вой.
   - Нет. Скорее всего, он все-таки жив и прячется там, за своими стенами.
   - Интересно, от кого?
   - Кто знает? В любом случае, тот, кого он боится, вряд ли  дышит  тем  же
воздухом, что и мы с вами.
   Перед  тем,  как  они  покинули  усеянные   обломками   улицы   Кеспарата
Хиттахитте, расположенного между воротами Кеспарата Эвретемеков и  широкими,
прямыми улицами района правительственных  учреждений,  Никетомаас  принялась
рыться в развалинах какой-то мансарды  в  поисках  средств  маскировки.  Она
откопала ворох грязной одежды и заставила Милягу облачиться в нее,  а  потом
отыскала нечто не менее отвратительное и для себя самой. Она объяснила,  что
их лица и тела должны быть скрыты, чтобы  они  могли  свободно  смешаться  с
толпой бедняг, которая ожидает их у ворот. Потом они снова двинулись вперед,
и подъем привел их на улицы, где стояли величественные, классически  строгие
здания, до сих пор не опаленные факельной эстафетой, охватившей  почти  весь
нижний Кеспарат. Но это ненадолго, - предрекла  Никетомаас.  Когда  мятежный
огонь доберется до этих сооружений - Налоговых Судов и Комитетов Правосудия,
- ни одна колонна не сохранит своей девственной  белизны.  Но  пока  что  их
окружали дома, безмолвные как мавзолеи.
   На другом конце этого района причина, по которой они облачились в вонючую
и вшивую одежду, стала очевидной.  Никетомаас  привела  их  не  к  одним  из
основных ворот, ведущих во дворец, а к небольшому проходу,  вокруг  которого
столпилась группа людей в лохмотьях, по виду ничем  не  отличавшихся  от  их
собственных одеяний. У некоторых в руках  были  свечи.  При  их  прерывистом
свете Миляга увидел, что среди собравшихся нет ни одного неувечного.
   - Они ждут, когда смогут войти? - спросил он у своего проводника.
   - Нет. Это ворота святых Криз и Ивендаун. Разве ты  не  слышал  о  них  в
Пятом Доминионе? Я думала, они погибли именно там.
   - Вполне возможно.
   - В Изорддеррексе они встречаются повсюду. В детских  стишках,  кукольных
представлениях...
   - Так что все-таки здесь происходит? Самих-то их  можно  встретить,  этих
святых?
   - В некотором роде, да.
   - И на что надеются все эти люди? - спросил Миляга, окинув взглядом толпу
калек. - На исцеление?
   Вид этих людей не оставлял никаких сомнений в том, что  помочь  им  может
только чудо. В этой больной, покрытой  гнойными  язвами,  изувеченной  массе
некоторые выглядели такими слабыми, что, казалось, им не протянуть до утра.
   - Нет, - ответила Никетомаас. - Они пришли сюда за пропитанием.  Надеюсь,
революция не настолько отвлекла святых, чтоб это помешало им явиться.
   Не успела она произнести эти слова, как с той стороны ворот раздался звук
заработавшего двигателя, приведший толпу в неистовство. Превратив костыли  в
оружие и брызгая зараженной слюной, инвалиды боролись за то, чтобы оказаться
поближе к благодати, которая вскоре должна была на них излиться.  Никетомаас
толкнула Милягу вперед, в гущу битвы, где ему пришлось драться, несмотря  на
стыд, который он при этом испытывал, а иначе ему поотрывали бы руки  и  ноги
те, у кого конечностей было меньше, чем у него. Пригнув  голову  и  раздавая
удары направо и налево, он стал пробиваться вперед, к открывающимся воротам.
   То, что появилось на  той  стороне,  исторгло  повсеместные  восторженные
возгласы у присутствующих и один недоверчивый  возглас  у  Миляги.  Заполняя
собой  весь  проход,  вперед  выкатывалось  пятнадцатифутовое   произведение
искусств в стиле кич - скульптурное воплощение святых Криз и Ивендаун,  руки
которых были протянуты навстречу алчущей толпе,  а  глаза  перекатывались  в
вырезанных глазницах, как у карнавальных чучел, то опускаясь на паству,  то,
словно в испуге, поднимаясь к небесам. Но больше  всего  привлекло  внимание
Миляги их облачение. Они утопали в своей  собственной  щедрости:  с  ног  до
головы одеждой им служила еда.  Мантии  из  мяса,  еще  не  остывшего  после
жаровен, покрывали их торсы, дымящиеся гирлянды сосисок были намотаны на  их
шеи и запястья, в паху у них висели мешки, набитые хлебом, а их многослойные
юбки состояли из фруктов и рыбы. Толпа  немедленно  ринулась  раздевать  их.
Безжалостные в своем голоде калеки лупили друг друга,  карабкаясь  за  своей
долей.
   Однако святые не были беззащитны: для  обжор  существовали  и  наказания.
Среди  изобильных  складок  юбок  и  мантий  торчали  крюки  и  шипы,   явно
предназначенные для того, чтобы ранить нападающих. Но, похоже,  приверженцев
культа  это  совершенно  не  беспокоило,  и  они  ползли  вверх  по   юбкам,
пренебрегая фруктами и рыбой и стремясь заполучить висевшие  повыше  мясо  и
сосиски. Некоторые падали вниз, раздирая свою плоть о крюки и шипы,  другие,
карабкаясь по телам жертв, достигали цели с криками ликования и  принимались
набивать мешки у себя за спиной. Но и тогда, в момент своего триумфа, они не
были в безопасности. Те, кто полз  вслед  за  ними,  либо  стаскивали  их  с
облюбованных насестов, либо вырывали у них мешки и швыряли своим  сообщникам
в толпе, где те в свою очередь становились жертвами грабежа.
   Никетомаас держалась за ремень Миляги, чтобы не потеряться в суматохе,  и
после долгого маневрирования им  все-таки  удалось  благополучно  достигнуть
основания статуй. Устройство полностью перегораживало ворота, но  Никетомаас
присела на корточки  у  пьедестала  (охранникам,  наблюдавшим  за  толпой  с
крепостного вала над воротами, ее видно  не  было)  и  рванула  прикрывавшую
колеса обшивку. Она была сделана из кованого металла,  но  под  ее  натиском
поддалась, словно картон. Брызнул дождь заклепок,  и  Никетомаас  нырнула  в
образовавшуюся дыру. Миляга последовал  за  ней.  Когда  они  оказались  под
святыми, шум толпы стал гораздо  тише,  и  лишь  глухой  стук  падающих  тел
выделялся на фоне общего гула. Темнота была почти полной,  но  они  поползли
вперед по-пластунски, под мелким дождем машинного масла и  топлива,  которым
обдавал их сверху огромный, раскаленный двигатель. Когда  они  добрались  до
противоположной стороны, и Никетомаас  снова  принялась  за  обшивку,  звуки
криков стали громче. Миляга оглянулся. Калеки обнаружили  дыру  и,  судя  по
всему, решив, что под их идолами  скрываются  новые  сокровища,  устремились
следом. И  уже  не  двое-трое,  а  целая  толпа.  Миляга  принялся  помогать
Никетомаас, а в это время пространство  заполнялось  все  новыми  телами,  и
новые драки разгорались за право первому пролезть в  дыру.  При  всей  своей
громоздкости сооружение задрожало: битва велась уже не только наверху, но  и
внизу, и над святыми нависла угроза низвержения. С каждым мгновением  тряска
становилась все сильнее, и в это время перед ними открылся путь  к  бегству.
По другую сторону от святых  находился  довольно  большой  внутренний  двор,
изрезанный глубокими колеями от колес платформы, на которой стояли святые, и
усыпанный остатками выброшенной пищи.
   Неустойчивость  сооружения  не  прошла  незамеченной,  и  два  охранника,
оставив  на  тарелках  недоеденные  первосортные  бифштексы,  с  паническими
воплями  кинулись  поднимать  тревогу.  Их  бегство   позволило   Никетомаас
незамеченной протиснуться сквозь дыру, а потом и обернуться, чтобы  вытащить
Милягу. Джеггернаут (Джеггернаут - девятое воплощение Вишну  в  индуизме,  а
также название колесницы со статуей этого бога, под колеса которой во  время
праздничного шествия бросаются фанатики - прим. перев.)  был  уже  близок  к
тому, чтобы опрокинуться. С другой стороны раздались выстрелы  охранников  -
тех, что над воротами, - которые пытались отучить толпу от  дурной  привычки
лазать по норам. Вылезая, Миляга почувствовал, как чьи-то руки  хватают  его
за  ноги,  но  с  помощью  яростных  пинков  ему  удалось  высвободиться,  и
Никетомаас  вытащила  его  наружу.  В   этот   момент   раздался   внезапный
оглушительный треск, возвестивший о  том,  что  святые  устали  качаться  на
качелях и вот-вот рухнут.  Миляга  и  Никетомаас  ринулись  через  усыпанный
корками и очистками двор  под  укрытие  теней,  и  в  следующую  секунду  со
страшным шумом святые опрокинулись на  спину,  словно  пьяницы  из  забавной
комедии, увлекая за собой своих приверженцев, которые все еще  цеплялись  за
их руки, мантии и юбки. Ударившись о землю, сооружение  распалось,  разметав
во все стороны куски вырезанной из дерева, зажаренной и изувеченной плоти.
   Охранники начали спускаться с крепостного  вала,  чтобы  усмирить  наплыв
толпы с помощью пуль. Миляга и Никетомаас  не  стали  медлить,  чтобы  стать
свидетелями этих новых ужасов, и побежали вверх, подальше от ворот. Мольбы и
завывания тех, кто был придавлен упавшими святыми, неслись им  вслед  сквозь
темноту.

2

   - Что там за шум, Розенгартен?
   - Небольшой инцидент у Ворот Святых, сэр.
   - Мы в осаде?
   - Нет. Просто несчастный случай.
   - Жертвы?
   - Незначительные. В настоящий момент ворота закрыты наглухо.
   - А Кезуар? Как она?
   - Я не говорил с Сеидуксом с начала вечера.
   - Тогда выясни и доложи.
   - Непременно.
   Розенгартен удалился, И Автарх вновь обратил свое внимание  на  человека,
сидевшего, не в силах пошевелиться, на соседнем стуле.
   - Эти изорддеррекские ночи... - сказал  он  пленнику,  -  ...  они  такие
длинные. Знаешь, в Пятом они короче раза в два, и я часто сетовал на то, что
они кончаются слишком быстро. Но теперь... - Он вздохнул.  -  ...  теперь  я
думаю, не лучше ли вернуться туда и основать там Новый Изорддеррекс. Что  ты
на это скажешь?
   Человек не ответил. Крики его давно уже  прекратились,  но  их  эхо,  еще
более драгоценное, чем сам звук, все еще дрожало в  воздухе,  поднимаясь  до
самого потолка этой комнаты, где иногда  сгущались  облачка,  роняя  нежные,
очищающие дожди.
   Автарх пододвинул  свой  стул  поближе  к  пленнику.  Мешок  живой  влаги
размером с его голову прилепился к груди жертвы, а его тонкие, словно  нити,
щупальца впились в тело и проникли к сердцу, легким, печени.  Автарх  вызвал
эту тварь, представляющую собой останки куда более сказочного зверя,  из  Ин
Ово, выбрав ее, подобно хирургу,  который  находит  на  подносе  инструмент,
необходимый  для  осуществления  деликатной  и   чрезвычайно   специфической
операции. Десятилетия подобных ритуалов познакомили  его  со  всеми  видами,
населяющими Ин Ово, и хотя среди них были и такие,  которых  он  никогда  не
осмелился бы вызвать в мир живых, большинству  из  них  хватало  инстинктов,
чтобы узнавать голос хозяина и выполнять его приказы, насколько им позволяли
это их скудные умственные способности. Это существо  он  назвал  Эбилавом  в
честь юриста, которого он некогда знал в Пятом Доминионе и который был столь
же похож на пиявку, как и этот ошметок злобы, и почти так же дурно пах.
   - Ну и как ты себя чувствуешь? - спросил  Автарх,  напрягая  слух,  чтобы
уловить даже самый тихий шепот. - Уже не больно, ведь правда? Я  же  говорил
тебе, а ты не верил.
   Глаза человека открылись, и он облизал губы, на которых появилось  нечто,
очень похожее на улыбку.
   - Ты вступил в тесный союз с Эбилавом, не правда ли? Он  проник  в  самые
удаленные уголки твоего тела. Пожалуйста, отвечай, или я заберу его от тебя.
Кровь твоя хлынет изо всех дыр, которые он в тебе пробуравил,  но  даже  эта
боль покажется тебе  ничтожной  по  сравнению  с  той  потерей,  которую  ты
ощутишь.
   - Не надо... - сказал человек.
   - Тогда поговори со мной, -  заметил  Автарх,  весь  благоразумие.  -  Ты
знаешь, как трудно отыскать такую вот  пиявку?  Это  вымирающий  вид.  Но  я
подарил тебе этот экземпляр, не так ли? И теперь я прошу, чтобы ты рассказал
мне, что ты чувствуешь.
   - Я чувствую... счастье.
   - Это говорит Эбилав или ты?
   - Мы с ним - одно, - раздалось в ответ.
   - Как секс, верно?
   - Нет.
   - Тогда как любовь?
   - Нет. Как будто я еще не родился.
   - И лежишь в утробе?
   - И лежу в утробе.
   - Боже, как я тебе  завидую.  У  меня  таких  воспоминаний  нет.  Мне  не
пришлось побывать внутри матери.
   Автарх поднялся со  стула,  прикрывая  рукой  рот.  Когда  по  его  венам
блуждали остатки криучи,  он  становился  невыносимо  чувствительным  и  мог
впадать в скорбь или ярость по совершенно ничтожным поводам.
   - Соединиться с другой душой, - сказал он, - неразделимо. Быть  пожранным
и в то же время составлять с ней одно целое. Какая драгоценная радость! - Он
повернулся к пленнику, чьи глаза вновь начинали слипаться. Автарх не обратил
на это внимания. - Временами это случается, - сказал он. - Как жаль,  что  я
не поэт. Как жаль, что у меня нет слов, чтобы выразить мое  нетерпение,  мою
тоску. Мне кажется, что если бы я знал, что однажды - неважно,  сколько  лет
еще должно пройти, или даже столетий, мне плевать на это! - так вот, если бы
я знал, что однажды я сольюсь, неразделимо сольюсь с другой душой, то я смог
бы стать хорошим человеком.
   Он вновь присел рядом с пленником, глаза которого окончательно закрылись.
   - Но этого не случится, - сказал он, и слезы навернулись ему на глаза.  -
Мы слишком закупорены внутри самих себя. Мы так крепко держимся за  свое  я,
что теряем все остальное. - Слезы потекли по его щекам. - Ты слушаешь  меня?
- спросил он. Он встряхнул сипевшего на  стуле  человека  так,  что  у  того
приоткрылся рот, и из уголка потекла  тонкая  струйка  слюны.  -  Слушай!  -
взъярился Автарх. - Я изливаю перед тобой свою боль!
   Не услышав ответа, он встал и так сильно ударил пленника по лицу, что тот
упал на пол вместе со стулом, к которому был привязан. Впившееся в его грудь
существо скорчилось, отозвавшись на боль своего хозяина.
   - Ты здесь не для того, чтобы спать! - закричал Автарх. - Я  хочу,  чтобы
ты разделил со мной мою боль.
   Он схватил пиявку и принялся отдирать ее от груди пленника. Паника  твари
немедленно передалась и ее хозяину, и он забился на стуле, пытаясь  помешать
Автарху. Из-под веревок, глубоко врезавшихся  в  его  тело,  потекла  кровь.
Меньше часа назад, когда Эбилава вынесли на свет божий и  продемонстрировали
пленнику, он молил избавить его от  прикосновения  этой  твари.  Теперь  же,
вновь обретя дар речи, он взмолился с удвоенной силой о  том,  чтобы  их  не
разлучали. Мольбы его перешли в крик, когда  щупальца  паразита,  снабженные
шипами специально для того, чтобы затруднить их извлечение  из  плоти,  были
вырваны из пронзенных внутренних органов. Стоило им оказаться в воздухе, как
они тут же яростно заметались, стремясь вернуться к своему хозяину  или,  на
худой конец, найти себе нового. Но на Автарха  паника  ни  того  ни  другого
любовника не произвела никакого впечатления. Он  разлучил  их,  словно  сама
смерть, швырнул Эбилава через всю комнату  и  сдавил  лицо  пленника  рукой,
липкой от крови его возлюбленного.
   - Ну а теперь, - сказал он. - Что ты чувствуешь теперь?
   - Верните его... прошу вас... верните его.
   - Похоже, как будто ты родился? - поинтересовался Автарх.
   - Все так, как вы говорите! Да! Да! Только верните его!
   Автарх покинул пленника и приблизился к месту, где он произвел  заклятье.
Он осторожно прошел между спиралями человеческих внутренностей,  которые  он
разложил на полу в качестве приманки, поднял нож, до сих пор лежащий в крови
у головы с завязанными глазами, и  быстро  вернулся  к  поверженной  жертве.
Здесь он перерезал веревки и  выпрямился,  чтобы  понаблюдать  за  последним
актом спектакля. Несмотря  на  серьезные  раны,  несмотря  на  то,  что  его
пронзенные легкие едва могли качать  воздух,  человек  остановил  взгляд  на
объекте своей страсти и пополз. Автарх не мешал ему,  зная,  что  расстояние
слишком велико, и сцена должна закончиться трагедией.
   Не успел влюбленный продвинуться и на пару ярдов, как в дверь постучали.
   - Пошли  вон!  -  сказал  Автарх,  но  стук  возобновился,  на  этот  раз
сопровождаемый голосом Розенгартена.
   - Кезуар исчезла, сэр, - сказал он.
   Автарх  наблюдал  за  отчаянием  ползущего  человека  и  отчаивался  сам.
Несмотря на все его уступки  и  поблажки,  эта  женщина  оставила  его  ради
Скорбящего.
   - Войди! - позвал он.
   Розенгартен вошел и сделал  доклад.  Сеидукс  мертв.  Он  был  заколот  и
выброшен из окна. Покои Кезуар пусты.  Служанка  ее  исчезла.  Ее  туалетная
комната в полном разгроме. Поиск похитителей уже ведется.
   - Похитителей? - сказал Автарх. - Нет, Розенгартен.  Никаких  похитителей
не было. Она ушла по своей воле.
   Ни разу за время этого краткого обмена репликами не оторвал  он  глаз  от
влюбленного, который преодолел уже треть расстояния  между  стулом  и  своей
возлюбленной, но слабел с каждой секундой.
   - Все кончено, - сказал  Автарх.  -  Она  отправилась  на  поиски  своего
Искупителя, жалкая сука.
   - Может быть, тогда вы прикажете мне послать  войска  за  ней?  -  сказал
Розенгартен. - В городе сейчас небезопасно находиться.
   - А рядом с ней - тем  более.  Женщины  из  Бастиона  научили  ее  разным
дьявольским штучкам.
   - Я искренне надеюсь, что эта  выгребная  яма  сгорела  дотла,  -  сказал
Розенгартен, и в его  обычно  бесстрастном  голосе  послышались  непривычные
нотки чувства.
   - Сомневаюсь, - ответил Автарх. - У них есть способы защиты.
   - Но не от меня, - похвастался Розенгартен.
   - Даже от тебя, -  сказал  ему  Автарх.  -  Даже  от  меня.  Силу  женщин
невозможно уничтожить до конца,  сколько  ни  старайся.  Незримый  попытался
сделать это, но у Него не получилось. Всегда  существует  какой-то  потайной
уголок...
   - Скажите только одно слово, - перебил Розенгартен, - и я отправлюсь туда
прямо сейчас. Перевешаю этих сук на фонарных столбах.
   - Нет,  ты  не  понимаешь,  -  сказал  Автарх.  Голос  его  звучал  почти
монотонно, но тем больше слышалось в нем скорби. - Этот потайной  уголок  не
где-то там, он здесь. - Он приставил палец к виску. - Он в  нашем  сознании.
Их тайны преследуют нас, даже если мы прячем их от самих себя. Это  касается
даже меня. Бог знает, почему, ведь я не, был рожден,  как  вы.  Как  я  могу
тосковать по тому, чего у меня никогда не было? И все-таки я тоскую.
   Он вздохнул.
   - Ооо, да. - Он оглянулся  на  Розенгартена,  на  лице  которого  застыло
непонимающее выражение. - Взгляни на него. - Автарх вновь устремил взгляд на
пленника.  -  Ему  осталось  жить  несколько  секунд.  Но  пиявка  дала  ему
попробовать, и ему хочется еще.
   - Попробовать что?
   - Каково быть в утробе, Розенгартен. Он сказал, что чувствует  себя  так,
как будто он снова в утробе. Мы все выброшены оттуда. Чтобы мы  ни  строили,
где бы мы ни прятались, мы - выброшены.
   Не успел Автарх замолчать,  как  из  горла  пленника  вырвался  последний
изможденный стон, и он обмяк на полу. Некоторое  время  Автарх  наблюдал  за
телом. Единственным звуком в огромном просторе комнаты  был  затихающий  шум
пиявки, которая все еще барахталась на холодном полу.
   - Запри двери и опечатай комнату, - сказал Автарх, направляясь к  выходу,
не глядя на Розенгартена. - Я иду в Башню Оси.
   - Слушаюсь, сэр.
   - Разыщи меня, когда начнет светать. Эти ночи, слишком  уж  они  длинные.
Слишком длинные. Я иногда думаю...
   Но то, о чем он думал, испарилось из его головы прежде чем сумело достичь
языка, и он покинул гробницу влюбленных в молчании.

Глава 36

1

   Мысли  Миляги  не  часто  обращались  к  Тэйлору  за  время  их  с   Паем
путешествия, но когда на улице перед дворцом Никетомаас спросила его,  зачем
он отправился в Имаджику, сначала он упомянул именно о смерти Тэйлора и лишь
потом - о Юдит и покушении на ее жизнь. Теперь, пока они с Никетомаас шли по
погруженным во мрак благоухающим внутренним дворикам, он снова подумал о нем
- о том, как он лежал на своей смертной подушке и поручил  Миляге  разгадать
тайны, на которые у него самого уже не осталось времени.
   - У меня был друг в Пятом  Доминионе,  которому  бы  понравилось  бы  это
мест