тавать,  потеть  и
переваривать пищу до тех пор, пока не опустится последний  занавес.  В  этой
мысли для нее заключалось странное утешение, и хотя темнота,  сгущавшаяся  у
порога ее мира, должна была  бы  отвлечь  ее  от  повседневности,  произошло
совершенно обратное. Сыр она выбирала куда более привередливо, чем обычно, и
перенюхала с  полдюжины  дезодорантов,  прежде  ч„м  нашла  устраивающий  ее
аромат.
   Покончив с покупками, она  поехала  домой  по  деловито  гудящим  улицам,
размышляя по дороге о Целестине. Раз Оскар не желал ей помогать, ей придется
искать поддержки у кого-нибудь другого, а так как круг  людей,  которым  она
могла довериться, был очень узок, то выбор надо было делать между  Клемом  и
Милягой. Конечно, у Примирителя много своих дел, но после  обетов  вчерашней
ночи оставаться всегда вместе, делиться всеми  страхами  и  видениями  -  он
безусловно поймет ее желание освободить Целестину, хотя бы для  того,  чтобы
положить конец этой тайне. Она решила рассказать ему о пленнице Роксборо при
первой же возможности.
   Когда она вернулась, дома его не  оказалось,  но  это  ее  совершенно  не
удивило. Он предупредил ее, что будет уходить и возвращаться в самое  разное
время - разумеется, подготовка к Примирению требовала этого. Она приготовила
кое-какой  ленч,  но  потом  решила,  что  пока  еще  не  проголодалась,   и
отправилась наводить порядок в спальне, которая так  и  стояла  неприбранной
после ночной оргии. Расправляя простыни, она заметила, что в них  угнездился
крохотный жилец - осколок синего камня (она предпочитала думать о нем, как о
яйце), который раньше лежал в одном из  карманов  ее  разорванной  в  клочья
одежды. Вид его отвлек  ее  от  уборки,  и  она  присела  на  край  кровати,
перекладывая камешек из одной руки в другую с мыслью о том, не сможет ли  он
перенести ее - хотя бы ненадолго в темницу Целестины. Конечно,  жучки  Дауда
его сильно обглодали, но ведь и когда она впервые  обнаружила  его  в  сейфе
Эстабрука, он был всего лишь фрагментом большей по размеру скульптуры, и тем
не менее это не лишало его магических свойств. Сохранил ли он их до сих пор?
   - Покажи мне Богиню, - сказала она, крепко сжимая яйцо в руке,  -  Покажи
мне Богиню.
   Мысль о том, что эта незамысловатая просьба поможет ее сознанию  покинуть
тело и отправиться в полет, неожиданно показалась ей верхом абсурда. В  мире
так не бывает - разве что в  какую-нибудь  волшебную  полночь.  А  сейчас  -
середина дня, и шум города доносится до нее сквозь открытое окно. Однако  ей
не хотелось закрывать его. Нельзя же изгонять внешний мир всякий раз,  когда
она захочет изменить свое сознание. Улица, люди, идущие по ней,  грязь,  шум
города и летнее небо - все это должно стать  частью  механизма  освобождения
души, а иначе ее ждет та же плачевная участь, что и ее сестру, которая  была
порабощена и ослеплена задолго до того, как нож выколол ей глаза.
   По своему обыкновению, она стала разговаривать сама  с  собой,  упрашивая
чудо случиться. - Ведь оно уже случалось раньше, - сказала  она.  -  Значит,
оно может случиться снова. Имей терпение, женщина.
   Но  чем  дольше  она  сидела  так,  тем  сильнее  росло  в  ней  ощущение
собственной нелепости. Картина ее идиотического моления  возникла  перед  ее
мысленным взором: вот она сидит на кровати, выпялив глаза на кусок  мертвого
камня; просто какое-то скульптурное воплощение глупости.
   - Дура, - сказала она самой себе.
   Неожиданно  ощутив  сильную  усталость  от  всего  этого   бессмысленного
занятия, она поднялась с кровати. В процессе она осознала  свою  ошибку.  Ее
мысленный взор показал ей это движение со  стороны,  сам  при  этом  паря  в
районе окна. Она ощутила мгновенный укол страха и во второй раз за последние
тридцать секунд назвала себя дурой, но на этот раз  не  за  то,  что  теряла
время с бесполезным яйцом в руках, а  за  то,  что  не  смогла  понять,  что
картина, которую она приняла за красноречивое свидетельство  неудачи  -  вид
своего собственного тела, сидящего на кровати в  ожидании  чуда,  -  была  в
действительности доказательством того, что это чудо уже произошло. Ее зрение
покинуло тело так незаметно, что она даже не  поняла,  в  какой  момент  это
случилось.
   - Темница, - сказала она, подсказывая своему взору направление, в котором
он должен двигаться. - Покажи мне темницу Богини.
   Хотя он парил рядом с окном и мог бы вылететь прямо оттуда, вместо  этого
он резко взмыл под потолок,  откуда  ей  открылась  качающаяся  комната  (от
подъема у нее  закружилась  голова)  и  в  ней,  словно  в  колыбели,  -  ее
собственное тело. Потом взор ее опустился.  Ее  затылок  возник  перед  ней,
будто огромная планета, и, проникнув сквозь череп, она стала опускаться  все
ниже и  ниже  в  глубины  своего  организма.  Повсюду  она  видела  признаки
собственной паники - неистовое биение  сердца;  легкие,  судорожно  делающие
неглубокие вдохи... Нигде не было видно того сияния, которое встретило ее  в
теле Целестины; ни одного проблеска светоносного синего цвета, цвета камня и
Богини. Вокруг - лишь клубящаяся темнота.  Она  хотела  объяснить  яйцу  его
ошибку, чтобы оно вытащило взор из этой ямы, но если ее губы и  складывались
в подобные мольбы (в  чем  она  сильно  сомневалась),  они  так  и  остались
безответными,  и  ее  падение  продолжалось,  словно  она   превратилась   в
залетевшую в колодец пылинку, которая может опускаться вниз часами, так и не
достигнув дна.
   А потом, где-то внизу, возникла  крошечная  точка  света,  которая  стала
разрастаться при ее приближении, из  точки  превращаясь  в  полоску  сияющей
ряби. Откуда она взялась внутри нее? Быть  может,  это  след  того  ритуала,
который создал ее? Отметина магических чар Сартори  -  нечто  вроде  подписи
Миляги, которую  он  запрятывал  в  тонкой  вязи  мазков  своих  подделанных
шедевров? Она приблизилась к сиянию - нет, она уже была внутри  него,  и  от
нестерпимо яркого света ее мысленный взор едва не ослеп.
   И вот, из этого сияния стали возникать образы. О, что это были за образы!
Она понятия не имела ни об  их  источнике,  ни  об  их  цели,  но  они  были
настолько прекрасны, что она с радостью простила синему  камню  то,  что  он
привел ее сюда, вместо камеры Целестины. Она оказалась  в  каком-то  райском
городе, наполовину заросшем великолепной флорой, изобилие  которой  питалось
водами, вздымавшимися со всех сторон в виде текучих  сводов  и  колоннад.  В
небе летали стайки звезд, образуя прямо  над  ней  идеальные  круги.  Туманы
цеплялись за ее щиколотки, расстилая перед ней свои покрывала,  чтобы  ногам
было мягче ступать. Она прошла через этот город, словно его святая  дочь,  и
расположилась на отдых в просторной, светлой зале, где  вместо  дверей  были
небольшие водопады, так что от малейшего лучика солнца в  воздухе  возникали
радуги. Там она села и взятыми напрокат глазами увидела свое лицо  и  груди,
такие большие, словно их высекли для Богини этого храма. Сочилось ли  молоко
из ее сосков? Пела ли она колыбельную?  Вполне  возможно,  но.  ее  внимание
слишком быстро отвлеклось  в  другом  направлении.  Взгляд  ее  обратился  в
дальний конец залы. Кто-то вошел - мужчина, настолько больной и  измученный,
что сначала она не узнала его. И лишь когда он оказался  совсем  рядом,  она
поняла, кто перед ней  стоит.  Это  был  Миляга,  небритый,  исхудавший,  но
приветствующий ее со слезами  радости  на  глазах.  Если  они  и  обменялись
какими-то словами, ей они слышны не были; он упал перед ней на колени, а  ее
взгляд обратился к его запрокинутому лицу из глазниц величественной  статуи.
Оказалось, что это не просто глыба расписного  камня.  В  этом  видении  она
превратилась в живую плоть, способную двигаться,  плакать  и  даже  опускать
свой взор навстречу тем, кто обращал к ней свои молитвы.
   Все это было загадочно и странно, но то, что последовало дальше, было еще
страннее. Опустив взгляд на Милягу, она увидела, как он  вынимает  из  руки,
слишком крошечной, чтобы  она  могла  принадлежать  ей,  тот  самый  камень,
который подарил ей этот сон. Он взял  его  с  благодарностью,  и  слезы  его
наконец-то поутихли. Потом он встал с колен и направился  к  текучей  двери.
День за ней засиял еще ярче, и все зрелище оказалось затоплено светом.
   Она почувствовала, что тайна, в чем бы она ни заключалась, ускользает  от
нее, но у нее не было сил удержать ее при себе. Перед  ней  вновь  появилась
сияющая полоска, и она поднялась над ней, словно ныряльщик, всплывающий  над
сокровищем,  которое  глубина  не  позволит  поднять  на  поверхность.   Еще
несколько мгновений темноты, и вот она уже вернулась на прежнее место.
   В комнате ничего не изменилось, но на  улице  бушевал  внезапный  ливень,
настолько сильный, что  между  подоконником  и  поднятым  окном  возвышалась
сплошная стена воды. Она встала с постели, сжимая в руке  камень.  Голова  у
нее кружилась, и она знала, что если попробует пойти  на  кухню  чего-нибудь
перекусить, ноги просто сложатся под ней, иона рухнет на пол. Ей  оставалось
только прилечь и постараться прийти в себя.

3

   Ей казалось, что она не спит, но, как  и  в  постели  Кезуар,  сейчас  ей
трудно было отличить сон от бодрствования. Видения, которые открылись  ей  в
темноте ее собственного живота, обладали настойчивостью пророческого  сна  и
оставались у  нее  перед  глазами,  да  и  музыка  дождя  служила  идеальным
аккомпанементом воспоминанию. И только когда  облака  ушли,  унося  потоп  в
южном направлении, и между промокшими  занавесками  проглянуло  солнце,  сон
окончательно завладел ею.
   Проснулась она от звука ключа в замке. Стояла ночь или поздний  вечер,  и
вошедший Миляга включил в соседней комнате свет. Она села  и  собралась  уже
было позвать его, но передумала и стала наблюдать через полуоткрытую  дверь.
Она увидела его лицо всего лишь на  мгновение,  но  этого  было  достаточно,
чтобы она представила себе, как он входит к ней  и  покрывает  поцелуями  ее
лицо. Но он не вошел. Вместо этого он расхаживал из угла в угол по  соседней
комнате, массируя руки, словно они сильно болели, сначала разминая пальцы, а
потом - ладони.
   В конце концов терпение ее кончилось, и она поднялась  с  постели,  сонно
бормоча его имя. Вначале он не услышал, и ей  пришлось  позвать  его  второй
раз. Лишь тогда он повернулся и улыбнулся ей.
   - Все еще не спишь? - сказал он нежно. - Не надо тебе было вставать.
   - С тобой все в порядке?
   - Да. Да, конечно. - Он поднес руки к лицу. - Знаешь, это  очень  трудное
дело. Не думал я, что оно окажется таким трудным.
   - Хочешь рассказать мне о нем?
   - Как-нибудь в другой раз, - сказал он, подходя к двери. Она взяла его за
руки. - Что это такое? - спросил он.
   Яйцо до сих пор было у нее в руках, но в следующее мгновение ей  пришлось
с ним расстаться. Он выхватил его из  ее  ладони  с  проворством  карманного
воришки. Рука ее потянулась за ним, но она  поборола  инстинкт  и  позволила
Миляге рассмотреть находку.
   - Хорошенькая штучка, - сказал он.  И  потом,  слегка  более  напряженным
тоном:
   - Откуда она у тебя?
   Почему она не ответила ему? Может быть,  потому  что  он  выглядел  таким
усталым, и она не хотела взваливать на его плечи новые откровения, когда  он
и так изнемогал под грузом своих собственных тайн? Отчасти из-за  этого,  но
отчасти и по другой причине, которая была ей куда менее понятна. Это  как-то
было связано с тем фактом, что в ее видении он был гораздо более измученным,
несчастным и  израненным,  чем  в  жизни,  и  почему-то  это  его  плачевное
состояние должно было оставаться ее секретом, по крайней мере, на время.
   Он поднес яйцо к носу и понюхал его.
   - Я чувствую твой запах, - сказал он.
   - Нет...
   - Точно, чувствую. Где ты его хранила? - Его рука скользнула у нее  между
ног. - Здесь, внутри?
   Не такая уж нелепая мысль. Действительно, когда яйцо снова будет  у  нее,
она вполне может положить его и в этот карман, чтобы  насладиться  ощущением
его веса.
   - Нет? - сказал он. - Ну что ж, я уверен, что  этот  камешек  мечтает  об
этом. Думаю, полмира забралось бы туда, если б  смогло.  -  Он  прижал  руку
сильнее. - Но ведь это мои владения, не так ли?
   - Да.
   - И никто не входит в них, кроме меня.
   - Да.
   Она отвечала механически, думая только о том, как бы вернуть яйцо назад.
   - У тебя нет чего-нибудь, на чем можно поторчать? - спросил он.
   - Было немного травки...
   - Где она?
   - По-моему, я все выкурила. Но я не уверена. Хочешь, чтобы я посмотрела?
   - Да, прошу тебя.
   Она протянула руку за яйцом, но прежде чем  ее  пальцы  успели  коснуться
его, Миляга поднес его ко рту.
   - Я хочу оставить его себе, - сказал он. - Хочу его немного понюхать.  Ты
ведь не возражаешь?
   - Я бы хотела получить его назад.
   - Ты его получишь, - сказал он с легким оттенком снисхождения, словно она
была ребенком, не желавшим делиться  игрушками.  -  Но  мне  нужен  какой-то
талисман, который напоминал бы мне о тебе.
   - Я дам тебе что-нибудь из нижнего белья, - сказала она.
   - Это не совсем то же самое.
   Он прижал яйцо к языку, а потом повернул его, вымочив в своей слюне.  Она
наблюдала за ним, а он - за ней. Он чертовски хорошо  знал,  что  она  хочет
получить назад свою игрушку, но он не дождется, чтобы она стала умолять  его
об этом.
   - Ты говорила о травке, - напомнил он.
   Она вернулась в спальню, поставила лампу рядом с кроватью и стала  рыться
в  верхнем  ящике  своего  туалетного  столика,  где  она  в  последний  раз
припрятывала марихуану.
   - Где ты была сегодня? - спросил он у нее.
   - Ездила к Оскару домой.
   - К Оскару?
   - Ну да, к Годольфину.
   - И что Оскар? Резв, как молодой козленок?
   - Я не могу найти травку. Скорее всего, я всю ее выкурила.
   - Ты мне рассказывала об Оскаре.
   - Он заперся у себя дома.
   - А где он живет?  Может  быть,  мне  стоит  зайти  к  нему?  Поговорить,
подбодрить.
   - Он не захочет с тобой встречаться. Он вообще ни с кем  не  видится.  По
его мнению, скоро должен наступить конец света.
   - А по-твоему мнению?
   Она пожала плечами. В ней накапливалась тихая ярость  против  него,  хотя
она и не могла дать себе отчет, в чем причина этого. Он отобрал на время  ее
яйцо, но не в этом заключалось его главное преступление. Если камень поможет
ему защитить себя, то почему она должна жадничать? Она проявила мелочность и
теперь жалела об этом, но он, он - сейчас, когда между ними не  проскакивали
искры страсти - он казался просто грубым. Уж этот недостаток она не  ожидала
в нем обнаружить. Бог знает в чем она только не обвиняла его в  свое  время,
но только не в отсутствии тонкости. Если уж на то пошло, наоборот, иногда он
вел себя слишком утонченно, сдержанно и обходительно.
   - Ты рассказывала мне о конце света, - сказал он.
   - Разве?
   - Оскар напугал тебя?
   - Нет, но я видела нечто такое, что действительно меня напугало.
   Вкратце она рассказала ему о Чаше и о ее  пророчествах.  Он  выслушал  ее
молча, а потом сказал:
   - Пятый Доминион на грани катастрофы. Мы оба об этом знаем. Но нас она не
затронет.
   Примерно то же самое ей уже пришлось выслушать сегодня от Оскара. Оба эти
мужчины предлагали ей убежище от бури. Ей следовало быть польщенной.  Миляга
посмотрел на часы.
   - Мне снова надо уйти, - сказал он. - С тобой ведь будет все в порядке?
   - Никаких проблем.
   - Тебе надо поспать. Копи в себе силы. Прежде чем мы снова  увидим  свет,
наступят мрачные времена, и часть этого мрака мы найдем друг  в  друге.  Это
совершенно естественно. В конце концов мы не ангелы.  -  Он  хихикнул.  -  В
крайнем случае, ты, может, и ангел, но я-то уж точно нет.
   С этими словами он положил яйцо в карман.
   - Возвращайся в постель, - сказал он. - Я приду утром. И  не  беспокойся:
никто, кроме меня, не сможет к тебе приблизиться, клянусь. Я с тобой,  Юдит,
я все время с тобой. И запомни: это не любовный треп.
   Он  улыбнулся  и  вышел  за  дверь,  оставив  ее  наедине  с  собственным
недоумением: о чем же говорил он с ней, если речь шла не о любви?

Глава 47

1

   - А  кто  ты  такой,  мать  твою  так?  -  спрашивал  чумазый  бородач  у
незнакомца, который имел несчастье попасть в поле его затуманенного зрения.
   Человек, которого он расспрашивал, обхватив шею,  потряс  головой.  Кровь
стекала с венца порезов и царапин у него на лбу, которым он бился о каменную
стену, пытаясь заглушить гул голосов у себя в голове. Это  не  помогло.  Все
равно внутри осталось слишком много имен и  лиц,  чтобы  можно  было  в  них
разобраться.  Единственный  способ,   которым   он   мог   ответить   своему
собеседнику, - это покачать головой. Кто он такой? Он этого не знал.
   - Ну что ж, тогда катись отсюда, мудак вонючий, - сказал бородач.
   В руке у него была бутылка дешевого вина, и его кислый запах, смешанный с
еще более сильным запахом гнили, выходил у него  изо  рта.  Он  прижал  свою
жертву к бетонной стене подземного перехода.
   - Ты не имеешь права спать, где этого  захочет  твоя  жопа.  Если  хочешь
прилечь, то сначала спроси меня, пидор гнойный. Я  здесь  говорю,  кому  где
спать. Справедливо?
   Он повел покрасневшими глазами в направлении членов  небольшого  племени,
которые  покинули  свои  ложа  из  мусора  и  газет,  чтобы  посмотреть   на
развлечения  своего  предводителя.  Можно  было  не  сомневаться,  что  дело
кончится кровью. Так всегда бывало, когда Толланд  выходил  из  себя,  а  по
непонятной причине этот чужак вывел его из  себя  куда  больше,  чем  другие
бездомные,  осмеливавшиеся  приклонить  свои  неприкаянные  головы  без  его
разрешения.
   - Справедливо это или нет? - повторил он снова. - Ирландец? Объясни ему!
   Человек, к которому он обратился, пробормотал что-то несвязное.  Стоявшая
рядом с ним женщина, с волосами, выбеленными перекисью едва  не  до  полного
уничтожения, но  по-прежнему  черными  у  корней,  двинулась  к  Толланду  и
остановилась в пределах досягаемости его кулаков, на что решались лишь очень
немногие.
   - Это справедливо, Толли,  -  сказала  она.  -  Это  справедливо.  -  Она
посмотрела на жертву безо всякой жалости. - Как ты думаешь, он жид?  У  него
жидовский нос.
   Толланд приложился к бутылке.
   - Ты что, жидовская пидорятина? - спросил он.
   Кто-то из толпы предложил раздеть его и убедиться. Женщина, известная под
множеством имен,  но  превращавшаяся  в  Кэрол,  когда  ее  трахал  Толланд,
собралась  было  привести  это  намерение  в  исполнение,  но   предводитель
замахнулся на нее, и она отступила.
   - Держи подальше свои сраные руки, - сказал Толланд. -  Он  сам  нам  все
скажет. Ведь правда, дружище? Ты скажешь нам? Жид ты,  так  твою  мать,  или
нет?
   Он схватил мужчину за лацканы пиджака.
   - Я жду, - сказал, он.
   Жертва порылась в памяти в поисках нужного слова и откопала его.
   - ... Миляга...
   - Маляр? - не расслышал Толланд. - Какой еще маляр? Мне плевать,  кто  ты
такой! Мне главное, чтобы тебя здесь не было!
   Жертва кивнула и попыталась отцепить  пальцы  Толланда,  но  мучитель  не
собирался ее отпускать. Он ударил маляра о стену с такой силой, что  у  того
перехватило дыхание.
   - Ирландец? Возьми эту трахнутую бутылку.
   Ирландец принял бутылку у Толланда из рук и  отступил  назад,  зная,  что
сейчас начнется самое страшное.
   - Не убивай его, - сказала женщина.
   - А ты-то чего скулишь, дыра с ушами? - выплюнул Толланд и ударил  маляра
в солнечное сплетение раз, два, три, четыре раза, а потом  добавил  коленкой
по яйцам. Прижатый затылком к стене, маляр мог оказать  лишь  незначительное
сопротивление, но и этого  он  не  сделал,  безропотно  снося  наказание  со
слезами  боли  на  глазах.  Сквозь  их  пелену  он  смотрел  в  пространство
удивленным взглядом, и с каждым ударом изо рта  у  него  вырывался  короткий
всхлип.
   - У