появилось доказательство того, что это действительно сон. В  дверях
появился скорбный призрак и стал наблюдать за ней сквозь покрывала.  Еще  до
того, как он подошел к постели, она узнала его. Не так уж  часто  вспоминала
она об этом человеке, и ей показалось  немного  странным,  что  ее  сознание
воскресило его образ. Однако это произошло, и не  было  смысла  скрывать  от
себя охватившее ее эротическое волнение. Перед ней стоял Миляга точно  такой
же, как и в жизни; на лице его  застыло  хорошо  знакомое  ей  обеспокоенное
выражение; руки его осторожно поглаживали покрывала, словно это были ее ноги
и их можно было раздвинуть с помощью ласк.
   - Не ожидал тебя здесь найти, - сказал он ей. Голос его звучал хрипло,  и
в нем слышалась та же тоска, что  и  в  песне  Конкуписцентии.  -  Когда  ты
вернулась?
   - Совсем недавно.
   - Ты так сладко пахнешь.
   - Я только что из ванны.
   - Знаешь, когда я вижу тебя такой... во мне рождается желание взять  тебя
с собой.
   - А куда ты отправляешься?
   - Назад в Пятый Доминион, - сказал он. - Я пришел попрощаться.
   - И ты собираешься сделать это издали?
   Лицо его расплылось в улыбке, и  она  вспомнила,  как  легко  ему  всегда
удавалось  соблазнять  женщин  -  как  они  снимали  обручальные  кольца   и
стаскивали трусики, стоило ему вот  так  улыбнуться.  Но  к  чему  проявлять
неуступчивость? В конце концов, это  эротическая  фантазия,  а  не  судебный
процесс. Но, похоже, он усмотрел  в  ее  взгляде  упрек  и  попросил  у  нее
прощения.
   - Я знаю, что причинил тебе вред, - сказал он.
   - Все это в прошлом, - великодушно ответила она.
   - Когда я вижу тебя такой...
   - Не будь сентиментальным, - сказала она. - Я  не  хочу  этого.  Я  хочу,
чтобы ты был рядом со мной.
   Раздвинув ноги, она показала ему приготовленное для  него  святилище.  Не
медля ни секунды, он раздвинул покрывала и  бросился  на  кровать.  Впившись
губами в ее рот, он стал срывать с нее платье. По  непонятной  причине  губы
вызванного ею призрака имели привкус шоколада. Еще одна странность; впрочем,
поцелуи от этого хуже не стали.
   Она принялась за его одежду, но  снять  ее  было  не  так-то  легко.  Сон
неплохо потрудился над ее изобретением: темно-синяя  ткань  его  рубашки,  в
фетишистском изобилии  снабженной  пуговицами  и  шнуровками,  была  покрыта
крохотными чешуйками, словно небольшое стадо ящериц сбросило свои кожи.
   Тело ее после ванны обрело особую чувствительность, и когда он  налег  на
нее всем своим весом и принялся тереться грудью о грудь, покалывание  чешуек
привело ее в состояние крайнего возбуждения. Она обхватила его ногами, и  он
с готовностью подчинился ей, осыпая ее все более страстными поцелуями.
   - Помнишь, как мы это делали в прошлом, - бормотал он, целуя ее лицо.
   Возбуждение  придало  проворство  ее  уму:  он  перескакивал   с   одного
воспоминания на другое и наконец задержался на книге, которую она обнаружила
в доме Эстабрука несколько месяцев назад. В свое время этот  подарок  Оскара
потряс ее своей сексуальной разнузданностью, и теперь образы совокупляющихся
фигур проносились у нее в голове. Такие позы возможны были, наверное, только
в беспредельной свободе сна, когда мужское и  женское  тела  распадаются  на
составные элементы и  сплетаются  в  единое  целое  в  новом  фантастическом
сочетании.  Она  придвинулась  к  уху  своего  сновидческого   любовника   и
прошептала, что разрешает ему все, что хочет испытать  все  самые  необычные
ощущения, которые они только смогут изобрести. На этот раз он  не  улыбнулся
(это пришлось ей по душе) и, опершись  руками  о  пуховые  подушки  слева  и
справа от ее головы, приподнялся и  посмотрел  на  нее  с  тем  же  скорбным
выражением, которое было у него на лице, когда он вошел.
   - В последний раз? - сказал он.
   - Почему обязательно в последний? - спросила она. - В любую ночь  я  могу
увидеть тебя во сне.
   - А я - тебя, - сказал он с нежностью.
   Она просунула руки между  их  слитыми  воедино  телами,  Расстегнула  его
ремень и резким движением сдернула брюки, не желая попусту терять  время  на
расстегивание пуговиц. То, что  оказалось  у  нее  в  руке,  было  столь  же
шелковистым, сколь грубой была скрывавшая его ткань.  Эрекция  была  еще  не
полной, но тем больше удовольствия испытала Юдит, обхватив член и принявшись
раскачивать его из стороны в  сторону.  Испустив  сладострастный  вздох,  он
склонился к ней, облизал ее губы и зубы, и его шоколадная  слюна  стекала  с
языка прямо к ней в рот. Она приподняла бедра и потерлась влажными складками
своего святилища о мошонку и ствол его члена. Он забормотал какие-то слова -
скорее всего, это были ласковые прозвища, но, подобно песни  Конкуписцентии,
они звучали на непонятном для нее языке. Однако они были столь же  сладкими,
как и его слюна, и убаюкали ее как колыбельная, словно  погружая  ее  в  сон
внутри другого сна. Глаза ее закрылись, и она почувствовала, как  он  провел
членом по ее набухшему влагалищу, приподнял свои чресла и рухнул вниз, войдя
в нее одним рывком, таким мощным, что у нее захватило дыхание.
   Ласки прекратились, поцелуи  тоже.  Одну  руку  он  положил  ей  на  лоб,
запустив пальцы в ее волосы,  а  другой  обхватил  шею  и  стал  поглаживать
большим пальцем дыхательное горло, так что из груди ее  вырвался  сладостный
вздох. Она разрешила ему все и не  собиралась  отказываться  от  своих  слов
только потому, что он овладел ею с такой внезапностью. Напротив, она подняла
ноги и скрестила их  у  него  за  спиной,  а  потом  принялась  осыпать  его
насмешками. И что же, это все, что он может ей подарить? А глубже  он  войти
уже не может? Какой вялый член, он недостаточно  горяч.  Ей  надо  большего.
Удары его убыстрились, а большой палец еще сильнее надавил на горло,  но  не
настолько сильно, чтобы она  не  сумела  набрать  полные  легкие  воздуха  и
выдохнуть новую порцию издевательств.
   - Я могу трахать тебя вечно, - сказал  он  тоном,  который  находился  на
полпути от нежности к угрозе. -  Я  могу  заставить  тебя  делать  все,  что
захочу. Я могу заставить тебя сказать все, что захочу. Я могу  трахать  тебя
вечно.
   Вряд ли ей было бы приятно услышать такие слова от любовника из  плоти  и
крови, но во  сне  они  прозвучали  очень  возбуждающе.  Она  позволила  ему
продолжать в том же духе, только шире раскинув руки  и  раздвинув  ноги  под
весом его тела, а он перечислял по пунктам, что он собирается сделать с ней,
- песнь честолюбия, раздававшаяся  в  такт  движениям  его  бедер.  Комната,
которой ее сон  окружил  их,  начала  распадаться  и  сквозь  образовавшиеся
трещины стала просачиваться другая - потемнее увешанных  покрывалами  покоев
Кезуар и освещенная пылающим камином, слева от нее. Но любовник  из  ее  сна
оставался прежним - с ней и внутри  нее,  -  и  лишь  его  толчки  и  угрозы
становились все более неистовыми. Она видела его над собой, и  ей  казалось,
что он освещен тем же самым пламенем, которое согревало ее обнаженное  тело.
На его залитом потом лице набухли напряженные складки,  страстные  вздохи  с
шумом вырывались сквозь крепко  сжатые  зубы.  Она  будет  его  куклой,  его
шлюхой, его женой, его Богиней; он войдет во все ее  дыры,  овладеет  ею  на
веки вечные, будет поклоняться ей, вывернет ее наизнанку. Слыша все это, она
вновь вспомнила картинки из книги Эстабрука, и от этого воспоминания  каждая
ее  клеточка  набухла,  словно  была  крохотным  бутоном,  готовым   вот-вот
распуститься  лепестками  удовольствия,  аромат  которых  -  это  ее  крики,
возбуждавшие в нем новую страсть. И она нахлынула на него, то  жестокая,  то
нежная. В одно мгновение он хотел  быть  ее  рабом,  который  повинуется  ее
малейшей прихоти, питается ее экскрементами и молоком, которое он высасывает
из ее грудей. В следующее мгновение она превращалась в кусок дерьма, который
ему захотелось трахнуть, и он был ее  единственной  надеждой  на  жизнь.  Он
воскресил ее своим членом. Он наполнил ее таким огненным потоком, что  глаза
брызнули у нее из черепа, и она утонула в нем. Он продолжал что-то говорить,
но ее сладострастные вопли становились  громче  с  каждой  секундой,  и  она
слышала все меньше и меньше, и  все  меньше  видела  -  она  закрыла  глаза,
отгородившись от двух смешавшихся комнат,  одной  -  увешанной  покрывалами,
другой - освещенной пламенем камина, и перед ее мысленным взором засветились
геометрические узоры, верные спутники наслаждения, - формы, напоминающие  ее
иероглифы, которые распадались и вновь возникали на  внутренней  стороне  ее
век.
   А потом, как раз в тот момент, когда она достигала своей первой вершины -
впереди оставался еще целый хребет заоблачных пиков, - она почувствовала его
содрогания, и удары прекратились. Сначала она даже не могла поверить, что он
кончил. Ведь это был ее сон, и она вызвала его не для  того,  чтобы  он  вел
себя, подобно неудачливым любовникам из плоти и крови,  которые,  расплескав
все свои обещания, бормотали смущенные извинения. Он не  может  оставить  ее
сейчас! Она открыла глаза. Освещенная пламенем комната исчезла, а  вместе  с
ней исчезли и огненные отблески в глазах Миляги. Он  уже  вышел  из  нее,  и
между ног у себя она чувствовала только его пальцы, скользкие от спермы.  Он
оглядел ее ленивым взглядом.
   - Из-за тебя я чуть было не  решил  остаться,  -  сказал  он.  -  Но  мне
предстоит важная работа.
   Работа? Какая еще работа - ведь во сне существуют лишь приказы того,  кто
его видит?
   - Не уходи, - попросила она.
   - Я выжат, как лимон, - сказал он.
   Он стал подниматься с постели, и она потянулась за ним. Но  даже  во  сне
тело ее было налито  все  той  же  томной  сонливостью,  и  он  оказался  за
покрывалами еще до того, как ее пальцы сумели нащупать опору.  Она  медленно
откинулась обратно на  подушку  и  проводила  взглядом  его  фигуру,  силуэт
которой становился все более смутной по мере того, как  новые  слои  паутины
разделяли их.
   - Оставайся такой же красивой, - сказал он ей. - Может быть, я вернусь  к
тебе, после того как построю Новый Изорддеррекс.
   Слова эти показались ей лишенными смысла, но что ей  за  дело  до  этого?
Ведь он был всего лишь порождением ее сна, к тому же никудышным. Пусть  себе
идет. Казалось, перед дверью он немного помедлил,  словно  для  того,  чтобы
бросить один прощальный взгляд, а потом окончательно  скрылся  из  виду.  Не
успело ее спящее сознание прогнать его, как взамен была вызвана компенсация.
Покрывала  у  изножья  раздвинулись,   и   оттуда   появилась   многохвостая
Конкуписцентия с похотливым блеском в глазах. Без единого слова она  вползла
на кровать, не отрывая взгляд от святилища Юдит. Изо рта ее показался кончик
голубоватого языка. Юдит согнула ноги  в  коленях.  Конкуписцентия  опустила
голову и стала вылизывать то, что оставил любовник из ее сна,  лаская  бедра
Юдит  мягкими,  как  шелк,  ладонями.  Ощущение  успокоило  ее,   и   из-под
слипающихся век она наблюдала, как Конкуписцентия вылизывала ее дочиста.  Но
еще до наступления оргазма сон потускнел, и пока  служанка  продолжала  свои
труды, перед Юдит опустилось еще одно покрывало, на этот раз такое  плотное,
что и зрение, и ощущение затерялись в его складках.

Глава 40

1

   Палатки Голодарей, похожие на  галеоны,  паруса  которых  наполнял  ветер
пустыни, представляли издали  довольно  интересное  зрелище,  но  восхищение
Миляги уступило место благоговейному ужасу, когда машина подъехала  ближе  и
стал очевиден их масштаб. Эти развевающиеся на ветру  башни  из  охристой  и
алой ткани высотой не уступали пятиэтажным домам, а некоторые были еще выше.
На фоне пустыни, которая в начале путешествия была тускло-желтой, но  теперь
почернела, и серого неба, которое служило стеной между Вторым  Доминионом  и
загадочной обителью Хапексамендиоса, цвета казались особенно яркими. Флоккус
остановил машину в четверти мили от границы лагеря.
   - Я должен пойти туда первым, - сказал он, - и объяснить, кто мы такие  и
что мы здесь делаем.
   - Поторопись, - сказал ему Миляга.
   С быстротой газели Флоккус понесся по пустыне, почва которой была уже  не
песчаной, а представляла собой кремнистый ковер каменных  осколков,  похожих
на  отходы  производства,  оставшиеся  после  создания   некоей   поражающей
воображение скульптуры. Миляга посмотрел на Пая, который  лежал  у  него  на
руках, словно в заколдованном сне. На лбу  его  не  было  ни  единой  хмурой
складки. Он хлопнул его по холодной  щеке.  Сколько  друзей  и  возлюбленных
умерли на его глазах за два столетия его жизни  на  земле?  А  в  предыдущие
годы? Хотя он и очистил свое сознание  от  этих  скорбных  воспоминаний,  но
разве можно сомневаться в том, что  они  оставили  на  нем  свой  отпечаток,
внушив ему такой ужас перед болезнью и  ожесточив  его  сердце  за  все  эти
долгие годы? Возможно, он  всегда  был  волокитой  и  плагиатором,  мастером
поддельных эмоций, но что еще можно было  ожидать  от  человека,  который  в
глубине души знал, что любая драма, даже самая душераздирающая, уже  не  раз
случалась в его жизни и повторится снова и снова? Лица менялись, но  история
в основе своей оставалась той же. Как любил отмечать Клейн, такого  явления,
как оригинальность, просто не существует.  Все  уже  было  перевыговорено  и
перевыстрадано в прошлом. И разве удивительно, что для человека, который  об
этом знал, любовь превращалась в механическое занятие, а смерть -  просто  в
неприятное зрелище, от которого лучше держаться подальше? Ни то ни другое не
смогут принести ему абсолютного знания. Всего-навсего еще  одна  поездка  на
веселой карусели, еще одна череда смазанных лиц - улыбающихся  и  омраченных
скорбью.
   Но его чувства к мистифу  не  были  поддельными,  и  на  то  была  веская
причина. В самоуничижительных заявлениях Пая (я - ничто и никто, - сказал он
еще в самом начале) он услышал отзвук той  сердечной  боли,  которую  и  сам
чувствовал, а в его взгляде,  отяжелевшем  под  бременем  годов,  он  увидел
родственную душу, которая способна понять его безымянную муку. Мистиф содрал
с него защитный покров лицемерия и софистики и позволил ему вновь ощутить  в
себе того Маэстро, которым  он  был  когда-то  и  может  снова  сделаться  в
будущем. Теперь он знал, что такой силе, как у него, суждено творить  добро.
Наводить мосты над пропастями, восстанавливать попранные  права,  пробуждать
народы ото сна и вселять новые надежды. Если  он  собирается  стать  великим
Примирителем, ему необходим его вдохновитель.
   - Я люблю тебя, Пай-о-па, - прошептал он.
   - Миляга.
   Это был голос Флоккуса; он звал его через окно.
   - Я видел Афанасия. Он говорит, чтобы мы шли прямо сейчас.
   - Отлично! Отлично! - Миляга распахнул дверь.
   - Тебе помочь с Паем?
   - Нет, я донесу его сам.
   Он вышел из машины, а потом извлек оттуда мистифа.
   - Миляга, ты понимаешь, что это священное место?  -  спросил  Флоккус  по
дороге к палаткам.
   - Нельзя петь, танцевать и пердеть, да? Только  не  делай  страдальческое
лицо, Флоккус. Я все понимаю.
   Когда они подошли поближе, Миляга понял, что то, что он принял за  лагерь
тесно поставленных  палаток,  в  действительности  было  единым  помещением:
большие павильоны с хлопающими на ветру крышами были соединены друг с другом
меньшими по размеру палатками, и все это составляло одного золотого зверя из
ветра и полотна.
   Внутри  его  тела  из-за  порывов  ветра  все  находилось  в  непрерывном
движении. Дрожь пробегала даже по самым туго натянутым стенам, а под крышами
куски ткани кружились в вихре, словно  юбки  дервишей,  издавая  непрерывный
вздох. В этих полотняных домах были люди:  некоторые  ходили  по  веревочной
паутине, словно под ногами у них  были  твердые  доски,  другие  сидели  под
огромными окнами в крыше, обратив  свои  лица  к  стене  Первого  Доминиона,
словно ожидая, что их позовут оттуда в любой момент. Но если бы такой зов  и
раздался, никто бы не стал суетиться в лихорадочной спешке.  Атмосфера  была
столь же уравновешенной и успокаивающей, как и  движение  танцующих  парусов
над головой.
   - Где можно найти доктора? - спросил Миляга у Флоккуса.
   - Здесь нет никаких докторов, - ответил тот. - Иди за мной. Нам  выделили
место, где мы сможем уложить мистифа.
   - Но должны же здесь быть какие-нибудь медсестры или что-то вроде этого.
   - Здесь есть свежая вода и одежда. Может быть, немного опийной  настойки.
Но Паю она не нужна. Порчу  снимешь  с  помощью  лекарств.  Только  близость
Первого Доминиона сможет исцелить его.
   - Тогда нам надо прямо сейчас вынести  Пая  на  улицу,  -  сказал  он.  -
Отнесем его поближе к Просвету.
   - Поближе? Боюсь, для нас это будет означать  поближе  к  верной  смерти,
Миляга, - сказал Флоккус. - А теперь иди за мной и веди себя уважительно  по
отношению к этому месту.
   Сквозь трепещущее тело полотняного зверя он  провел  Милягу  в  небольшую
палатку, где стояла дюжина низких грубых кроватей,  большинство  из  которых
были не заняты. Миляга положил Пая на одну из них  и  принялся  расстегивать
его рубашку, а Флоккус отправился за холодной водой, чтобы смочить  пылающую
кожу Пая, и  кое-каким  пропитанием  для  Миляги  и  себя.  В  ожидании  его
возвращения  Миляга  изучал,  насколько  распространилась  порча,  но  чтобы
завершить  обследование,  ему  пришлось  бы  раздеть  мистифа  догола,  а  в
присутствии стольких незнакомцев поблизости ему этого  не  хотелось.  Мистиф
был недотрогой (прошло много недель, прежде чем Миляге пришлось увидеть  его
голым), и он не собирался унижать  его  достоинство,  даже  в  нынешнем  его
состоянии. Однако из проходивших мимо людей  лишь  немногие  удостаивали  их
беглым взглядом, и через некоторое время он почувствовал, как страх  сжимает
его сердце. Он сделал уже почти все, что было в его силах. Они были на  краю
обжитых Доминионов, где теряли смысл любые карты и  начиналась  тайна  тайн.
Что толку испытывать страх перед лицом неуловимого? Он должен побороть его и
продолжить свою миссию с Достоинством и сдержанностью,  вверяя  себя  силам,
которые наполняют этот воздух.
   Когда Флоккус вернулся с умывальными принадлежностями, Миляга спросил, не
может ли он поухаживать за Паем в одиночестве.
   - Конечно, - ответил Флоккус. - У меня здесь друзья, и мне хотелось бы их
найти.
   Когда он ушел, Миляга стал  промывать  нарывы,  высыпавшие  на  теле  под
действием порчи и источавшие серебристый гной, запах которого ударил  ему  в
нос, словно нашатырный спирт. Тело, пожираемое порчей, выглядело  не  только
ослабевшим, но и каким-то  расплывающимся,  словно  его  очертания  и  плоть
вот-вот готовы были превратиться в пар. Миляга  не  знал,  является  ли  это
следствием порчи или просто особенностью состояния  мистифа,  когда  слабели
его силы, а  значит,  и  способность  формировать  свой  внешний  облик  под
воздействием взглядов со стороны, но, наблюдая за этими изменениями, он стал
вспоминать о воплощениях мистифа, которые ему довелось увидеть. Мистиф-Юдит;
мистиф-убийца, облаченный в доспехи своей наготы; возлюбленный  андрогин  их
брачной ночи в Колыбели, который на мгновение принял его обличье, пророчески
предвосхищая встречу с Сартори. И вот теперь он предстал перед ним  туманным
сгустком, который мог рассеяться при первом же прикосновении.
   - Миляга? Это ты там? Я не знал, что ты можешь видеть в темноте.
   Миляга оторвал взгляд от Пая и  увидел,  что  пока  он  обмывал  мистифа,
поддавшись гипнозу воспоминаний, успел наступить вечер.  Рядом  с  постелями
тех, кто  лежал  рядом,  горели  светильники,  но  ложе  Пай-о-па  ничем  не
освещалось. Когда он вновь перевел взгляд на тело  мистифа,  оно  было  едва
различимо во мраке.
   - Я тоже не знал, - сказал он и поднялся на ноги, чтобы  поприветствовать
пришедшего.
   Это был Афанасий, с лампой в руках. В свете ее пламени, которое с тем