нна одобрительный хохот.
   - Плоть - это вовсе не наказание, - продолжал Маэстро. - Она дана нам для
радости. Но она также является границей между нами и остальным Творением. Во
всяком случае, так нам кажется, хотя на самом деле это всего лишь иллюзия.
   - Хорошо, - сказал Годольфин. - Мне это нравится.
   - Так мы заняты Божьим делом или нет? - упрямился Роксборо.
   - У тебя появились первые сомнения?
   - Уж скорее, вторые или третьи, - сказал Макганн.
   Роксборо наградил его кислым взглядом.
   - Что-то я не припомню, чтобы мы давали клятву ни в чем не сомневаться, -
сказал он. - Почему на меня набрасываются из-за простого вопроса?
   - Приношу свои извинения, - сказал Макганн. - Скажите ему,  Маэстро,  что
мы заняты Божьим делом, ведь правда?
   - Хочет ли Божество, чтобы мы стремились стать чем-то большим, нежели  мы
есть? - сказал Миляга. - Разумеется. Хочет ли Божество, чтобы  нами  владела
любовь, которая и является мечтой о целостности? Разумеется.  Хочет  ли  Оно
навсегда заключить нас в Свои объятия? Да, Оно хочет именно этого.
   - Почему ты всегда говоришь о Боге в среднем роде? - спросил Макганн.
   - Творение и его Творец едины, так или нет?
   - Так.
   - А Творение состоит не только из мужчин, но и из женщин, так или нет?
   - Так, так!!
   - Вот за это я и возношу  благодарственные  молитвы,  денно  и  нощно,  -
сказал Миляга, глядя на Годольфина. - Перед тем как лечь и после.
   Джошуа разразился своим дьявольским хохотом.
   - Стало быть, Бог должен быть одновременно и мужчиной,  и  женщиной.  Для
удобства - Оно.
   - Смело сказано! - объявил Джошуа.  -  Никогда  не  устаю  тебя  слушать,
Сартори. Мысли у меня часто  зарастают  илом,  но  стоит  мне  тебя  немного
послушать, и они вновь свежи, как весенняя ключевая вода!
   - Надеюсь, они все-таки не такие чистые, -  сказал  Маэстро.  -  Ни  одна
пуританская душа не должна помешать Примирению.
   - Ну, уж ты-то меня знаешь, - сказал Джошуа, посмотрев Миляге в глаза.
   И в этот момент Миляга получил доказательство своего  подозрения  о  том,
что все эти стычки, возникавшие в воспоминании друг за другом, на самом деле
представляли собой различные фрагменты, навеянные комнатами, по  которым  он
проходил,  и  воедино  сплетенные  его   сознанием.   Макганн   и   Роксборо
растворились в воздухе, а вместе с ними - большая часть свечей и то, что они
освещали - графины, стаканы, блюда... Теперь он остался наедине с Джошуа. Ни
сверху,  ни  снизу  не  доносилось  ни  одного  звука.  Весь  дом  спал,  за
исключением этих двух заговорщиков.
   - Я хочу быть с тобой, когда ты будешь совершать ритуал, - сказал Джошуа.
На этот раз в его голосе не было и намека на смех. Он выглядел измученным  и
встревоженным. - Она очень  дорога  мне,  Сартори.  Если  с  ней  что-нибудь
случится, я сойду с ума.
   - С ней все будет в порядке, - сказал Маэстро, усаживаясь за стол.
   Перед ним была разложена карта Имаджики. В каждом Доминионе, рядом с  тем
местом, где должны были проводиться заклинания, были написаны имена  Маэстро
и их помощников. Он просмотрел их и обнаружил, что кое-кого он знает. Тик Ро
был упомянут как заместитель Утера Маски; присутствовал и Скопик  -  в  роли
помощника заместителя Херате Хаммеръока, возможно, отдаленного  предка  того
Хаммеръока, который  повстречался  им  с  Паем  в  Ванаэфе.  Имена  из  двух
различных прошлых встретились на этой карте.
   - Ты меня не слушаешь, - сказал Джошуа.
   - Я же сказал тебе, что с ней все будет в порядке, - ответил  Маэстро.  -
Этот ритуал сложен, но не опасен.
   - Тогда позволь мне присутствовать,  -  сказал  Годольфин,  нервно  ломая
пальцы. - Я помогу тебе не хуже твоего несчастного мистифа.
   - Я даже не сказал Пай-о-па о том, что мы собираемся делать. Это касается
только нас. Тебе  надо  только  привезти  сюда  Юдит  завтра  вечером,  а  я
позабочусь обо всем остальном.
   - Она такая ранимая.
   - Лично мне она кажется очень уверенной в себе, - заметил  Маэстро.  -  И
очень возбужденной.
   Годольфин окинул его ледяным взглядом.
   - Брось эти шутки, Сартори, - сказал он. - Мало того, что вчера  Роксборо
целый день подряд шептал мне на ухо, что не доверяет тебе,  так  теперь  мне
еще приходится терпеть твою наглость.
   - Роксборо ничего не понимает.
   - Он говорит, что ты сходишь с ума по женщинам, так что кое-какие вещи он
понимает прекрасно. По его словам, ты подглядываешь за какой-то девчонкой  в
доме напротив...
   - Даже если и так?
   - Как ты сможешь сосредоточиться на Примирении, если мысли твои все время
направлены на другое?
   - Ты хочешь убедить меня, что я должен разлюбить Юдит?
   - Я думал, магия для тебя - это религия...
   - Так и она моя религия.
   - Преданность, священная тайна...
   - То же самое можно сказать и о ней. - Он засмеялся. - Когда я  в  первый
раз увидел ее, я словно впервые заглянул в другой мир. Я  понял,  что  жизнь
свою поставлю на кон, лишь бы овладеть ей. Когда я с ней, я  снова  чувствую
себя неофитом, который шаг  за  шагом  подкрадывается  к  чуду.  Осторожными
шагами, сгорая от возбуждения...
   - Все, хватит!
   - Вот как? Тебе неинтересно, почему я так хочу оказаться внутри нее?
   Годольфин Окинул его скорбным взглядом.
   - Не то чтоб очень, - сказал он. - Но если  ты  не  скажешь  мне,  сам  я
никогда этого не пойму...
   - Потому что тогда мне удастся ненадолго забыть, кто я такой. Все  мелочи
и частности исчезнут. Мое честолюбие. Моя биография. Все. Я  буду  полностью
развоплощен, и это приблизит меня к Божеству.
   - Непонятным образом ты все сводишь к этому. Даже собственную похоть.
   - Все - Едино.
   - Мне не нравится, когда ты говоришь о Едином. Ты  становишься  похож  на
Роксборо с его поговорками! В простоте - наша сила - и все в этом роде...
   - Я совсем не это имел в виду, и ты это знаешь. Просто  женщины  стоят  у
начала всего, и я люблю - как бы это выразить?  -  припадать  к  истоку  как
можно чаще.
   - Ты считаешь, что ты всегда прав? - спросил Годольфин.
   - Чего ты такой кислый? Еще неделю назад ты молился на каждое мое слово.
   - Мне не нравится наша затея,  -  сказал  Годольфин.  -  Юдит  нужна  мне
самому.
   - И она будет у тебя. И у меня тоже. В этом-то и вся прелесть.
   - Между ними не будет никакой разницы?
   - Абсолютно. Они будут идентичны. До мельчайшей морщинки, до реснички.
   - Так почему же тогда мне должна достаться копия?
   - Ответ тебе прекрасно известен: потому что оригинал  любит  меня,  а  не
тебя.
   - И как же я не догадался спрятать ее от тебя?
   - Ты не смог бы нас разлучить. Не будь таким  печальным.  Я  сделаю  тебе
Юдит, которая будет сходить с ума по тебе,  по  твоим  сыновьям  и  сыновьям
твоих сыновей, пока род Годольфинов не исчезнет с лица земли. Чего же в этом
плохого?
   Стоило ему задать этот вопрос, как в комнате  погасли  все  свечи,  кроме
той, что была у него в руках, а вместе с ними погасло и прошлое.  Неожиданно
он вновь оказался в пустом доме, где рядом завывала полицейская сирена. Пока
машина неслась по Гамут-стрит, озаряя голубыми вспышками окна, он  вышел  из
столовой  в  холл.  Через  несколько  секунд  еще  одна  завывающая   машина
промчалась мимо. Хотя вой сирен  ослабел  и  вскоре  совсем  затих,  вспышки
остались, но из синих они превратились в белые и утратили свою регулярность.
В их свете он вновь увидел дом в прежней его роскоши. Но теперь  он  уже  не
был местом споров и смеха. И сверху, и снизу доносились  рыдания,  а  каждый
уголок был пропитан запахом животного ужаса.  Крыша  сотрясалась  от  ударов
грома, и не было дождя, чтобы смягчить его злобный гнев.
   "Я  больше  не  хочу  здесь  находиться?,  -   подумал   он.   Предыдущие
воспоминания позабавили его. Ему нравилась  та  роль,  которую  он  играл  в
происходящих событиях. Но  эта  темнота  -  совсем  другое  дело.  Она  была
исполнена смерти, и единственное, что он хотел  -  это  убраться  как  можно
дальше отсюда.
   Вновь вспыхнула жуткая, синевато-багровая молния. В ее  свете  он  увидел
Люциуса Коббитта, стоявшего на  лестнице  и  так  ухватившегося  за  перила,
словно это была его последняя опора. Он прикусил язык, или губу, или и то  и
другое,  и  кровь,  смешавшаяся  со  слюной,  стекала  струйкой  у  него  по
подбородку.  Поднявшись  по  лестнице,  Миляга  уловил  запах  экскрементов.
Паренек от страха наделал  в  штаны.  Заметив  Милягу,  он  обратил  к  нему
умоляющий взгляд.
   - Как могла произойти ошибка, Маэстро? - всхлипнул он. - Как?
   Миляга вздрогнул. Сознание его затопили воспоминания, куда более ужасные,
чем то, что ему довелось видеть у Просвета. Сбой в ходе Примирения произошел
внезапно и имел катастрофические последствия. Он застал  Маэстро  всех  пяти
Доминионов врасплох - в такой тонкий и ответственный момент ритуала, что они
оказались не готовы к тому, чтобы его  предотвратить.  Духи  всех  пяти  уже
поднялись из своих кругов и, неся с собой образы своих  миров,  сошлись  над
Аной - безопасной зоной, которая появляется  в  сердце  Ин  Ово  каждые  два
столетия.  Там,  в  течение  хрупкого  промежутка  времени,  и  должно  было
свершиться  чудо,  когда  Маэстро,  неуязвимые  для   обитателей   Ин   Ово,
освобожденные  и  обретшие  дополнительные  силы  благодаря  нематериальному
состоянию, сбрасывали с себя ношу своих миров, чтобы дух Аны  мог  довершить
дело слияния Доминионов. Это был самый ответственный этап, и он вот-вот  уже
должен был благополучно завершиться, когда в том  самом  круге  камней,  где
лежала телесная оболочка Маэстро Сартори и который отгораживал  внешний  мир
от потока, ведущего в центр Ин Ово, образовалась брешь.  Из  всех  возможных
сбоев в ходе церемонии этот был наименее вероятным - как если бы Христос  не
сумел осуществить чуда  с  тремя  хлебами  из-за  того,  что  в  тесте  было
недостаточно соли. Но сбой произошел, и образовавшаяся брешь не  могла  быть
устранена до тех пор, пока Маэстро не вернулись в свои тела  и  не  свершили
соответствующие ритуалы. А до этого момента изголодавшиеся обитатели Ин  Ово
получили свободный доступ в Пятый Доминион и кроме  того  -  к  телам  самих
Маэстро, которые в смятении покинули Ану, преследуемые по пятам  гончими  Ин
Ово.  Сартори  несомненно  погиб  бы  наравне  с  остальными,  если  бы   не
вмешательство  Пай-о-па.  Когда  в  круге  образовалась   брешь,   Годольфин
распорядился изгнать мистифа из Убежища,  чтобы  он  не  смущал  собравшихся
своими  тревожными  пророчествами.  Ответственность  за   выполнение   этого
распоряжения легла на плечи Эбилава и Люциуса Коббитта, но ни один из них не
был достаточно силен, чтобы удержать мистифа. Он  вырвался  у  них  из  рук,
ринулся через Убежище и нырнул в круг, где находился  его  хозяин  в  облике
ослепительно сиявшего пламени. Пай усердно подбирал крохи  знаний  со  стола
Сартори. Он знал, как защитить  себя  от  потока  энергии,  ревущего  внутри
круга, и ему удалось вытащить Маэстро из-под носа у приближающихся Овиатов.
   Не зная, к чему  прислушиваться  -  то  ли  к  тревожным  предупреждениям
мистифа, то ли к увещеваниям Роксборо  оставаться  на  месте,  -  зрители  в
смятении толпились в Убежище. И в этот момент появились Овиаты.
   Они действовали быстро. Мгновение назад Убежище было мостом в иной мир. В
следующее мгновение оно уже превратилось  в  скотобойню.  Ошарашенный  своим
внезапным падением с небес на землю, Маэстро успел заметить лишь  отрывочные
картины резни, но они оказались выжженными на его сетчатке, и теперь  Миляга
вспомнил их во всех подробностях. Эбилав в ужасе царапал  землю,  исчезая  в
беззубом рте Овиата - размером с быка,  но  внешним  видом  смахивавшего  на
эмбрион, - который опутал свою жертву дюжиной языков, тонких и длинных,  как
бичи; Макганн оставил свою руку в пасти скользкой черной твари,  по  которой
пробегала рябь, когда она двигалась, но  сумел  вырваться,  превратившись  в
фонтан алой крови, пока тварь увлеклась более свежим куском мяса;  Флорес  -
бедный  Флорес,  который  появился  на  Гамут-стрит  еще  только  вчера,   с
рекомендательным письмом от Казановы,  -  был  схвачен  двумя  существами  с
черепами, плоскими, как лопаты, и сквозь их прозрачную кожу Сартори  мельком
увидел ужасную агонию жертвы, голова которой уже была в глотке одной  твари,
а ноги еще только пожирались другой.
   Но наибольший ужас  охватил  Милягу  при  воспоминании  о  гибели  сестры
Роксборо - не в последнюю очередь потому, что тот приложил огромные  усилия,
чтобы удержать ее от посещения церемонии, и  даже  унизился  перед  Маэстро,
умоляя  его  поговорить  с  женщиной  и  убедить  ее   остаться   дома.   Он
действительно  поговорил  с  ней,  но   при   этом   сознательно   превратил
предупреждение в обольщение - собственно говоря, почти в  буквальном  смысле
слова, - и она пришла не только ради самой церемонии Примирения,  но  и  для
того,  чтобы  снова  встретиться  взглядами  с  человеком,   предостережения
которого звучали так соблазнительно. Она заплатила самую ужасную  цену.  Три
Овиата подрались над ней, словно голодные волки из-за кости, и еще долго  не
смолкал  ее  умоляющий  вопль,  пока  троица  тянула  в  разные  стороны  ее
внутренности и тыкалась в огромную дыру в  черепе.  К  тому  времени,  когда
Маэстро при содействии Пай-о-па сумел с помощью  заклинаний  загнать  тварей
обратно в круг, она умирала в  спиралях  своих  собственных  кишок,  мечась,
словно рыба, которой крючок распорол живот.
   Позже Маэстро услышал вести о катастрофах, постигших другие круги.  Везде
была одна и та же история:  Овиаты  появлялись  в  толпе  невинных  людей  и
начинали кровавое побоище, которое прекращалось только тогда,  когда  одному
из помощников Маэстро удавалось загнать их обратно. За исключением  Сартори,
все Маэстро погибли.
   - Лучше бы я умер вместе с остальными, - сказал он Люциусу.
   Юноша попытался было возразить ему, но зашелся в приступе рыданий. В этот
момент внизу, у подножия лестницы, Раздался другой голос, хриплый от скорби,
но сильный.
   - Сартори! Сартори!
   Он обернулся. В холле стоял Джошуа. Его прекрасное пальто  дымчато-синего
цвета было забрызгано кровью. И его руки. И его лицо.
   - Что нас ждет? - закричал он. - Эта буря! Она разорвет мир в клочки!
   - Нет, Джошуа!
   - Не лги мне! Никогда еще не было такой бури! Никогда!
   - Возьми себя в руки...
   - Господи Иисусе Христе, прости нам наши прегрешения.
   - Это не поможет, Джошуа.
   В руках у Годольфина было распятие, и он поднес его к губам.
   - Ах ты безбожный ублюдок! Уж не демон ли ты? Я угадал?  Тебя  подослали,
чтобы ты соблазнил наши души? - Слезы текли по  его  безумному  лицу.  -  Из
какого Ада ты к нам явился?
   - Из того же, что и ты. Из земного.
   - И почему я не послушал Роксборо? Ведь он все понял! Он повторял снова и
снова, что у тебя есть какой-то тайный план, но я не верил ему, не хотел ему
верить, потому что Юдит полюбила тебя, а как могла эта  воплощенная  чистота
полюбить нечестивца? Но ты и ее сбил с пути, ведь так? Бедная, любимая Юдит!
Как ты сумел заставить ее полюбить тебя? Как тебе это удалось?
   - В чем ты еще меня обвинишь?
   - Признавайся! Как?
   Ослепленный яростью,  Годольфин  двинулся  вверх  по  лестнице  навстречу
соблазнителю.
   Миляга ощутил, как рука его взлетела ко рту. Годольфин замер.  Этот  трюк
был ему известен.
   - Не достаточно ли крови пролили мы сегодня? - сказал Маэстро.
   - Ты пролил, ты, - ответил Годольфин, тыча  пальцем  в  Милягу.  -  И  не
надейся на спокойную  жизнь  после  этого,  -  сказал  он.  -  Роксборо  уже
предложил провести чистку, и я дам ему столько гиней,  сколько  потребуется,
чтобы сломать тебе хребет. Ты и вся твоя магия прокляты Господом!
   - Даже Юдит?
   - Я больше не желаю видеть это создание.
   - Но она твоя, Джошуа, - бесстрастно заметил Маэстро, спускаясь  вниз  по
лестнице:
   - Она твоя на вечные времена. Она не состарится. Она не умрет. Она  будет
принадлежать роду Годольфинов до конца света.
   - Тогда я убью ее.
   - И замараешь свою совесть гибелью ее невинной души?
   - У нее нет души!
   - Я обещал тебе Юдит с точностью до последней реснички, и я сдержал  свое
обещание. Религия, преданность, священная тайна. Помнишь? - Годольфин закрыл
лицо руками. - Она - это единственная по-настоящему невинная душа среди нас,
Джошуа. Береги ее. Люби ее, как ты никогда никого не любил, потому что она -
это наша единственная победа. - Он взял Годольфина за руки и отнял их от его
лица. - Не стыдись своего былого  честолюбия  и  не  верь  тому,  кто  будет
утверждать, что все это были козни дьявола. То, что мы сделали, - мы сделали
ради любви.
   - Что именно? - сказал Годольфин. - Юдит или Примирение?
   - Все это - Едино, - ответил он. - Поверь хотя бы этому.
   Годольфин высвободил руки.
   - Я никогда ни во что больше не поверю, - сказал  он  и,  повернувшись  к
Миляге спиной, стал спускаться вниз тяжелым шагом.
   Стоя  на  ступеньках  и  глядя  вслед  исчезающему  воспоминанию,  Миляга
распрощался с Годольфином во второй раз. С той ночи он уже ни разу не  видел
его. Через несколько недель Джошуа удалился в  свое  загородное  поместье  и
добровольно заточил себя там, занимаясь  молчаливым  самобичеванием  до  тех
пор, пока отчаяние не разорвало на части его нежное сердце.
   - Это моя вина, - раздался у него за спиной голос юноши.
   Миляга забыл, что Люциус по-прежнему стоит и слушает у него за спиной. Он
повернулся к нему.
   - Нет, - сказал он. - Ты ни в чем не виноват.
   Люциус вытер кровь с подбородка, но унять дрожь ему так и не  удалось.  В
паузах между спотыкающимися словами было слышно, как стучат его зубы.
   - Я сделал все, что вы мне велели... - сказал он, - ... клянусь. Клянусь.
Но я, наверное, пропустил  какие-то  слова  в  заклинаниях...  или...  я  не
знаю... может быть, перепутал камни.
   - О чем ты говоришь?
   - Камни, которые вы дали мне, чтобы заменить те, что с изъяном.
   - Я не давал тебе никаких камней, Люциус.
   - Но как же, Маэстро? Вы ведь дали мне их. Два камня, чтобы вставить их в
круг. А те, что я выну, вы велели мне закопать под крыльцом. Неужели  вы  не
помните?
   Слушая мальчика, Миляга наконец-то понял,  почему  Примирение  окончилось
катастрофой. Его двойник - сотворенный в комнате верхнего этажа этого самого
дома - использовал Люциуса, чтобы тот подменил часть круга камнями,  которые
были точными копиями оригиналов (дух подделки был у него в крови), зная, что
они не выдержат, когда церемония достигнет своего пика.
   Но в то время как человек, вспоминавший все эти сцены, разобрался в  том,
что произошло, Маэстро Сартори, который пока не подозревал о своем двойнике,
рожденном в утробе двойных кругов, по-прежнему пребывал в полном неведении.
   - Ничего подобного я тебе не велел, - сказал он Люциусу.
   - Я понимаю, - ответил юноша. - Вы хотите возложить вину на меня. Что  ж,
для этого Маэстро и нужны ученики. Я умолял вас об ответственности, и я рад,
что вы возложили ее на меня, пусть даже я и не сумел с ней справиться.  -  С
этими словами он сунул руку в карман. - Простите меня, Маэстро, - сказал  он
и, с быстротой молнии выхватив нож, направил его себе в сердце. Едва  кончик
лезвия успел оцарапать кожу, как Маэстро перехватил руку юноши и, вырвав нож
у него из рук, швырнул его вниз.
   - Кто дал тебе на это разрешение? - сказал он  Люциусу.  -  Я  думал,  ты
хотел стать моим учеником.
   - Я действительно хотел этого, - ответил юноша.
   - А теперь тебе расхотелось. Ты познал  унижение  и  решил,  что  с  тебя
хватит.
   - Нет! - запротестовал Люциус. - Я по-прежнему жажду  мудрости.  Но  ведь
этой ночью я не справился...
   - Этой ночью мы все не справились! - сказал Маэстро. Он  обнял  дрожащего
юношу за плечи и мягко заговорил.
   - Я не знаю, как произошла эта трагедия, - сказал он. - Но  в  воздухе  я
чую не только запах твоего дер