л  в
Карамессе. Она запаркована вон там. - Он указал пальцем сквозь толпу
   - Если, конечно, она все еще там, - заметил Миляга.
   - Она под охраной, - сказал Дадо, усмехнувшись. - Можно, я помогу  вам  с
мистифом?
   Он взял Пая на руки - к тому моменту тот уже совсем потерял сознание, - и
они  стали  пробираться  сквозь  толпу.  Дадо  постоянно  кричал,  чтобы  им
освободили дорогу, но призывы его по большей части  игнорировались,  до  тех
пор пока он не стал выкрикивать Руукасш! Руукасш! - что немедленно  возымело
желаемый эффект.
   - Что значит Руукасш? - спросил у него Миляга.
   - Заразно, - ответил Дадо. - Осталось недалеко.
   Через несколько шагов показался автомобиль. Дадо знал толк в мародерстве.
Никогда еще, со времен того первого, славного  путешествия  по  Паташокскому
шоссе, на глаза Миляге не попадался такой изящный,  такой  отполированный  и
такой непригодный для путешествия по пустыне экипаж. Он  был  дымчато-серого
цвета с серебряной отделкой; шины у него были белые, а салон был обит мехом.
На капоте привязанный к одному из боковых зеркал сидел его  стражник  и  его
полная противоположность - животное, состоящее в родстве с рагемаем -  через
гиену - и соединившее в себе  самые  неприятные  свойства  обоих.  Оно  было
круглым и жирным, как свинья, но его спина и  бока  были  покрыты  пятнистым
мехом. Морда его обладала коротким рылом, но длинными и густыми  усами.  При
виде Дадо уши у него встали торчком, как у собаки, и оно  разразилось  таким
пронзительным лаем и визгом, что рядом с ней голос Дадо звучал басом.
   - Славная девочка! Славная девочка! - сказал он.
   Животное поднялось на свои  короткие  ножки  и  завиляло  задом,  радуясь
возвращению  хозяина.  Под  животом  у   нее   болтались   набухшие   соски,
покачивающиеся в такт ее приветствию.
   Дадо открыл дверь, и на месте пассажира обнаружилась причина, по  которой
животное так ревностно охраняло  автомобиль,  -  пять  тявкающих  отпрысков,
идеальные уменьшенные копии  своей  матери.  Дадо  предложил  Миляге  и  Паю
расположиться на заднем сиденье, а Мамашу Сайшай собрался усадить  вместе  с
детьми. В салоне воняло животными, но  прежний  владелец  любил  комфорт,  и
внутри были подушки, которые  Миляга  подложил  мистифу  под  голову.  Когда
Сайшай залезла в кабину, вонь увеличилась раз в десять, да и зарычала она на
Милягу в далеко не дружественной манере,  но  Дадо  принялся  награждать  ее
разными ласковыми прозвищами, и  вскоре,  успокоившись,  она  свернулась  на
сиденье  и  принялась  кормить   свое   упитанное   потомство.   Когда   все
разместились, машина тронулась с места и направилась в сторону гор.
   Через одну-две мили усталость взяла свое, и Миляга уснул, положив  голову
на плечо Пая. На протяжении следующих  нескольких  часов  дорога  постепенно
ухудшалась, и под действием толчков Миляга то и дело выплывал из глубин  сна
с  приставшими  к  нему  водорослями  сновидений.  Но  ни  Изорддеррекс,  ни
воспоминания о тех приключениях, которые им  с  Паем  пришлось  пережить  во
время путешествия по Имаджике, не вторгались в  его  сны.  В  очередной  раз
погружаясь в дрему, его сознание обращалось к Пятому Доминиону,  предпочитая
этот безопасный мир зверствам и ужасам Примиренных Доминионов.
   Вот только безопасным его уже нельзя было назвать. Тот  человек,  которым
он был в Пятом Доминионе - Блудный Сынок Клейна, любовник, мастер  подделок,
- сам был подделкой, вымыслом, и он уже никогда не смог бы вернуться к этому
примитивному сибаритству.  Он  жил  во  лжи,  масштабы  которой  даже  самая
подозрительная из его любовниц (Ванесса, с уходом которой все и началось) не
могла себе представить; лжи, которая породила  самообман,  растянувшийся  на
три  человеческих  жизни.  Подумав  о  Ванессе,  он  вспомнил  о  ее  пустом
лондонском доме и о том отчаянии, с  которым  он  бродил  по  его  комнатам,
мысленно подводя итоги своей  жизни:  череда  любовных  разрывов,  несколько
поддельных картин и костюм, в который  он  был  одет.  Теперь  это  казалось
смешным, но в тот день ему казалось, что большего  несчастья  и  представить
себе невозможно. Какая наивность! С тех пор отчаяние преподало  ему  столько
уроков, что хватило  бы  на  целую  книгу,  и  самый  горький  из  них  спал
беспокойным сном у него под боком.
   Какое отчаяние ни внушала ему мысль о том, что он может потерять Пая,  он
не стал обманывать  себя,  закрывая  глаза  на  возможность  такого  исхода.
Слишком часто доводилось ему в прошлом гнать от себя неприятные  мысли,  что
не раз приводило  к  катастрофическим  последствиям.  Теперь  настало  время
смотреть фактам в лицо. С каждым часом мистиф становился  все  слабее;  кожа
его похолодела; дыхание было  таким  неглубоким,  что  временами  его  почти
нельзя было уловить. Даже  если  Никетомаас  сказала  абсолютную  правду  об
исцеляющих свойствах Просвета, такую болезнь  невозможно  вылечить  за  один
день. Ему придется вернуться в Пятый Доминион одному,  надеясь  на  то,  что
через некоторое время Пай достаточно окрепнет, чтобы отправиться за  ним.  А
чем дольше он будет откладывать свое возвращение, тем меньше возможностей  у
него будет найти союзников в войне против Сартори. А  то,  что  такая  война
состоится, не вызывало у него никакого  сомнения.  Страсть  к  завоеванию  и
подчинению пылала в сердце его двойника, возможно, с той  же  яркостью,  как
некогда и в нем самом, пока похоть, роскошь и забывчивость не  погасили  это
пламя. Но где он найдет этих союзников?  Где  он  найдет  мужчин  и  женщин,
которые не расхохочутся (как он сам, шесть месяцев назад), когда  он  станет
им рассказывать о своем путешествии по Доминионам и об угрозе миру,  которая
исходит от человека с таким же как у него лицом? Уж конечно не среди  членов
своего круга, у которых  просто  не  достанет  гибкости  воображения,  чтобы
поверить в его рассказы. Как и подобает светским  людям,  они  относились  к
вере с легким презрением,  после  того  как  их  плоть  вкупе  со  звездными
надеждами молодости поистрепались под влиянием ночных подвигов и их утренних
последствий. Высшим взлетом их религиозности был туманный пантеизм, да и  от
него они открещивались, когда трезвели. Из всех известных ему  людей  только
Клем выказывал  свою  приверженность  более  или  менее  систематизированной
религиозной доктрине, но ее догматы  были  столь  же  враждебны  той  вести,
которую Миляга нес из Примиренных  Доминионов,  как  и  убеждения  завзятого
нигилиста.  Но  даже  если  он  и  убедит  Клема  покинуть  лоно  церкви   и
присоединиться к нему, что сможет  сделать  армия  из  двух  человек  против
Маэстро,  который  закалил  свои  силы  в  борьбе  за  установление   своего
господства во всех Примиренных Доминионах?
   Существовала еще одна возможность, и  этой  возможностью  была  Юдит.  Уж
она-то не станет  смеяться  над  его  рассказами,  но  ей  столько  пришлось
натерпеться с начала этой трагедии, что он не осмеливался рассчитывать ни на
ее прощение, ни тем более на дружбу. Да и к тому же, кто знает, на чьей  она
стороне? Хотя она и была точной копией Кезуар до последнего волоска, все  же
родилась она в той же бесплотной утробе, что и Сартори. Не превращает ли  ее
это в его духовную сестру? И если ей придется выбирать между изорддеррекским
мясником и теми, кто стремится уничтожить его, то сможет  ли  она  сделаться
верной союзницей его противников,  зная,  что  с  их  победой  она  потеряет
единственного обитателя Имаджики, с которым ее связывает внутреннее родство?
Хотя они значили друг для друга очень многое  (кто  знает,  сколько  романов
пережили они за эти столетия - то вновь разжигая  в  себе  ту  страсть,  что
бросила их в объятия друг друга, то расставаясь, чтобы  вскоре  забыть,  что
вообще встречались?), отныне ему придется быть крайне осторожным  с  ней.  В
драмах прошлого она играла роль невинной игрушки в жестоких и грубых  руках.
Но та женщина, в которую она превратилась за долгие десятилетия, не была  ни
жертвой, ни игрушкой, и если она узнает о своем прошлом (а возможно, это уже
произошло), она вполне способна  отомстить  своему  создателю,  невзирая  на
прежние уверения в любви.
   Увидев, что пассажир его проснулся, Флоккус  представил  Миляге  отчет  о
проделанном пути.  Он  сообщил,  что  продвигаются  вперед  они  с  неплохой
скоростью и примерно через час будут уже в горах, по ту  сторону  которых  и
лежит пустыня.
   - Как ты думаешь, сколько нам еще ехать до Просвета?  -  спросил  у  него
Миляге.
   - Мы будем там до наступления ночи, - пообещал  Флоккус.  -  Как  дела  у
мистифа?
   - Боюсь, что не очень хорошо.
   - Вам не придется носить траур, -  радостно  сказал  Флоккус.  -  Я  знал
людей, которые стояли одной ногой в  могиле,  но  Просвет  их  исцелял.  Это
волшебное место. Но вообще-то любое место волшебное, если  только  знать,  с
какой стороны посмотреть. Так меня учил отец Афанасий. Вы ведь были с ним  в
тюрьме, да?
   - Только я не был заключенным. Во всяком случае, не таким, как он.
   - Но вы ведь встречались с ним?
   - Да. Он был священником на нашей свадьбе.
   - Вы хотите сказать, на вашей свадьбе с мистифом? Так  вы  женаты?  -  Он
присвистнул. - Вас,  сэр,  можно  смело  назвать  счастливчиком.  Много  мне
приходилось слышать об  этих  мистифах,  но  чтобы  кто-то  из  них  выходил
замуж... Обычно, они любовники. Специалисты по разбиванию сердец. - Он снова
присвистнул. - Ну что ж, прекрасно, - сказал он. -  Мы  позаботимся  о  том,
чтобы она поправилась. Не беспокойтесь, сэр. Ой, извините! Она ведь вовсе не
она, не так ли? Никак не могу усвоить. Просто когда я смотрю на нее - это  я
специально, - то вижу, что она - это она, понимаете? Наверное, в этом и есть
их чудо.
   - Отчасти да.
   - Могу я у вас кое о чем спросить?
   - Спрашивай.
   - Когда вы смотрите на нее, что вы видите?
   - Я видел очень многое, - сказал Миляга в ответ. - Женщин.  Мужчин.  Даже
себя самого.
   - Ну а сейчас, в данный момент, - сказал Флоккус, - что вы видите?
   Миляга посмотрел на мистифа.
   - Я вижу Пая, - сказал он. - Лицо человека, которого я люблю.
   Флоккус ничего  не  сказал  на  это,  хотя  еще  несколько  секунд  назад
энтузиазм бил из него ключом, и Миляга понял, что за  его  молчанием  что-то
кроется.
   - О чем ты думаешь? - спросил он.
   - Вы действительно хотите узнать?
   - Да. Ведь мы друзья, не так ли? Во всяком случае, к этому идет. Так  что
скажи.
   - Я подумал о том, что вы напрасно придаете такое значение ее  внешности.
Просвет - это не то место, где можно любить людей такими,  какие  они  есть.
Люди не только выздоравливают там, но и меняются, понимаете? - Он отнял руки
от  руля  и  изобразил  ладонями  чашечки  весов.  -  Во  всем  должно  быть
равновесие. Что-то дается, что-то отнимается.
   - И какие происходят перемены? - спросил Миляга.
   - У каждого по-своему, - сказал Флоккус. - Но вы сами вскоре все увидите.
Чем ближе к Первому Доминиону, тем меньше веши похожи на самих себя.
   - По-моему, это повсюду так, - сказал Миляга. - Чем дольше  я  живу,  тем
меньше у меня уверенности.
   Флоккус вновь взялся за руль, и  его  разговорчивое  настроение  внезапно
куда-то исчезло. - Не помню, чтобы отец  Афанасий  когда-нибудь  говорил  об
этом, - сказал он. - Может быть, и говорил. Не могу же  я  помнить  все  его
слова.
   На этом разговор закончился, и Миляга задумался о  том,  не  случится  ли
так, что привезя мистифа к границам Доминиона, из которого  был  изгнан  его
народ, вернув великого мастера превращений в то  место,  где  превращения  -
самое обычное дело, он разрушит те узы, которыми отец Афанасий скрепил их  в
Колыбели Жерцемита.

2

   Архитектурная  риторика  никогда   не   производила   на   Юдит   особого
впечатления, и ни во внутренних двориках,  ни  в  коридорах  дворца  Автарха
ничто не обратило на себя ее внимания. Правда, некоторые  зрелища  напомнили
ей естественное великолепие природы:  дым  стелился  по  заброшенным  садам,
словно утренний туман, или прилипал к холодному камню башен, словно  облако,
окутавшее горную вершину. Но  таких  забавных  каламбуров  было  немного.  В
остальном правила бал напыщенность: все вокруг было выдержано  в  масштабах,
которые, по замыслу, должны были производить устрашающее впечатление, но  ей
казались скучными и тяжеловесными.
   Когда они наконец оказались в покоях Кезуар, Юдит обрадовалась: при  всей
своей нелепости, излишества отделки  по  крайней  мере  придавали  им  более
человеческий облик. Кроме того, там  впервые  за  много  часов  им  довелось
услышать дружеский голос, хотя его заботливые тона немедленно уступили место
ужасу,   когда   его   обладательница,    многохвостая    служанка    Кезуар
Конкуписцентия,  узнала,  что  ее  хозяйка  нашла  себе  сестру-близняшку  и
потеряла глаза - в ту самую  ночь,  когда  она  покинула  дворец  в  поисках
милосердия и  спасения.  Только  после  долгих  слез  и  причитаний  удалось
заставить ее поухаживать за Кезуар, но и тогда руки ее продолжали дрожать.
   Комета все выше поднималась  в  небо,  и  из  окна  комнаты  Кезуар  Юдит
открылась панорама разрушений. За время ее короткого  пребывания  здесь  она
увидела и услышала  достаточно,  чтобы  понять,  что  катастрофа,  постигшая
Изорддеррекс, случилась не на  пустом  месте,  и  некоторые  жители  (вполне
возможно, их было не так уж и мало) сами  раздували  уничтоживший  Кеспараты
огонь, называя его справедливым, очистительным пламенем.  Даже  Греховодник,
которого уж никак было нельзя обвинить в пристрастиях к анархизму,  упомянул
о том, что время Изорддеррекса подошло к концу. И все же Юдит было жаль его.
Это  был  город,  о  котором  она  давно  мечтала,  чей  воздух  был   таким
искусственно ароматным, чье тепло, пахнувшее на нее в тот день  из  Убежища,
казалось райским. Теперь она вернется в  Пятый  Доминион  с  его  пеплом  на
подошвах и с его сажей в ноздрях, словно турист из Венеции - с  фотографиями
пузырей в лагуне.
   - Я так устала, - сказала Кезуар. - Ты не возражаешь, если я посплю?
   - Нет, конечно, - сказала Юдит.
   - Постель запачкана кровью Сеидукса? - спросила она у Конкуписцентии.
   - Да, мадам.
   - Тогда, наверное, я лягу не там. - Она протянула руку. - Отведи  меня  в
маленькую синюю комнату. Я буду спать там. Юдит,  тебе  тоже  надо  поспать.
Принять ванну  и  поспать.  Нам  столько  еще  предстоит  обдумать,  столько
составит* планов.
   - Да?
   - О да, сестра моя, - сказала Кезуар. - Но не сейчас...
   Она позволила Конкуписцентии  увести  ее,  предоставив  Юдит  возможность
бродить по комнатам, которые Кезуар занимала все годы своего  правления.  На
простынях действительно было несколько кровавых пятен, но  несмотря  на  это
кровать манила ее к себе. Но она поборола в себе искушение лечь и немедленно
уснуть и отправилась на поиски ванной, ожидая найти там  очередное  собрание
барочных излишеств. Однако ванная оказалась  единственной  комнатой  в  этих
покоях,  убранство  которой  можно  было  с   некоторой   натяжкой   назвать
сдержанным, и она с радостью задержалась там подольше, заливая ванну горячей
водой и смывая приставший к  телу  пепел,  изучая  при  этом  свое  туманное
отражение на гладкой поверхности черных плиток.
   Когда она вышла из ванной, ощущая в теле приятное покалывание, одежда  ее
- грязная и дурно пахнущая - вызвала у нее отвращение. Она  оставила  ее  на
полу и, надев на себя самое скромное из  разбросанных  по  комнате  платьев,
улеглась на надушенные простыни. Всего несколько часов назад здесь был  убит
мужчина, но мысль об этом, которая некогда помешала бы ей оставаться в  этой
комнате, не говоря уже о постели, теперь совершенно ее не беспокоила. Вполне
возможно, это полное равнодушие к грязному  прошлому  кровати  было  отчасти
вызвано влиянием ароматов, исходивших от подушки, на  которую  она  опустила
голову. Они вступили в заговор с усталостью и  теплом  только  что  принятой
ванны, погрузив ее в состояние такой томной сонливости, что  она  не  смогла
побороть бы ее, даже если б от этого зависела ее жизнь. Напряжение отпустило
мышцы и суставы; мускулы живота расслабились. Закрыв глаза, она  погрузилась
в сон на кровати своей сестры.
   Даже во время самых мрачных своих размышлений у ямы,  где  раньше  стояла
Ось, не чувствовал он так остро  своей  опустошенности,  как  сейчас,  после
расставания с братом. Встретившись с  Милягой  в  Башне  и  став  свидетелем
призыва к Примирению, Сартори  ощутил  в  воздухе  новые  возможности.  Брак
двух ?я? мог бы исцелить его и подарить ему целостность. Но Миляга насмеялся
над этой мечтой, предпочтя своему брату ничтожного мистифа.  Конечно,  может
быть, он и изменит свое мнение теперь, после смерти Пай-о-па, но надежды  на
это не очень много. Если бы он был Милягой, а  он  был  им,  смерть  мистифа
завладела бы всем его вниманием и побудила бы к мести. Они стали  врагами  -
это свершившийся факт, и никакого воссоединения не будет.
   Он не стал делиться этими мыслями с Розенгартеном, который обнаружил  его
наверху в башне, с  чашкой  шоколада  в  руках,  за  размышлениями  о  своем
несчастье. Не позволил он ему и сделать подробный доклад о ночных  бедствиях
(генералы погибли,  армия  частично  истреблена,  частично  восстала).  Надо
составить план действий, - сказал он своему пегому помощнику,  -  что  толку
плакать у разбитого корыта?
   - Мы с тобой отправимся в Пятый Доминион, - уведомил он  Розенгартена.  -
Там мы возведем новый Изорддеррекс.
   Не так уж часто его слова вызывали у Розенгартена  ответную  реакцию,  но
сейчас был как раз такой случай. Розенгартен улыбнулся.
   - В Пятый?
   - Я давно предвидел, что рано или поздно нас ждет  эта  судьба.  По  всем
данным. Доминион остался без всякой защиты. Маэстро,  которых  я  знал,  уже
умерли. Их мудрость брошена под ноги свиньям. Никто не сможет нам  помешать.
Мы наложим на них такие заклятья, что не успеют они и глазом  моргнуть,  как
Новый Изорддеррекс будет воздвигнут в их сердцах, неколебимый и прекрасный.
   Розенгартен одобрительно замычал.
   - Распрощайся со всеми близкими, - сказал Сартори. - Мне тоже есть с  кем
попрощаться.
   - Мы отправимся прямо сейчас?
   - Еще до того, как догорят пожары.

***

   Странный  сон  посетил  Юдит,  но   ей   достаточно   часто   приходилось
путешествовать по стране бессознательного, так что мало что могло смутить ее
или испугать. На этот раз она не покинула пределы комнаты, где она спала, но
почувствовала, как тело ее покачивается, подобно покрывалам вокруг  кровати,
под дуновением пахнущего дымом ветра.  Время  от  времени  из  расположенных
далеко внизу внутренних двориков До слуха ее доносился какой-нибудь  шум,  и
она позволяла  векам  открыться,  исключительно  ради  томного  удовольствия
опустить их снова, а один раз ее разбудил тоненький голосок  Конкуписцентии,
которая пела в одной из отдаленных комнат. Хотя  слова  были  ей  непонятны,
Юдит не сомневалась, что это жалоба, исполненная тоски по тому, что  ушло  и
уже Никола не вернется, и она вновь соскользнула в сон с мыслью о  том,  что
печальные песни одинаковы на всех языках, будь то язык шотландских  кельтов,
индейцев Навахо или жителей Паташоки. Подобно иероглифу ее тела, эта мелодия
была первична. Она была одним из  тех  знаков,  которые  могли  перемещаться
между Доминионами.
   Музыка и исходивший от подушки запах были мощными  наркотиками,  и  после
нескольких печальных фраз, пропетых Конкуписцентией, она уже толком не  была
уверена, уснула ли  она  и  слышит  жалобную  песню  во  сне,  или  все  это
происходит наяву, но под действием духов Кезуар  душа  ее  покинула  тело  и
блуждает в складках тонкого шелка над постелью. Но ее не особенно  заботило,
как именно обстоит дело в реальности. Ощущение было приятным, а в  последнее
время жизнь ее не баловала удовольствиями.
   Потом