го  Пути
есть места, где примерно раз в пятьдесят лет случаются оползни,  открывающие
их боевые могилы.
   - Так что же, все они погибли? Армии, оракулы...
   - Или спрятались в такие укромные места, что  через  несколько  поколений
просто забыли, кто они. Не смотри на меня так удивленно. В этом  нет  ничего
странного.
   - Скольким Богиням нанес поражение один Бог? Десяти, двадцати...
   - Бесчисленному количеству.
   - Как Ему это удалось.
   - Он был един. А их было много, и они были разными.
   - В единстве - сила...
   - Во всяком случае, на определенный срок. От кого ты услышал эту фразу?
   - Пытаюсь вспомнить. Кто-то, кого я не особенно любил. Может быть, Клейн.
   - Кто бы это ни сказал, это правда. Хапексамендиос пришел в  Доминионы  с
соблазнительной идеей: куда бы ты ни шел, какое  бы  несчастье  с  тобой  ни
приключилось, тебе достаточно произнести всего лишь  одно  имя,  всего  лишь
одну молитву, тебе нужен лишь один алтарь, и Он позаботится  о  тебе.  И  Он
принес с  собой  вид,  который  должен  был  поддерживать  установленный  Им
порядок. Это был твой вид.
   - Эти женщины очень похожи на людей.
   - Я ведь тоже похож, - напомнил ему Пай. - Но я не человек.
   - Да... в тебе много чего скрывается, не так ли?
   - Когда-то это было правдой...
   - Стало быть, это делает тебя сторонником Богинь, так ведь?  -  прошептал
Миляга.
   Мистиф поднес палец к губам.
   В ответ Миляга проговорил одними губами всего лишь одно слово:
   - Еретик.
   Было уже очень темно, и они оба посмотрели на  костер.  Огонь  постепенно
чах, по мере того, как исчезали последние остатки седла Честера.
   - Может быть, бросить в огонь немного меха, - предложил Миляга.
   - Нет, - сказал Пай. - Пусть гаснет. Но смотри внимательно.
   - На что?
   - На что угодно.
   - Разве что на тебя.
   - Смотри на меня.
   Так  он  и  сделал.  Лишения  и  невзгоды  последнего  времени  почти  не
отразились на мистифе. Симметрию его черт не портила никакая растительность.
Несмотря на их спартанскую диету, щеки его не ввалились,  глаза  не  запали.
Смотреть на его лицо было все равно что возвращаться  к  любимой  картине  в
музее. Вот оно, перед ним - воплощение покоя и красоты.  Но,  в  отличие  от
картины, это лицо, которое в настоящий момент казалось  таким  неизменным  и
незыблемым, обладало способностью к бесконечным вариациям. Прошли  месяцы  с
той ночи, когда он впервые столкнулся с  этим  явлением.  Но  теперь,  когда
костер догорал и тени вокруг них сгустились, он понял, что  приближается  то
же самое сладкое чудо. В мерцании  умирающего  пламени  симметрия  его  лица
поплыла, плоть под его взглядом словно бы стала жидкой.
   - Я хочу увидеть... - пробормотал он.
   - Тогда наблюдай.
   - Но костер гаснет.
   - Нам не нужен свет для  того,  чтобы  видеть  друг  друга,  -  прошептал
мистиф. - Будь внимательнее.
   Миляга сосредоточился на маячившем перед ним лице. Глаза его заболели  от
напряжения, но у них не было сил сражаться с подступающей темнотой.
   - Прекрати смотреть... - сказал Пай,  и  голос  его  раздался  словно  из
догорающих углей. - Прекрати смотреть. Ты должен увидеть.
   Миляга попытался  понять  смысл  этих  слов,  но  он  поддавался  анализу
примерно в той же степени, что и темнота перед ним. Два чувства изменили ему
в этот момент - одно физическое, одно лингвистическое, два способа  удержать
под контролем ускользающий от него мир. Это было похоже на репетицию смерти,
и  паника  охватила  его.  Иногда  ночами  он  испытывал  подобную   панику,
просыпаясь в своей кровати и чувствуя, что его кости стали клеткой, кровь  -
овсяной кашицей, а единственная реальность - это его собственный  распад.  В
таких случаях он вставал и включал весь свет  в  квартире,  чтобы  успокоить
свои расстроенные чувства. Но здесь не было света. Только тела, которые  все
сильнее пробирал холод.
   - Помоги мне, - сказал он.
   Мистиф ничего не ответил.
   - Ты здесь, Пай? Я боюсь. Дотронься до меня, пожалуйста. Пай?
   Мистиф не пошевелился. Миляга протянул руку в темноту, вспомнив при  этом
Тэйлора, лежащего на подушке, с которой - им обоим было об этом  известно  -
он уже никогда не поднимется, и просящего Милягу взять его за руку.  С  этим
воспоминанием паника перешла в скорбь: о Тэйлоре, о Клеме,  о  всякой  живой
душе, которая отгорожена  от  своих  любимых  чувствами,  которые  постоянно
обманывают, а стало быть, и  о  себе.  Ему  хотелось  того  же,  чего  хочет
ребенок,  -  ощутить  чужое  присутствие,  убедиться   в   нем   с   помощью
прикосновения. Но он знал, что это - не настоящее решение проблемы. Конечно,
он может нашарить мистифа в темноте, но тогда он сможет рассчитывать на  его
близость не больше, чем на свои  чувства,  которые  он  уже  утратил.  Нервы
сгниют, и рука выскользнет из руки, рано или поздно. Зная, что это маленькое
утешение так же безнадежно, как и любое другое, он убрал свою руку и  вместо
этого сказал:
   - Я люблю тебя.
   А может быть, он только подумал об этом? Возможно, это действительно была
только мысль, потому то, что возникло перед ним, больше напоминало  идею,  а
не звучащие слоги, - радужное  свечение,  которое  он  уже  видел  во  время
превращений Пая, засияло в темноте, бывшей, как он смутно понял, не темнотой
беззвездной ночи, а темнотой его собственного сознания.  И  это  видение  не
имело ничего  общего  со  зрением,  устремленным  на  предмет,  а  было  его
разговором с существом, которое он любил, и которое любило его в ответ.
   Он отдал свои чувства Паю, направил их к нему, если,  конечно,  в  данном
случае можно было говорить о  направлении,  в  чем  он  глубоко  сомневался.
Пространство, а вместе с ним и время принадлежали другой истории -  трагедии
разделения, которую они уже оставили позади. Освободившись от  чувств  и  от
тех цепей, которые накладывало на него восприятие, словно снова оказавшись в
утробе, он ощущал мистифа всем своим существом, а тот отвечал ему тем же,  и
тот самый распад, растворение, от  которого  он  столько  раз  просыпался  в
ужасе, теперь превратился для него в начало небывалого блаженства.
   Порыв ветра, пронесшийся между скалами, раздул угли,  и  они  моментально
вспыхнули ярким пламенем. Лицо напротив него осветилось, и вновь  обретенное
зрение заставило его вернуться обратно из утробного  состояния.  Возвращение
оказалось не таким  уж  трудным.  Место,  в  котором  они  находились,  было
неподвластно времени и разрушению, а лицо напротив  него,  несмотря  на  всю
свою хрупкость (а может быть,  и  благодаря  ей),  было  красивым  и  дарило
радость взгляду. Пай улыбнулся ему, но ничего не сказал.
   - Надо лечь поспать, - сказал Миляга. - Завтра нам предстоит долгий путь.
   Налетел еще один порыв ветра и принес с собой  снежинки,  ужалившие  лицо
Миляги. Он натянул на голову капюшон своей шубы и поднялся, чтобы проверить,
как поживает доки. Доки зарылся в снег и спал. Когда он вернулся  к  костру,
который отыскал-таки какой-то горючий клочок и принялся пожирать его, мистиф
уже спал, укрыв голову капюшоном. Когда он посмотрел на выглядывающий из-под
меха полумесяц лица Пая, ему в голову пришла простая мысль: несмотря  на  то
что ветер стонет в скалах, угрожая похоронить их под снегом, что в долине  у
них за спиной свирепствует смерть, а впереди  их  ожидает  город  зверств  и
жестокостей, он чувствует себя счастливым. Он лег на жесткую землю  рядом  с
мистифом. Его последняя мысль перед сном была о Тэйлоре,  который  лежал  на
подушке, превращавшейся в снежную равнину по  мере  того,  как  слабело  его
дыхание, а лицо становилось прозрачным, чтобы в конце концов исчезнуть,  так
что, когда Миляга соскользнул в сон, его  встретила  отнюдь  не  чернота,  а
белизна этого смертного  ложа,  превратившегося  в  девственный,  нетронутый
снег.

Глава 23

1

   Миляге снилось, что ветер стал резче и сдул с пиков  весь  снег.  Тем  не
менее он нашел в себе мужество подняться из относительного  комфорта  своего
лежбища рядом с догоревшим костром, снял свою  шубу  и  рубашку,  снял  свои
ботинки и носки, снял свои брюки и нижнее белье  и  голый  пошел  по  узкому
проходу между скалами, мимо спящего доки, навстречу ветру. Даже в снах ветер
угрожал заморозить его костный мозг, но взор его был устремлен на ледник,  и
он должен был пройти туда со всем смирением, с обнаженными чреслами, с голой
спиной, для того чтобы почтить должным уважением те души,  которые  страдали
там. Они претерпели долгие столетия боли, и преступление, совершенное против
них, до сих пор не было отмщено. Рядом с их муками  его  страдания  казались
ничтожными.
   Небо было достаточно светлым,  чтобы  он  мог  различать  свой  путь,  но
снежная пустыня казалась бесконечной, а порывы ветра становились все сильнее
и сильнее и несколько раз даже опрокинули его  в  снег.  Мышцы  его  сводило
судорогой, а дыхание стало прерывистым. Оно вырывалось из его  онемелых  губ
плотными, маленькими облачками. Ему хотелось заплакать  от  боли,  но  слезы
замерзли в уголках его глаз и не падали.
   Дважды он останавливался, почувствовав, что буря несет с собой не  только
снег, но и еще кое-что. Он вспомнил рассказы Пая о духах, оставленных  здесь
для того, чтобы охранять место убийства, и, хотя все это ему только снилось,
и  он  знал  об  этом,  все  равно  ему  было  страшно.  Если  эти  существа
действительно должны не  подпускать  свидетелей  к  леднику,  то  тогда  они
расправятся не только с бодрствующим, но и со спящим. А он, идущий  туда  со
смиренным почтением, заслужит их особую  ярость.  Он  всмотрелся  в  снежную
бурю, пытаясь отыскать какие-нибудь знаки  их  присутствия,  и  однажды  ему
показалось, что над головой у него пронесся силуэт, который был бы полностью
невидимым, если бы не служил преградой  для  снега:  тело  угря,  увенчанное
крохотным мячиком головы. Но он появился и исчез  слишком  быстро,  так  что
нельзя было сказать с уверенностью, не был ли он плодом воображения.  Однако
ледник по-прежнему возвышался перед ним,  и  его  воля  приводила  онемевшие
члены в движение до тех пор, пока он не оказался  совсем  рядом.  Он  поднял
руки к лицу и вытер снег со щек и со лба, а потом  шагнул  на  лед.  Женщины
смотрели да него точно так же, как когда он стоял здесь вместе  с  Пай-о-па,
но теперь сквозь снежную пыль, несущуюся по льду, они видели его наготу, его
съежившийся член, его дрожащее тело и вопрос, застывший у  него  на  лице  и
губах,  на  который  он  уже  сам  наполовину  ответил.  Почему,  если   это
действительно было делом рук  Хапексамендиоса,  Незримый,  обладающий  такой
великой разрушительной мощью, не уничтожил следы своих жертв?  Произошло  ли
это потому, что они были женщинами, или, если точнее, женщинами, обладающими
силой? Разве не обрушил Он на них всю свою силу, перевернувшую их  алтари  и
разрушившую их храмы, но в конце концов так и не сумел  стереть  их  с  лица
земли, уничтожить их тела? А если это действительно так, то что этот  лед  -
могила или только тюрьма?
   Он упал на колени и прижал свои ладони к леднику. На этот  раз  он  точно
услышал звук сквозь ветер - хриплый вой где-то вверху. Невидимки мирились  с
его сновидческим присутствием уже достаточно долго. Теперь  они  поняли  его
намерения и стали смыкаться вокруг него, готовясь к десанту.  Он  дохнул  на
ладонь и сжал ее в кулак, чтобы  дыхание  не  успело  ускользнуть,  а  потом
поднял руку вверх и ударил по льду, в самый последний момент разжав кулак.
   Пневма покинула его ладонь с громовым раскатом. Не успело затихнуть  эхо,
как он уже зажал в кулаке второе дыхание и ударил им об лед. Потом третье  и
четвертое, в быстрой последовательности. Он с такой силой обрушивал удар  на
твердую, как сталь, поверхность, что, если бы пневма не амортизировала удар,
он переломал бы каждую  косточку  своей  ладони,  от  запястья  до  кончиков
пальцев. Но его усилия не прошли даром. От места удара по  льду  расходились
тонкие трещинки.
   Вдохновленный успехом, он начал вторую серию ударов,  но,  нанеся  первые
три, он почувствовал, как что-то схватило его за  волосы  и  дернуло  назад.
Потом что-то сжало его поднятую для удара руку. Он еще  успел  ощутить,  как
лед трескается под его ногами, но в следующую секунду за волосы  и  за  руку
его оторвали от ледника. Он изо всех  сил  пытался  высвободиться,  понимая,
что, если нападающим удастся поднять его высоко в небо, его дело  проиграно:
они либо разорвут его на части среди облаков, либо просто уронят  его  вниз.
Хватка, удерживающая его волосы, была послабее, и,  извернувшись,  он  сумел
освободить голову, хотя и почувствовав при этом, как кровь потекла у него по
лбу. Теперь он мог посмотреть на нападающих. Их  было  двое,  каждый  длиной
футов  в  шесть.  Тела  их  представляли  собой   длинные   позвоночники   с
бесчисленными ребрами, едва  покрытые  плотью.  У  них  было  по  двенадцать
конечностей без костей. Головы  представляли  собой  рудиментарные  наросты.
Лишь движения их отличались красотой: синусоидальные сжатия и  распрямления.
Он вытянул руку и ухватился за ближайшую  голову.  Хотя  никаких  различимых
черт на ней заметно не было, плоть выглядела достаточно хрупкой,  а  в  руке
его  еще  оставалась  кое-какая  сила  от  высвобожденных  пневм,  способная
причинить серьезный ущерб. Он  впился  пальцами  в  плоть  существа,  и  оно
немедленно стало  корчиться,  судорожно  маша  членами  и  обвиваясь  вокруг
товарища для поддержки. Он изогнул тело в  одну  сторону,  потом  в  другую.
Движения его были такими исступленными, что ему удалось освободиться.  Потом
он упал - и всего-то каких-нибудь шесть  футов,  но  ударился  он  сильно  о
растрескавшийся лед. От боли у  него  захватило  дух.  У  него  еще  хватило
времени заметить, как существа опускаются на него, но времени на бегство уже
не осталось. Спал ли он или бодрствовал, он  знал,  что  пришел  его  конец:
смерть от этих членов имеет законную силу для обоих состояний.
   Но  прежде  чем  они  успели  добраться  до  его  плоти,  ослепить   его,
кастрировать его, он ощутил, как растрескавшийся ледник под ним содрогнулся,
вздыбился с чудовищным грохотом и сбросил его со своей спины в снег. Осколки
посыпались на него, но сквозь их град он увидел, как женщины,  закованные  в
лед, покидают свои могилы. С трудом он поднялся на ноги, чувствуя, как земля
дрожит под ним все сильнее и сильнее. Грохот  небывалого  освобождения  эхом
отдавался в горах. Потом он повернулся и побежал.
   Снежная буря проявила скрытность  и  тут  же  набросила  свой  покров  на
зрелище воскрешения, так что он бежал, не зная, как завершились  начатые  им
события. В одном он был уверен: агенты Хапексамендиоса не преследовали  его,
а если и пытались организовать погоню, то просто потеряли его из виду. Но их
отсутствие служило ему не очень-то большим утешением. Он не вышел невредимым
из своих приключений, а ведь путь, который ему предстояло  проделать,  чтобы
вернуться в лагерь, был немалым. Его бег вскоре  превратился  в  беспомощное
ковыляние, и кровь метила его маршрут. Пора кончать с этим сном,  -  подумал
он  и  открыл  глаза,  намереваясь  подвинуться  к  Пай-о-па,  обнять   его,
поцеловать мистифа в щеку и рассказать ему об этом  видении.  Но  его  мысли
были слишком спутанными, чтобы он смог окончательно пробудиться от сна, и он
не осмелился улечься на снегу, опасаясь, что смерть  во  сне  настигнет  его
быстрее, чем утро разбудит его.  Из  последних  сил  он  пробирался  вперед,
слабея с каждым шагом, гоня от себя мысль о том, что  он  сбился  с  пути  и
лагерь находится не впереди, а совсем в другом направлении.
   В тот момент, когда он услышал крик, взгляд его был устремлен под ноги, и
первым делом он инстинктивно вскинул голову вверх, ожидая  появления  тварей
Незримого. Но до того, как взгляд его достиг высшей точки своей  траектории,
он наткнулся на чью-то фигуру, приближающуюся слева.  Миляга  остановился  и
стал  присматриваться.  Фигура  была  лохматой,  голова  ее   была   покрыта
капюшоном, но руки ее были распахнуты в приветственном объятии. Он решил  не
расходовать  последние  оставшиеся  у  него  запасы  энергии  на  то,  чтобы
выкрикнуть имя Пая. Он просто изменил  направление  и  направился  навстречу
мистифу. Мистиф успел сбросить с себя шубу и распахнуть  ее  перед  Милягой,
так что тот рухнул в ее блаженные глубины. Но он уже не почувствовал  этого.
Собственно говоря, он мало что чувствовал, кроме облегчения.  Как  учил  его
мистиф, он  избавился  от  всех  сознательных  мыслей,  и  оставшаяся  часть
путешествия превратилась  в  расплывчатую  пелену  падающего  снега,  сквозь
которую иногда пробивался  голос  Пая,  говоривший,  что  вскоре  все  будет
кончено.
   - Я сплю или нет? - Он открыл глаза и приподнялся,  ухватившись  за  полу
шубы Пая. - Я проснулся?
   - Да.
   - Слава Богу! Слава Богу! А я-то уже думал, что замерзну до смерти.
   Он снова уронил голову на  постель.  Костер  горел,  пожирая  мех,  и  он
чувствовал, как его тепло согревает  его  лицо  и  тело.  Ему  потребовалось
несколько секунд, чтобы разобраться в значении этого  обстоятельства.  Потом
он снова приподнялся и понял, что он гол, гол и покрыт шкурами.
   - Я не проснулся, - сказал он. - Проклятье! Я все еще сплю!
   Пай снял с костра кувшин с пастушьим напитком и налил чашку.
   - Тебе это все не приснилось, - сказал мистиф, передавая чашку Миляге.  -
Ты действительно отправился на ледник, и ты был очень близок к  тому,  чтобы
не вернуться обратно.
   Миляга взял чашку израненными пальцами.
   - Я, наверное, сошел с ума, - сказал он. - Я помню, как  я  подумал:  это
мне только снится, а потом я снял  шубу  и  одежду...  какого  черта  я  это
сделал? - Он еще помнил, как он пробивался сквозь снег и дошел  до  ледника.
Он помнил боль, помнил трескающийся лед, но  все  отодвинулось  куда-то  так
далеко,  что  оказалось  за  пределами  досягаемости.   Пай   прочитал   его
недоуменный взгляд.
   - Не пытайся вспомнить сейчас, - заметил мистиф. - Когда настанет  время,
оно придет само. Стоит  перестараться,  и  сердце  не  выдержит.  Тебе  надо
немного поспать.
   - Мне не нравится спать, -  ответил  Миляга.  -  Это  слишком  похоже  на
смерть.
   - Я буду здесь, - сказал ему Пай. - Твое тело  нуждается  в  отдыхе.  Так
пусть же оно получит, что хочет.
   Мистиф нагрел рубашку Миляги у костра и теперь помог ему надеть  ее.  Это
оказалось  трудным  и  деликатным  делом.  Милягины  суставы  уже   начинали
распухать.  Однако  штаны  он  натянул  без  помощи  Пая  на  ноги,  которые
представляли собой сплошную массу синяков и ссадин.
   - Чем бы я там ни занимался, - заметил  Миляга,  -  я  превратил  себя  в
приличную отбивную.
   - На тебе все быстро заживает, -  сказал  Пай.  Это  было  правдой,  хотя
Миляга и не мог припомнить, чтобы он говорил об этом мистифу.  -  Ложись.  Я
разбужу тебя, когда будет светло.
   Миляга опустил голову на небольшой холмик шкур, который  Пай  приспособил
ему вместо подушки, и позволил мистифу укрыть его своей шубой.
   - Пусть тебе приснится, как ты спишь, - сказал Пай, положив руку на  лицо
Миляги. - И просыпайся по-настоящему.

2

   Когда  Пай  разбудил  его  (ему  показалось,  что  он  спал  каких-нибудь
несколько минут), небо, видневшееся между скал, было по-прежнему темным,  но
это  была   темнота   снеговых   облаков,   а   не   фиолетово-черный   цвет
джокалайлауской ночи. Он приподнялся, чувствуя боль в каждой косточке.
   - Я бы  убил  кого  угодно  за  чашечку  кофе,  -  сопротивляясь  желанию
потянуться, так как это было бы пыткой для его суставов. - И  за  подогретый
хлеб с шоколадом.
   - Если у них нет этого в Изорддеррексе, мы сами что-нибудь  придумаем,  -
сказал Пай.
   - Ты не сварил напиток?
   - Нечем развести костер.
   - А как погода?
   - И не спрашивай.
   - Что, такая плохая?
   - Надо двигат