ьма. Кто-то  составил  заговор  против  нашего
замысла, и если бы я не был ослеплен своею гордостью, возможно, я  сумел  бы
вовремя его разглядеть. Ты ни в чем не виноват, Люциус.  И  если  ты  лишишь
себя жизни, то ты этим не воскресишь ни Эбилава,  ни  Эстер,  ни  других.  А
теперь слушай меня внимательно.
   - Я слушаю.
   - Ты по-прежнему хочешь быть моим учеником?
   - О да!
   - Готов ли ты выполнить мое поручение в точности?
   - Все, что угодно. Только скажите, что я должен сделать.
   - Возьми мои книги - столько, сколько сможешь унести, - и отправляйся как
можно дальше отсюда. Если сумеешь  освоить  заклинания  -  на  другой  конец
Имаджики. Куда-нибудь, где Роксборо и его ищейки никогда тебя не найдут. Для
таких людей, как мы, наступает трудная зима. Она  убьет  всех,  кроме  самых
умных. Но ты ведь сможешь стать умным, не так ли?
   - Да.
   - Я был уверен в тебе, - улыбнулся Маэстро. - Ты должен обучаться тайком,
Люциус, и тебе обязательно надо научиться жить вне времени.  Тогда  годы  не
состарят тебя, и когда Роксборо умрет, ты сможешь повторить попытку.
   - А где будете вы, Маэстро?
   - Если повезет, я буду забыт, хотя и вряд ли прощен. Рассчитывать на  это
- слишком  большая  самонадеянность.  Что  ты  выглядишь  таким  удрученным,
Люциус? Мне нужно знать, что осталась какая-то надежда, и ты будешь нести ее
вместо меня.
   - Это большая честь, Маэстро.
   Услышав этот ответ, Миляга  снова  ощутил  тот  легкий  приступ  deja-vu,
который впервые случился с ним, когда он встретил Люциуса у дверей столовой.
Но прикосновение было почти незаметным и исчезло, прежде чем он смог  как-то
истолковать его.
   - Помни, Люциус, что все, чему ты будешь  учиться,  уже  является  частью
тебя, вплоть до Самого Божества. Не изучай ничего, кроме того, что в глубине
души уже знаешь. Не поклоняйся ничему, кроме своего подлинного я. И не бойся
ничего... - Маэстро  запнулся  и  поежился,  словно  его  кольнуло  какое-то
предчувствие. - ... не бойся ничего, если только ты уверен в том,  что  Враг
не сумел тайно овладеть твоей волей и не сделал тебя своей главной  надеждой
на исцеление. Ибо то, что творит зло, всегда страдает. Ты запомнишь все это?
   На лице юноши отразилось сомнение.
   - Я постараюсь, - сказал он, - изо всех сил.
   - Их должно хватить, - сказал Маэстро.  -  А  теперь...  убирайся  отсюда
поскорее, покуда не заявились чистильщики.
   Он убрал руки с плеч Коббитта, и тот пошел  вниз  задом  наперед,  словно
простолюдин после встречи с королем,  не  отводя  от  Миляги  взгляда  и  не
оборачиваясь до тех пор, пока не оказался у подножия лестницы.
   Гроза бушевала прямо над домом, и теперь,  когда  Люциус  ушел,  унося  с
собой вонь экскрементов, в воздухе стал ощутим сильный  запах  озона.  Пламя
свечи, которую Миляга  держал  в  Руке,  затрепетало,  и  на  мгновение  ему
показалось, что сейчас оно погаснет, возвещая конец сеанса воспоминаний,  по
крайней мере - на эту ночь. Но это было еще не все.
   - Это было великодушно, -  услышал  он  голос  Пай-о-па  и,  обернувшись,
увидел  мистифа  наверху  лестницы.  Проявив  свойственную  ему   утонченную
привередливость, он уже успел снять с  себя  запачканную  одежду,  но  самой
простой  рубашки  и  брюк,  в  которые  он  переоделся,   оказалось   вполне
достаточно, чтобы его красота предстала во всем своем  совершенстве.  Миляга
подумал, что во всей Имаджике не  найдется  более  прекрасного  лица,  более
изящного  и  гибкого  тела,  и  чувства  ужаса  и  вины,  навеянные  грозой,
отодвинулись куда-то вдаль. Но Маэстро, которым он был  в  прошлом,  еще  не
знал, что значит потерять это чудо, и, увидев мистифа, больше  был  озабочен
тем, что его тайна раскрыта.
   - Ты был здесь, когда приходил Годольфин? - спросил он.
   - Да.
   - Стало быть, ты теперь знаешь о Юдит.
   - Догадываюсь.
   - Я скрывал это от тебя, потому что знал, что ты не одобришь.
   - Одобрять или не одобрять - это не мое дело. Я тебе не  жена,  чтобы  ты
боялся моего осуждения.
   - И все-таки я боялся. И я думал, что... ну, когда Примирение  свершится,
это покажется небольшой уступкой  своим  слабостям,  и  ты  скажешь,  что  я
заслужил на нее право своими великими  свершениями.  Теперь  же  это  больше
похоже на преступление, и я хотел бы уничтожить его последствия.
   - Ты уверен в этом? - спросил мистиф.
   Маэстро поднял на него свой взгляд.
   - Нет, не уверен, - сказал он  тоном  человека,  который  сам  удивляется
своим  словам.  Он  начал  подниматься  вверх  по  лестнице.  -  Похоже,   я
действительно верю в то, что я сказал Годольфину, когда назвал ее нашей...
   - Победой, - подсказал Пай, делая шаг в сторону, чтобы пропустить  своего
повелителя в Комнату Медитации, которая, как всегда, была абсолютно пуста.
   - Мне уйти? - спросил Пай.
   - Нет, - поспешно ответил Маэстро. И второй раз более спокойно:
   - Пожалуйста, не надо.
   Он подошел к окну, у которого провел столько вечеров, наблюдая за  нимфой
Аллегрой, свершающей свой туалет. Ветки, под прикрытием которых он вел  свое
наблюдение, были вконец измочалены грозой об оконные стекла.
   - Можешь ли ты сделать так, чтобы  я  забыл,  Пай-о-па?  Ведь  для  этого
существуют специальные ритуалы, не правда ли?
   - Конечно. Но ты действительно этого хочешь?
   - Нет, действительно я хочу смерти, но в настоящий момент я слишком боюсь
встречи с ней. Так что... придется прибегнуть к помощи забвения.
   - Настоящий Маэстро умеет со временем побеждать любую боль.
   - Значит, я не настоящий Маэстро, - сказал Сартори  в  ответ.  -  У  меня
недостанет для этого мужества. Сделай так, чтобы  я  забыл,  мистиф.  Отдели
меня навсегда от того, что я сделал и кем  я  был.  Сверши  ритуал,  который
станет рекой между мной и этим мгновением,  так  чтобы  у  меня  никогда  не
возникло искушения переправиться на другой берег.
   - И как ты будешь вести свою жизнь?
   Маэстро ненадолго призадумался.
   - Промежутками, - ответил он наконец. - Так, чтобы в следующий промежуток
не знать о том, что было в предыдущем. Ну вот, ты можешь оказать  мне  такую
услугу?
   - Разумеется.
   - То же самое я сделал и  с  женщиной,  которую  создал  для  Годольфина.
Каждые десять лет она будет забывать свою жизнь, а потом  начинать  жить  по
новой, не подозревая о том, что осталось позади.
   Слушая, как Сартори планирует свою жизнь,  Миляга  уловил  в  его  голосе
какое-то извращенное удовлетворение. Он  приговорил  себя  к  двухсотлетнему
безвременью намеренно. В те же самые условия он поставил вторую Юдит, и  все
последствия уже были обдуманы им заранее - для нее. Дело было  не  только  в
том, что трусость заставляла его бежать от этих воспоминаний,  -  это  также
была своего рода месть самому себе за неудачу, добровольное изгнание  своего
будущего в тот же самый лимб, на который он обрек свое творение.
   - У меня будут свои удовольствия, Пай, - сказал он. - Я буду скитаться по
миру и ловить мгновения. Просто я не хочу, чтобы они накапливались.
   - А что будет со мной?
   - После ритуала ты будешь свободен.
   - Свободен для чего? Кем я буду?
   - Шлюхой или наемным убийцей - мне нет до этого никакого дела,  -  сказал
Маэстро.
   Реплика сорвалась с его губ чисто случайно и уж конечно не была приказом.
Но должен ли раб отличать приказ, отданный шутки ради, от  приказа,  который
требует абсолютного повиновения? Разумеется, нет.
   Долг раба  -  повиноваться,  в  особенности,  когда  приказ  срывается  с
возлюбленных губ - а именно так и  обстояло  дело  в  данном  случае.  Своим
небрежным замечанием хозяин предопределил жизнь своего слуги на два столетия
вперед, вынудив его заниматься делами, к которым он, без сомнения, испытывал
крайнее отвращение.
   Миляга увидел  заблестевшие  в  глазах  у  мистифа  слезы  и  ощутил  его
страдание, как свое собственное. Он возненавидел себя за  свое  высокомерие,
за свое легкомыслие, за то, что не  заметил  вреда,  причиненного  созданию,
единственной целью которого было любить его и быть с ним рядом.  И  сильнее,
чем когда бы то ни было, он ощутил желание вновь соединиться с  Паем,  чтобы
попросить у него прощения за свою жестокость.
   - Сделай так, чтобы я все забыл, - снова сказал он.  -  Я  хочу  положить
этому конец.
   Миляга  увидел,  что  мистиф   заговорил,   но   слова,   форму   которых
воспроизводили его губы, были ему недоступны. Однако  пламя  свечи,  которую
Миляга незадолго до этого поставил на пол, затрепетало от  дыхания  мистифа,
обучавшего  своего  хозяина  науке  забвения,  и  погасло   одновременно   с
воспоминаниями.
   Миляга нашарил в кармане коробку спичек и в свете одной из них отыскал  и
снова поджег дымящийся фитиль. Но грозовая  ночь  уже  вернулась  обратно  в
темницу прошлого, и Пай-о-па - прекрасный,  преданный,  любящий  Пай-о-па  -
исчез вместе с ней. Он сел на пол напротив свечи,  гадая,  все  ли  на  этом
завершилось или его ожидает заключительная кода.  Но  дом  был  мертв  -  от
подвала до чердака.
   - Итак, - сказал он самому себе, - что же теперь, Маэстро?
   Ответ он услышал от своего собственного живота, который  издал  негромкое
урчание.
   - Хочешь есть? - спросил он, и живот утвердительно буркнул в ответ.  -  Я
тоже.
   Он  поднялся  и  пошел  вниз  по  лестнице,  готовясь  к  возвращению   в
современность. Однако, спустившись, он  услышал,  как  кто-то  скребется  по
голым деревянным доскам. Он поднял свечу и спросил:
   - Кто здесь?
   Ни свет, ни его обращение не дали ему ответа.  Но  звук  не  прекращался,
более того, к нему присоединились другие, и их  никак  нельзя  было  назвать
приятными. Тихий, агонизирующий стон, влажное хлюпанье,  свистящее  дыхание.
Что же это за мелодраму  собралась  разыграть  перед  ним  его  память,  для
которой понадобились такие  устаревшие  постановочные  эффекты?  Может  быть
когда-нибудь в прошлом они и могли нагнать на него  страху,  но  не  сейчас.
Слишком много настоящих кошмаров пришлось увидеть ему  за  последнее  время,
чтобы на него могли произвести впечатление подделки.
   - Что это за ерунда? - спросил он у теней и был слегка  удивлен,  услышав
ответ.
   - Мы ждали тебя очень долго, - сообщил ему хриплый голос.
   - Иногда нам казалось, что ты  вообще  никогда  не  придешь,  -  произнес
другой, звучавший более тонко, по-женски.
   Миляга сделал  шаг  в  направлении  женщины,  и  в  круг  света,  который
отбрасывала на пол свеча, попало  нечто,  напоминающее  бахрому  алой  юбки.
Изогнувшись, оно быстро исчезло в темноте, оставляя за собой свежий кровавый
след. Оставаясь на месте, он стал дожидаться, когда  тени  снова  заговорят.
Это произошло довольно скоро. Голос принадлежал хрипуну.
   - Ошибку совершил ты, - сказал он, - а расплачиваться пришлось  нам.  Все
эти нескончаемые годы мы ждали тебя здесь.
   Даже искаженный болью, голос  показался  ему  знакомым.  Ему  приходилось
слышать его в этом самом доме.
   - Эбилав? - спросил он.
   - Ты помнишь пирог из червивых  сорок?  -  отозвался  голос,  подтверждая
правильность милягиной догадки. - Много раз я повторял себе: принести  птицу
в этот дом было ужасной ошибкой. Тирвитт не съел ни кусочка -  и  выжил,  не
правда ли? Умер, впав в старческий маразм. И Роксборо, и  Годольфин,  и  ты.
Все вы жили и умерли целыми и невредимыми. Но я -  я  обречен  был  страдать
здесь, раз за разом биться о стекло, не имея возможности разбиться насмерть.
- Он застонал, и хотя его обвинительная речь звучала на  редкость  абсурдно,
Миляга с трудом подавил в себе дрожь. - Конечно,  я  не  один,  -  продолжал
Эбилав. -  Здесь  со  мной  Эстер,  Флорес.  И  Байам-Шоу.  И  сводный  брат
Блоксхэма. Помнишь его? Так что скучать тебе здесь не придется.
   - Я не собираюсь здесь оставаться, - сказал Миляга.
   - Да нет же, ты остаешься, - сказала Эстер. - Это меньшее из того, что ты
обязан для нас сделать.
   - Задуй свечку, - сказал Эбилав. - Избавь себя от  необходимости  на  нас
смотреть. Мы тебе выколем глаза - слепому здесь жить гораздо приятнее.
   - Нет уж - дудки, - сказал Миляга, поднимая свечу повыше.
   Их скользкие внутренности сверкнули в дальнем углу. То, что он принял  за
юбку Эстер, оказалось кровавым лоскутом кожи, частично содранным с ее  талии
и бедер. Сейчас она прижимала его к себе, стараясь  скрыть  от  Миляги  свой
пах. Этот жест  был  верхом  абсурда,  но,  возможно,  за  долгие  годы  его
репутация  соблазнителя  была  настолько  раздута,  что  она  вполне   могла
предположить, будто ее нагота даже в нынешнем состоянии способна  вызвать  у
Миляги сексуальное возбуждение. Но это было еще не самое страшное зрелище. В
Байам-Шоу едва можно было угадать  человеческое  существо,  а  сводный  брат
Блоксхэма выглядел так, словно был пожеван стаей тигров. Но несмотря на свое
плачевное состояние, они были готовы к мести -  уж  в  этом  сомневаться  не
приходилось. По команде Эбилава они двинулись ему навстречу.
   - Вы и так уже достаточно пострадали,  -  сказал  Миляга.  -  Я  не  хочу
приносить вам новые страдания. Советую вам пропустить меня.
   - Пропустить - для чего? - сказал Эбилав, не  переставая  приближаться  к
Миляге. С каждым шагом его ужасные раны все отчетливее выступали из темноты.
Скальп его был содран; один глаз болтался на уровне щеки.  Когда  он  поднял
руку, чтобы устремить на Милягу обвиняющий перст, ему пришлось  использовать
мизинец  -  единственный  уцелевший  палец  на  этой  кисти.  -  Ты   хочешь
предпринять еще одну попытку, ведь так? Не  пытайся  отрицать  это!  Прежнее
честолюбие владеет тобой!
   - Вы умерли за Примирение, -  сказал  Миляга.  -  Неужели  вы  не  хотите
увидеть, как оно осуществится?
   - Это было омерзительное заблуждение! -  воскликнул  Эбилав  в  ответ.  -
Примирению никогда не суждено состояться. Мы  умерли,  чтобы  доказать  это.
Если ты предпримешь вторую попытку, за которой последует новая  неудача,  ты
сделаешь нашу жертву бессмысленной.
   - Неудачи не будет, - сказал Миляга.
   - Ты прав, - сказала Эстер,  отпуская  свою  импровизированную  юбку,  за
которой обнажились спирали ее  внутренностей.  -  Неудачи  действительно  не
будет, потому что не будет и второй попытки.
   Он перевел взгляд с одного изуродованного лица на  другое  и  понял,  что
никакой надежды разубедить их у него нет. Не для  того  они  ждали  все  эти
годы, чтобы отказаться от своих намерений под  влиянием  словесных  доводов.
Они жаждали мести. Он был вынужден остановить их с помощью  пневмы,  как  ни
прискорбно было добавлять новые страдания к тем, что они уже испытывали.  Он
взял свечку в левую руку, чтобы освободить правую, но в этот  момент  кто-то
обхватил его сзади, прижав руки к корпусу. Свечка выпала у него из пальцев и
покатилась в направлении обвинителей. Прежде чем она успела  захлебнуться  в
собственном воске, Эбилав поднял ее своей однопалой рукой.
   - Славно сработано, Флорес, - сказал Эбилав.
   Человек, обхвативший Милягу, утвердительно заурчал и потряс свою  жертву,
чтобы все видели, что ей некуда деться. Кожи на его руках не  было,  но  они
сжимали Милягу, словно железные обручи. Эбилав изобразил  нечто  похожее  на
улыбку, хотя на лице с лоскутами мяса вместо щек и волдырями вместо губ  она
смотрелась не вполне уместно.
   - Ты не сопротивляешься, - сказал он, подходя к Миляге с высоко  поднятой
свечой. - Интересно, почему? Может быть, ты уже смирился  с  тем,  что  тебе
придется к нам присоединиться, или ты полагаешь,  что  нас  растрогает  твоя
готовность пойти на муки, и мы тебя отпустим? - Он оказался уже совсем рядом
с Милягой. - Какой хорошенький! - Вздохнув,  он  многозначительно  подмигнул
Миляге. - Сколько женщин сходили с ума по этому лицу, - продолжал  он.  -  А
эта грудь! Как они боролись за право склонить  на  нее  свою  голову!  -  Он
засунул свой обрубок Миляге за пазуху и разодрал на  нем  рубашку.  -  Очень
бледная! И совсем безволосая! Это ведь  обычно  не  свойственно  итальянцам,
разве не так?
   - Главное, чтобы из нее текла кровь, - сказала Эстер. - Какое  тебе  дело
до всего остального?
   - Он никогда не снисходил до того,  чтобы  рассказать  нам  что-нибудь  о
самом себе. Нам приходилось принимать его на веру, потому что мозги и пальцы
его обладали силой. Тирвитт обычно говорил, что он - наш маленький  Бог.  Но
даже у маленьких Богов должны быть папеньки и маменьки. - Эбилав подался еще
ближе, едва не опалив пламенем свечи милягины ресницы. -  Кто  ты  на  самом
деле? - спросил он. - Ведь ты не итальянец. Может быть, ты голландец? Да, ты
вполне мог бы оказаться голландцем. Или швейцарцем. Холодный и  педантичный.
А? Я не ошибся в своей характеристике? - Он выдержал небольшую паузу. - Или,
может быть, ты сын Дьявола?
   - Эбилав, - недовольно воскликнула Эстер.
   - Я хочу знать, - взвизгнул Эбилав. - Я хочу услышать, как он  признается
в том, что он сын Люцифера. - Он еще  пристальнее  уставился  на  Милягу.  -
Давай, - сказал он. - Признавайся.
   - Я не сын Дьявола, - сказал Миляга.
   - В нашем христианском мире с тобой не мог сравниться  ни  один  Маэстро.
Такая сила не могла появиться сама по себе. Она должна была достаться тебе в
наследство от кого-то. Так от кого же, Сартори?
   Миляга с радостью признался бы, если б у него был ответ на  этот  вопрос.
Но ответа у него не было.
   - Кто бы я ни был, - сказал он, - и какой бы вред я ни причинил...
   - Какой бы вред он ни причинил! Вы слышали, что он  говорит?  -  перебила
его Эстер. - Какой бы вред! Какой бы!
   Она оттолкнула Эбилава в сторону и накинула Миляге  на  шею  петлю  своих
кишок. Эбилав запротестовал, но, по мнению окружающих, он и так уже  слишком
долго ходил вокруг да около. Со всех сторон против него поднялся возмущенный
вой, причем громче всех выла Эстер. Затянув петлю потуже, она подергала  ее,
готовясь  повалить  Милягу  на  пол.  Не  столько  зрением,  сколько  нутром
чувствовал он людоедов, ожидающих того  момента,  когда  он  упадет.  Кто-то
впился ему в ногу, кто-то ударил кулаком ему по яйцам. Боль была  адская,  и
он стал отбиваться руками и ногами. Но слишком много оков уже сжимали его  -
кишки, руки, зубы, - и все его старания не принесли ему ни дюйма свободы. За
красным  пятном  ярости  в  образе  Эстер   он   увидел   Эбилава,   который
перекрестился своей однопалой рукой, а потом поднес свечу ко рту.
   - Нет! - завопил Миляга.
   Даже это крошечное пламя было лучше полной  темноты.  Услышав  его  крик,
Эбилав поднял на него глаза и пожал плечами.  Потом  свеча  погасла.  Миляга
почувствовал, как влажная плоть накатывает  на  него,  словно  волна,  чтобы
увлечь его вниз. Кулак  перестал  колотить  его  по  яйцам  и  вместо  этого
ухватился за них. Он закричал от боли, а когда кто-то принялся  пережевывать
ему поджилки, крик стал октавой выше.
   - Вниз! - услышал он визг Эстер. - Вали его вниз!
   Ее петля так сдавила ему горло, что  сил  осталось  только  на  последний
вздох. Полузадушенный, избитый и постепенно поедаемый, он пошатнулся; голова
его откинулась. Сейчас они доберутся до его глаз, и ему придет  конец.  Даже
если какое-нибудь чудо спасет его, если он лишится глаз,  в  этом  не  будет
никакого смысла. Даже если его кастрируют, он  сможет  жить,  но  только  не
слепым. Колени его стукнулись о доски, а чьи-то скрюченные пальцы потянулись
к его лицу. Зная, что ему остается лишь несколько секунд зрения,  он  открыл
глаза так широко, как только мог, и уставился в темноту у себя над головой в
поисках какого-нибудь прекрасного зрелища,  на  которое  не  жалко  было  бы
потратить  эти  последние  секунды.  Пыльный  лучик  лунного  света;  тонкая
паутина, вибрирующая от его криков... Но темнота была  непроницаемой.  Глаза
его неминуемо будут выдавлены, прежде чем ему представится возможность вновь
ими воспользоваться.
   И вдруг в темноте возникло какое-то движение. Что-то клубилось в воздухе,
словно дым, выходящий из раковины