же
смирением подчинялось капризам ветра, как  и  полотно  над  головой,  Миляга
увидел, что падение Изорддеррекса не прошло для  него  бесследно.  Несколько
порезов виднелись на лице и шее, а  на  животе  была  рана  посерьезнее.  Но
вполне возможно, что для человека, который отмечал воскресенья,  каждый  раз
сплетая себе новый терновый венец, эти страдания были манной небесной.
   - Прости, что не зашел раньше, - сказал он. - Но к нам поступает  столько
умирающих,  что  большую  часть  времени  приходится  тратить  на  свершение
обрядов.
   Миляга ничего не сказал в ответ, но мурашки страха вновь поползли у  него
по позвоночнику.
   - К нам пришло много солдат из  армии  Автарха,  и  меня  это  беспокоит.
Боюсь, как бы к нам не заявился какой-нибудь смертник с бомбой и не  взорвал
здесь все к чертовой матери. Психология ублюдка: если он повержен, то и  все
остальное должно рухнуть.
   - Я уверен, что Автарх сейчас думает только о  том,  как  ему  удрать,  -
сказал Миляга.
   - Куда? Вся Имаджика уже знает о том, что  здесь  произошло.  В  Паташоке
вооруженное восстание.  На  Постном  Пути  идет  рукопашный  бой.  Доминионы
дрожат. И даже Первый.
   - Первый? Каким образом?
   - А ты разве не видел? Ну да, конечно, ты не видел. Пошли со мной.
   Миляга посмотрел на Пая.
   - Мистиф здесь в полной безопасности, - сказал Афанасий. - Мы ненадолго.
   Через полотняное тело зверя он провел Милягу к двери, которая вывела их в
сгущающиеся сумерки. Хотя Флоккус и намекал на  то,  что  близость  Просвета
может оказаться небезопасной, никаких признаков  этого  Миляга  не  замечал.
Либо  он  находился  под  защитой  Афанасия,  либо  сам  был   в   состоянии
противостоять любому враждебному влиянию. Так  или  иначе,  он  мог  изучать
открывшееся перед ним зрелище без всяких побочных эффектов.
   Граница между  Вторым  Доминионом  и  обителью  Хапексамендиоса  не  была
отмечена ни облаком тумана, ни даже  просто  стеной  более  густых  сумерек.
Пустыня переходила в пустоту, сначала  теряя  четкость  очертаний,  а  потом
обесцвечиваясь и утрачивая подробности, словно стертая укрывшейся по  другую
сторону силой. Это постепенное растворение твердой реальности,  это  зрелище
мира, истонченного до дыр, за которыми  зияло  ничто,  произвело  на  Милягу
крайне угнетающее впечатление. Не ускользнуло от  его  внимания  и  сходство
между тем, что происходит здесь, и состоянием тела Пая.
   - Ты говорил, что Просвет расширяется, - прошептал Миляга.
   Афанасий окинул пустоту  изучающим  взглядом,  но  не  обнаружил  никаких
признаков изменения.
   - Это не непрерывный процесс, - сказал он. - Но время от времени по  нему
пробегает рябь.
   - Это очень редкое явление?
   - Существуют описания того, как это происходило в прежние времена, но это
место - не для точных исследований. Наблюдатели приходят здесь в поэтическое
настроение. Ученые обращаются к сонетам. Иногда в буквальном  смысле.  -  Он
рассмеялся. - Кстати сказать, это была шутка. Просто на тот случай, если  ты
начнешь беспокоиться насчет того, что твои ноги говорят в рифму.
   - Что ты чувствуешь, когда смотришь туда? - спросил Миляга.
   - Страх, - ответил Афанасий. - Потому что я еще не готов оказаться там.
   - Я тоже, - сказал Миляга. - Но боюсь, Пай уже готов. Зря я приехал сюда,
Афанасий. Может быть, лучше увезти Пая отсюда, пока это еще можно сделать?
   - Тебе решать, - ответил Афанасий. - Но честно говоря, мне  кажется,  что
стоит мистифа сдвинуть с места, и он тут  же  умрет.  Порча  -  это  ужасная
штука, Миляга. Если у Пая и есть  хоть  какой-нибудь  шанс  выздороветь,  то
только здесь, рядом с Первым Доминионом.
   Миляга оглянулся на удручающую дыру Просвета.
   - По-твоему, превращение в ничто называется исцелением?  Мне  это  больше
напоминает смерть.
   - Возможно, они не так уж отличаются друг от друга, как нам это  кажется,
- сказал Афанасий.
   - И слышать об этом не хочу, - сказал Миляга. - Ты останешься здесь?
   - Ненадолго, - ответил Афанасий. - Если решишь уехать, сперва найди меня,
чтобы мы могли попрощаться.
   - Разумеется.
   Он оставил Афанасия наедине с  пустотой,  а  сам  пошел  обратно  внутрь,
думая, как неплохо было бы сейчас завалиться в бар  и  заказать  чего-нибудь
покрепче. Он направился было к постели  Пая,  но  тут  его  окликнул  голос,
слишком грубый для этого святого места и настолько невнятный, что можно было
предположить, будто его обладателю удалось найти тот бар, о  котором  мечтал
Миляга, и осушить в нем все бутылки.
   - Эй, Миляга, старый пидор!
   В поле зрения появился Эстабрук, обнаживший в широкой улыбке  свои  зубы,
которых стало существенно меньше со времени их последней встречи.
   - Я слышал, что ты здесь, но не поверил.  -  Он  схватил  руку  Миляги  и
потряс ее. - Но вот ты стоишь передо мной, живой, как  свинья.  Кто  бы  мог
подумать, а? Мы, вдвоем, в таком месте...
   Жизнь в лагере изменила Эстабрука. В нем  не  осталось  почти  ничего  от
измученного скорбью заговорщика, с которым Миляга встречался на  Кайт  Хилл.
Скорее уж он мог сойти за клоуна, в своих сшитых из клочков штанах,  кое-где
заколотых булавками, на превращенных в клочья подтяжках,  и  в  расстегнутой
разноцветной блузе, - и надо всем этим лысая голова и щербатая улыбка.
   - Как я рад  тебя  видеть!  -  повторял  он  беспрерывно  с  неподдельной
радостью в голосе. - Мы должны поговорить. Сейчас как раз  идеальное  время.
Они все выматываются,  чтобы  медитировать  по  поводу  своего  неведения  -
неплохое занятие, минут на пять, - но потом,  Господи,  как  это  надоедает!
Пошли со мной, пошли! Мне выделили небольшую одноместную нору,  чтобы  я  не
болтался под ногами.
   - Может быть, попозже, - сказал Миляга. - Со мной здесь друг, и он  очень
болен.
   - Я слышал, как кто-то об этом говорил. Мистиф, так его называют?
   - Да.
   - Слышал, что они просто бесподобны. Очень сексуальны. Почему бы  мне  не
пойти поглядеть на больного вместе с тобой?
   У Миляги не было никакого желания находиться в обществе Эстабрука дольше,
чем это ему необходимо, но он подумал,  что  Чарли  немедленно  сбежит,  как
только посмотрит на Пая  и  поймет,  что  существо,  на  которое  он  пришел
поглазеть, и есть тот самый человек, которого он нанял убить свою жену.  Они
направились к кровати, где лежал Пай, вдвоем. Флоккус  оказался  уже  там  с
лампой  и  обильным  запасом  еды.  С  набитым  ртом  он   поднялся,   чтобы
представиться, но Эстабрук не обратил на него никакого внимания. Взгляд  его
был  прикован  к  Паю,  который  отвернул  лицо  от  яркого  света  лампы  в
направлении Первого Доминиона.
   - Везет тебе, пидерюга, - сказал он Миляге. - Ну и красавица же она.
   Флоккус взглянул на Милягу, ожидая, что тот исправит ошибку  Эстабрука  в
определении пола больного, но Миляга едва заметно покачал  головой.  Он  был
удивлен, что Пай  сохранил  свою  способность  подчинять  свой  облик  чужим
взглядам, тем более что перед  его  собственным  взглядом  предстало  крайне
угнетающее зрелище: с каждым часом плоть его возлюбленного  становилась  все
более бесплотной. Может быть,  увидеть  и  понять  это  способны  были  лишь
Маэстро? Он встал на колени  у  кровати  и  наклонился  над  просвечивающими
чертами. Глаза Пая вздрагивали под веками.
   - Кто тебе снится? Я? - прошептал Миляга.
   - Она поправляется? - спросил Эстабрук.
   - Не  знаю,  -  сказал  Миляга.  -  Считается,  что  это  место  обладает
целительными свойствами, но я не совсем в этом уверен.
   -  Все-таки  нам  надо  поговорить,  -  произнес  Эстабрук   с   деланным
безразличием человека, которому не терпится сообщить нечто важное, но он  не
может  этого  сделать  в  присутствии  посторонних.  -  Почему  бы  тебе  не
отправиться ко мне пропустить  стаканчик?  Уверен,  что  Флоккус  немедленно
найдет тебя, если здесь что-нибудь будет не так.
   Флоккус кивнул, не переставая жевать, и  Миляга  изъявил  свое  согласие,
надеясь, что ему удастся выведать  у  Эстабрука  нечто  такое,  что  поможет
решить ему - уезжать или оставаться.
   - Я приду через пять минут, - пообещал он Флоккусу и отправился вслед  за
Эстабруком по освещенным коридорам в то место, которое тот  несколько  минут
назад назвал своей норой.
   Его небольшая полотняная комнатка  располагалась  немного  в  стороне  от
протоптанных тропинок. В ней располагалось то немногое имущество, которое он
прихватил с собой с  земли.  Рубашка,  пятна  крови  на  которой  уже  стали
коричневыми, висела у него над кроватью, словно изорванный в клочья штандарт
какого-то храброго войска. На столике рядом с кроватью лежали его  бумажник,
гребешок, коробка спичек и трубочка мятных таблеток. Окружали  этот  алтарь,
посвященный духу его кармана, несколько симметрично расположенных  столбиков
мелочи.
   - Не особенно шикарно, - сказал Эстабрук. - Но это мой дом.
   - Ты здесь пленник? -  спросил  Миляга,  усаживаясь  на  стул  у  изножья
кровати.
   - Не совсем, - сказал Эстабрук.
   Из-под подушки он достал бутылку. Миляге приходилось видеть  такие  же  в
Кафе в Оке Ти-Нун, где они провели несколько часов вдвоем с Хуззах. Это  был
забродивший сок болотного цветка из Третьего  Доминиона  -  клупо.  Эстабрук
отпил большой глоток, и Миляга вспомнил, как он посасывал бренди  из  фляжки
на Кайт Хилл. В тот день он отказался от предложения выпить,  сегодня  же  -
нет.
   - Я мог бы уйти в любой момент, - продолжил он. - Но я подумал:  куда  ты
пойдешь, Чарли? И действительно, куда мне идти?
   - Обратно в Пятый?
   - С какой стати?
   - Разве ты не скучаешь по нему, хотя бы чуть-чуть?
   - Ну разве что чуть-чуть. Иногда меня одолевает плаксивость,  и  тогда  я
напиваюсь, буквально как свинья, и вижу сны.
   - О чем?
   - В  основном,  знаешь,  всякие  штуки  из  детства.  Странные  крошечные
детальки, на которые никто другой  просто  не  обратил  бы  внимания.  -  Он
отобрал у Миляги бутылку и сделал еще один глоток. - Но прошлого  все  равно
не вернуть, так что какой смысл терзать  себе  сердце?  То,  что  прошло,  -
прошло, и его уже не вернуть.
   Миляга протестующе хмыкнул.
   - Ты не согласен?
   - Это вовсе не обязательно.
   - Тогда назови хоть одну вещь, которая остается.
   - Я не...
   - Нет уж, давай. Назови одну вещь.
   - Любовь.
   - Ха! Знаешь, мы с тобой поменялись ролями, не так ли? Еще полгода  назад
я согласился бы с тобой. Не могу  этого  отрицать.  Я  просто  не  мог  себе
представить, как это я смогу жить и не любить при  этом  Юдит.  Но  вот  это
случилось. Теперь, когда я думаю о том, что я испытывал к ней в прошлом, все
это кажется мне нелепым. Теперь настала очередь Оскара сходить по ней с ума.
Сначала ты, потом я, потом Оскар. Но ему недолго осталось жить на свете.
   - Почему ты так думаешь?
   - Он запустил лапы в  слишком  много  разных  пирогов.  И  дело  кончится
поркой, вот увидишь. Ты ведь, наверное, знаешь о Tabula Rasa?
   - Нет...
   - И действительно, откуда тебе знать? - сказал Эстабрук в ответ.  -  Тебя
ведь втянули во все это, и я ощущаю себя виноватым, без дураков. Конечно, от
моего чувства вины ни тебе, ни мне не будет никакого толку, но я хочу, чтобы
ты знал, что я и не подозревал  о  всей  подоплеке  тех  дел,  в  которые  я
вляпался. Иначе, клянусь, я просто оставил бы Юдит в покое.
   - Не думаю, чтобы кто-то из нас мог бы  оказаться  способным  на  это,  -
заметил Миляга.
   - Оставить ее в покое? Да,  пожалуй,  ты  прав.  Наши  дорожки  уже  были
протоптаны заранее, не так ли? Имей в виду, я не хочу сказать,  что  на  мне
нет никакой ответственности. Я виноват. В свое время  я  совершил  несколько
довольно гнусных поступков, одна мысль о которых заставляет  меня  корчиться
от стыда. Но если сравнить меня  с  Tabula  Rasa  или  с  таким  сумасшедшим
ублюдком, как Сартори, то не так уж я и плох. И когда я смотрю каждое утро в
Божью Дыру...
   - Так они здесь называют Просвет?
   - Ну уж нет. Они куда более почтительны. Это просто моя маленькая кличка.
Так вот, когда я смотрю туда, я думаю: в один прекрасный день она  поджидает
всех нас, кто бы мы ни были - сумасшедшие ублюдки, любовники, пьяницы, -  ни
для кого она не сделает исключения. Все мы  рано  или  поздно  отправимся  в
ничто. И знаешь, может быть, виной тому мой возраст, но это меня уже  совсем
не беспокоит. Каждому отмерен свой срок, и когда он закончится, отсрочки  не
будет.
   - Но что-то должно ждать нас там, по  другую  сторону,  Чарли,  -  сказал
Миляга.
   Эстабрук покачал головой. - Все это пустая болтовня, -  сказал  он.  -  Я
видел  немало  людей,  которые  уходили  в  Просвет,  -  кто  со  смиренными
молитвами, кто с дерзким вызовом. Делали несколько шагов и исчезали.  Словно
их никогда и не было.
   - Но люди получают здесь исцеление. Ты, например.
   - Оскар действительно чуть не убил меня, и в итоге я остался в живых.  Но
я не уверен, что это как-то связано с моим  пребыванием  здесь.  Подумай  об
этом. Если бы по другую сторону этой стены и вправду находился бы Господь, и
если  бы  Ему  действительно  так  уж  невтерпеж  было  исцелять  болящих  и
страждущих, то неужели он не мог бы простереть свою длань чуть-чуть подальше
и остановить то, что происходило в Изорддеррексе? Почему он не остановил все
эти ужасы, которые происходили прямо  у  Него  под  носом?  Нет,  Миляга.  Я
называю это место Божьей Дырой, но это  верно  лишь  отчасти.  В  этой  дыре
вообще нет Бога. Может быть, когда-нибудь он и был здесь...
   Он прервался и заполнил паузу еще одним глотком клупо.
   - Спасибо тебе за это, - сказал Миляга.
   - За что?
   - Ты помог мне принять одно важное решение.
   - Не стоит благодарности, - сказал Эстабрук. - Трудно привести свои мысли
в порядок, когда этот проклятый ветер дует, не переставая. Ты найдешь дорогу
к своей красотулечке или мне тебя проводить?
   - Я сам найду дорогу, - ответил Миляга.

2

   Миляге  довольно  скоро  пришлось  пожалеть  о  том,  что   он   отклонил
предложение Эстабрука. Завернув за несколько углов, он  обнаружил,  что  все
коридоры сильно смахивают друг на друга, и что он не только не  может  найти
дорогу к Паю, но и едва ли сумеет вернуться назад в комнату Эстабрука.  Один
коридор привел его в нечто вроде часовни, где несколько Голодарей стояли  на
коленях, обратив лица к окну, выходящему на Божью Дыру. В наступившей полной
темноте бледное лицо Просвета нисколько  не  изменилось.  Оно  было  светлее
окружающего  мрака,  но  само  не  излучало  никакого  света.  Его   пустота
представляла собой еще более тревожное зрелище, чем резня  в  Беатриксе  или
кошмары запертых комнат  во  дворце  Автарха.  Отвернувшись  от  окна  и  от
молящихся, Миляга продолжил свои поиски и в конце концов случайно оказался в
комнате, которая показалась ему похожей  на  ту,  где  он  оставил  мистифа.
Однако на кровати никого не оказалось. Сбитый с толку,  он  хотел  было  уже
разузнать у одного из пациентов, та ли это комната, но тут взгляд  его  упал
на объедки трапезы Флоккуса - несколько корок хлеба и полдюжины  старательно
обглоданных костей, брошенных на пол рядом с кроватью. Не  осталось  никаких
сомнений в том, что перед ним - постель Пая. Но  где  же  ее  обитатель?  Он
оглядел людей на соседних койках. Все они были погружены либо в сон, либо  в
кому, но он был исполнен решимости выяснить всю правду и уже  направлялся  к
ближайшей кровати, когда услышал крики подбегающего Флоккуса.
   - Так вот ты где! А я тебя обыскался...
   - Пая нет на постели, Флоккус.
   - Знаю, знаю. Я отошел, чтобы опорожнить свой мочевой пузырь - минутки на
две, не больше, - а когда вернулся, его уже не было. Мистифа, разумеется,  а
не мочевого пузыря. Я подумал, что это ты унес его куда-нибудь.
   - Какого черта? Куда унес?
   - Да не сердись ты. Здесь с ним ничего плохого не случится. Поверь мне.
   После разговора с Эстабруком Миляга меньше всего  был  склонен  верить  в
это, но он не собирался терять время на споры с Флоккусом, пока  Пай  бродит
где-то без присмотра.
   - Где ты искал его? - спросил он.
   - Повсюду.
   - Не мог бы ты проявить чуть-чуть побольше точности?
   - Я потерялся, - сказал Флоккус, раздражаясь. - Все  эти  палатки  похожи
одна на другую.
   - А наружу ты выходил?
   - Нет, а зачем? - Раздраженное выражение сползло с лица Флоккуса, уступив
место глубокому испугу. - Но ты же не думаешь, что он пошел к Просвету?
   - Сейчас увидим, - сказал Миляга. - Как меня вел Афанасий?  Где-то  здесь
была дверь...
   - Подожди! Подожди! - воскликнул Флоккус, хватая Милягу за пиджак. - Туда
нельзя просто так выйти...
   - Почему? Ведь я Маэстро, разве не так?
   - Существуют специальные ритуалы...
   - Срал я на эти ритуалы, -  сказал  Миляга  и,  не  дожидаясь  дальнейших
возражений, двинулся в том направлении, куда, как ему показалось, надо  было
идти.
   Флоккус пустился рысью вслед за Милягой, на каждом  четвертом  или  пятом
шагу придумывая новый аргумент против того, что он затеял. Не все спокойно в
Просвете этой ночью, - утверждал он, - ходят  слухи,  что  в  нем  появились
трещины; бродить неподалеку от него в периоды такой нестабильности - опасно,
если не самоубийственно, и кроме  того,  это  -  осквернение  святыни.  Будь
Миляга хоть сто раз Маэстро, это не дает  ему  право  нарушать  божественный
этикет. Он - гость, которого пригласили, рассчитывая на  то,  что  он  будет
повиноваться правилам и обычаям. А  правила  пишутся  не  для  забавы.  Есть
веские  причины  для  того,  чтобы  не   пускать   туда   незнакомцев.   Они
невежественны, а невежество может обречь на несчастье всех.
   - Какой толк от правил, если никто по-настоящему  не  понимает,  что  там
происходит? - спросил Миляга.
   - Как это не понимает! Мы понимаем! Это место, где начинается Бог.
   - Ну так если я погибну в Просвете, ты по крайней мере будешь знать,  что
написать в моем некрологе: Миляга кончился там, где начался Бог.
   - Это не повод для шуток, Миляга.
   - Согласен.
   - Речь идет о жизни и смерти.
   - Согласен.
   - Так почему же ты тогда делаешь это?
   - Потому что где бы ни оказался Пай, я должен  быть  рядом  с  ним.  И  я
предполагал, что даже такому близоумному и полорукому болвану, как  ты,  это
должно быть понятно!
   - Ты хотел сказать полоумному и близорукому.
   - Вот именно.
   Перед ним  была  дверь,  через  порог  которой  он  переступал  вместе  с
Афанасием. Она была открыта, и никто ее не охранял.
   - Я просто хотел сказать... - начал Флоккус.
   - Кончай, Флоккус, умоляю тебя.
   - ... что наша дружба оказалась слишком короткой, - сказал Флоккус.
   Миляга устыдился своей грубости. - Да ладно,  не  оплакивай  меня  раньше
времени, - сказал он мягко.
   Флоккус ничего  не  ответил,  только  чуть-чуть  посторонился,  пропуская
Милягу в открытую дверь. Ночь была тихой; ветер стал  почти  неощутимым.  Он
огляделся вокруг. И слева и справа от  него  на  коленях  стояли  молящиеся,
склонив головы в своей медитации над Божьей Дырой. Не желая  беспокоить  их,
он Двигался так тихо, насколько  это  было  возможно  на  таком  спуске,  но
осыпавшиеся перед ним камешки возвещали своим шумом о его приближении. И это
была не единственная ответная реакция  на  его  присутствие.  Выдыхаемый  им
воздух, который  он  уже  столько  раз  использовал  в  смертоносных  целях,
образовывал у его рта темное  облачко,  простреленное  ярко-алыми  молниями.
Вместо того чтобы рассеиваться,  эти  облачка  опускались  вниз,  словно  их
тянула к земле заключенная в них смертельная сила, и облепляли  его  торс  и
ноги, словно  погребальные  покрывала.  Он  не  предпринял  никакой  попытки
избавиться от них, несмотря на то, что вскоре они заслонили от него землю, и
двигаться пришлось медленнее. Появление их не слишком удивило  его.  Теперь,
когда его не сопровождал Афанасий, воздух отказывал ему в праве  разгуливать
невинной овечкой  в  поисках  сво