануне  летнего  солнцестояния
должна была наступить всего лишь через два дня, так что тьма  опускалась  на
город ненадолго, да и воздух был сравнительно теплым, но помимо холода  были
и другие опасности, подстерегающие слабых, -  так  сказать,  с  человеческим
лицом. В попытках вырвать добычу у них из  пасти  он  и  проводил  безлюдные
послеполуночные часы, возвращаясь домой под утро измученным от усталости, но
слишком взволнованным, чтобы лечь и уснуть. В том  же  состоянии  был  он  и
сейчас. За последние три месяца работы с бездомными  он  увидел  столько  же
человеческих страданий, сколько за  четыре  предшествующих  десятилетия.  Он
видел  людей,  дошедших  до  крайней  степени  обездоленности,  живущих   на
расстоянии  одного  плевка  от  наиболее   выдающихся   городских   символов
правосудия, веры и демократии - без денег, без  надежды,  а  многие  (и  это
зрелище было  самым  печальным)  и  без  сколь-нибудь  значительных  запасов
душевного здоровья. Когда он возвращался домой после своих ночных блужданий,
та дыра, которую он ощущал внутри себя после смерти  Тэйлора,  не  то  чтобы
заполнялась, но по крайней мере  забывалась  на  время,  ибо  в  голове  его
вставали картины такого отчаяния, что сама она, будучи отраженной в зеркале,
казалась ему чуть ли не воплощением жизнерадостности и благополучия.
   Сегодня он задержался в ночном городе дольше, чем обычно.  Он  знал,  что
после восхода солнца у него не будет никаких шансов  заснуть,  но  в  данный
момент  это  его  не  особенно  волновало.  Два  дня  назад  к  нему  явился
посетитель, после ухода которого он прибежал на порог к Юдит с рассказами об
ангелах в солнечных лучах; с тех пор никаких намеков на присутствие  Тэйлора
больше не наблюдалось. Но были другие намеки - не дома, а здесь, на  улицах.
Намеки на то, что повсюду присутствуют силы, малой частью которых является и
его дорогой Тэйлор.
   С одним из таких намеков он столкнулся совсем  недавно.  В  самом  начале
первого человек  по  имени  Толланд,  судя  по  всему,  бывший  грозой  всех
недолговечных сообществ, которые сбились в стада для ночлега под  мостами  и
на станциях Вестминстера, принялся буйствовать в Сохо. На  одной  из  задних
улиц он ранил двух алкоголиков только за то, что они не вовремя оказались  у
него на пути. Клем  не  был  непосредственным  свидетелем  происшедшего;  он
приехал уже после ареста Толланда, чтобы попытаться увести с собой тех,  чьи
постели и пожитки были уничтожены. Однако  ни  один  человек  не  согласился
пойти с ним, а в ходе его тщетных уговоров  женщина,  которую  он  до  этого
момента никогда не видел иначе как со слезами на глазах,  улыбнулась  ему  и
сказала, что это он должен остаться с ними этой ночью  под  открытым  небом,
вместо того чтобы прятаться дома в теплой постели,  ибо  Господь  грядет,  и
первыми, кто увидит его, будут люди улиц и трущоб. Не будь этого мимолетного
появления Тэйлора в его жизни, Клем не придал бы значения блаженной болтовне
женщины, но слишком  много  неуловимого  витало  в  воздухе,  чтобы  он  мог
позволить себе проигнорировать  малейший  намек  на  сверхъестественное.  Он
спросил у женщины, кто этот Господь, и она ответила - вполне логично, -  что
это не имеет никакого значения. С какой это стати ей ломать голову над  тем,
кто этот Господь, - спросила она, - коль скоро Он уже здесь?
   До зари оставался час, и он тащился по мосту  Ватерлоо,  потому  что  ему
приходилось слышать, что психопат Толланд обычно болтается на Южном  Берегу,
и можно было предположить, что на  другой  берег  его  загнало  какое-нибудь
действительно необычное происшествие. Призрачный намек, но  достаточный  для
того, чтобы Клем отправился в это путешествие, хотя домашний очаг и  подушка
ожидали его совсем в другой стороне.
   Бетонные бункеры Южного Берега были любимым  объектом  насмешек  Тэйлора.
Всякий раз, когда речь заходила о современной  архитектуре,  он  не  упускал
случая пройтись по поводу  их  уродливости.  В  данный  момент  их  тусклые,
покрытые пятнами фасады  скрывала  темнота,  но  та  же  темнота  превращала
раскинувшийся вокруг них лабиринт улочек и подземных переходов в район, куда
не совал свой нос ни один буржуа из страха за свою жизнь  и  свой  бумажник.
Опыт последних  месяцев  научил  Клема  скептически  относиться  к  подобным
страхам. В таких крольчатниках, как правило, жили люди,  которые  в  большей
степени были жертвами агрессии, нежели агрессорами. Их  крики  были  защитой
против воображаемых врагов, а их тирады, как бы грозно  ни  звучали  они  из
темноты, чаще всего заканчивались слезами.
   Однако сегодня, спускаясь с моста, он не услышал даже шепота.  Предместья
картонного города виднелись в тусклом  свете  фонарей,  но  центральная  его
часть  скрывалась  под  прикрытием  бетонных  эстакад  и  была  погружена  в
абсолютное молчание. В нем зародилось подозрение, что безумный  Толланд  был
далеко  не  единственным  местным  жильцом,  который  покинул  свой  дом   и
отправился в северную часть города,  а  когда  он  заглянул  в  стоявшие  на
окраине коробки, это подозрение подтвердилось. Выудив из  кармана  маленький
фонарик, он двинулся  во  мрак.  Лагерь,  как  обычно,  утопал  в  мусоре  и
нечистотах. Повсюду виднелись сгнившие объедки,  осколки  разбитых  бутылок,
звездообразные пятна рвоты. Но коробки  с  газетными  постелями  и  грязными
одеялами   внутри   были   пусты.   До   крайности   заинтригованный    этим
обстоятельством, он бродил среди мусора, надеясь отыскать кого-нибудь,  кому
истощение или безумие помешали покинуть лагерь, и расспросить его о причинах
этой миграции. Но он прошел из конца в конец, не увидев ни единого  человека
на пространстве, которое архитекторы этого бетонного Ада планировали отвести
под детскую площадку. Все, что осталось от их добрых намерений,  это  черный
скелет горки  и  металлическая  конструкция  для  лазанья.  Однако,  как  ни
странно, бетонные плиты вокруг них были покрыты яркими рисунками, и, подойдя
поближе,  Клем  оказался  на  выставке  кича.  Повсюду  виднелись   неумелые
пастельные копии портретов кинозвезд и фотомоделей.
   Он провел лучом по серии картинок, которая привела  его  к  стене,  также
раскрашенной, но совсем другой рукой. Здесь уже  речь  не  шла  ни  о  каких
копиях. Картина на стене была такой огромной, что Клему  пришлось  несколько
раз провести фонариком из конца в конец, прежде чем  ему  открылось  все  ее
великолепие. Было совершенно ясно, что  одержимая  филантропическими  идеями
группа живописцев-монументалистов взвалила на себя задачу по украшению этого
подземного мира, и  результатом  их  работы  стал  фантастический  пейзаж  с
зелеными  небесами,  простреленными  молниями  ослепительно   желтого,   под
которыми  простиралась  желто-оранжевая   равнина.   На   песке   возвышался
окруженный крепостными стенами город с причудливыми шпилями. Краска в  лучах
фонарика  ярко  блестела,  и,   подойдя   поближе,   Клем   обнаружил,   что
монументалисты закончили свои труды совсем недавно. Стена до  сих  пор  была
липкой. С небольшого расстояния было видно,  что  картина  выполнена  крайне
небрежно, едва ли не наспех. На изображение города и его башен ушло не более
дюжины  мазков,  а  дорога,   идущая   от   его   ворот,   была   воссоздана
одним-единственным змеящимся движением кисти.
   Оторвав лучик фонарика от картины, чтобы осветить лежащий  впереди  путь,
Клем  понял,  почему  монументалисты   проявили   такую   небрежность.   Они
потрудились над  каждой  доступной  стеной  в  округе,  создав  целый  парад
ослепительных образов, многие из которых  были  куда  более  странными,  чем
пейзаж с зеленым небом. Слева от Клема был человек с двумя сложенными руками
вместо головы, между ладонями которого  плясали  молнии.  Справа  -  семейка
чудиков с волосатыми лицами. Дальше виднелся горный пейзаж с  фантастическим
довеском в виде нескольких обнаженных женщин, парящих над снегами, а  пониже
- усеянная черепами степь, на горизонте которой  паровоз  выплевывал  дым  в
ослепительное небо. Еще пониже был остров,  окруженный  морем,  по  которому
бежала одна-единственная волна, а в пене этой волны проступало чье-то  лицо.
Все это было изображено в той же страстной спешке, что и первая картина,  но
от этого живопись только  обретала  нетерпеливость  наброска  и  становилась
более мощной в своем воздействии. Возможно, дело было в  его  утомлении  или
просто в необычном местонахождении этой выставки, но на Клема она  произвела
сильное и странное впечатление. В  картинах  не  было  ничего  фальшивого  и
сентиментального. Они были как бы окнами, открытыми в сознания  незнакомцев,
и он почувствовал радостное возбуждение, обнаружив там такие чудеса.
   Следя взглядом лишь за сменой образов, он полностью утратил ориентировку.
Выключив фонарик, чтобы определить  свое  местоположение  по  свету  уличных
фонарей, он увидел лишь небольшой костер впереди  и,  за  неимением  другого
маяка, направился к нему. Те,  кто  развел  его,  обосновались  в  небольшом
садике, разбитом посреди бетона.  Возможно,  в  прежние  времена  он  и  мог
похвастаться  клумбой  роз  или  цветущими  кустами,  а  также   скамейками,
посвященными памяти какого-нибудь покойного отца  города.  Но  теперь  здесь
была лишь жалкая лужайка, трава  которой  чахло  зеленела,  едва  пробиваясь
сквозь грязь. На ней и собрались обитатели картонного города или  во  всяком
случае какая-то их часть. Большинство спали, завернувшись в пальто и одеяла,
но несколько человек стояли вокруг  костра  и  разговаривали,  передавая  по
кругу сигарету.
   Заметив Клема, негр, сидевший на низкой ограде рядом с  воротами  садика,
поднялся, чтобы защитить вход. Клема это не остановило. В позе негра не было
заметно  угрозы,  да  и  в  садике  царило  полное  спокойствие.  Спящие  не
ворочались и не издавали криков. Судя по всему, им снились приятные сны. Те,
кто стоял вокруг костра, разговаривали шепотом, а когда  они  смеялись,  что
случалось поминутно, с уст их срывался  отнюдь  не  тот  хриплый,  отчаянный
звук, к которому привык Клем, а легкий, непринужденный смех.
   - Кто ты такой, парень? - спросил его негр.
   - Меня зовут Клем. Я заблудился.
   - Ты не похож на бездомного, парень.
   - Я и не бездомный.
   - Так почему же ты здесь?
   - Я уже сказал: я заблудился.
   Негр пожал плечами. - Станция Ватерлоо  вон  там,  -  сказал  он,  махнув
приблизительно в том  же  направлении,  откуда  появился  Клем.  -  Но  тебе
придется долго дожидаться первого поезда.  -  Он  перехватил  взгляд  Клема,
устремлен