рядом  с  дверью,  съежившись,  низко
опустив головы, словно побитые собаки.
   Она бросила взгляд вниз: ангелы по-прежнему ухаживали за своим израненным
Маэстро, а Хои-Поллои и Понедельник отошли от двери поближе к свечам, словно
их неверный свет мог защитить их от той силы, присутствие которой  заставило
затрепетать даже воздух.
   - О, мама... - услышала она шепот Сартори.
   - Да, дитя мое.
   - Он ищет нас, мама.
   - Я знаю.
   - Ты чувствуешь?
   - Да, дитя мое.
   - Обними меня, мама. Обними меня.

***

   - Где? Где? - завывал Бог, и в разрядах  у  Него  над  головой  появились
новые обрывки Его мыслей. Там  была  извилистая  речка;  город,  куда  более
тусклый, чем Его метрополис, но лишь более прекрасный от этого; улица;  дом.
Миляга увидел нарисованный Понедельником глаз - зрачок его был  выбит  лапой
Овиата. Потом он увидел свое собственное тело на коленях у  Клема,  потом  -
лестницу, по которой поднималась Юдит.
   И вот перед ним возникла комната на втором этаже, а в ней круг, а в круге
- его брат; у границы круга стояла на коленях их мать.
   - Це. Лес. Ти. На, - сказал Бог. - Це. Лес. Ти. На.
   Эти отрывистые слоги сорвались с губ Сартори,  но  голос  принадлежал  не
ему. Юдит уже поднялась на лестничную площадку, и теперь ей было ясно  видно
его лицо. Оно все еще было мокрым от слез,  но  утратило  всякое  выражение.
Никогда ей не доводилось видеть столь бесстрастных черт. Он  был  оболочкой,
которую наполнила чья-то чужая душа.
   - Дитя мое? - спросила Целестина.
   - Скорее отойди от него, - прошептала Юдит.
   Целестина поднялась на ноги
   - У тебя совсем больной голос, дитя мое, - сказала она.
   - Я. Не. Дитя! - яростно выплюнули губы Сартори.
   - Ты хотел, чтобы я утешила тебя, - сказала Целестина. - Так  позволь  же
мне сделать это.
   - Сартори поднял глаза, но в них светился не только его взор.
   - Отойди. От. Меня.
   - Я хочу обнять тебя, - сказала Целестина и шагнула внутрь круга.
   Гек-а-геки на площадке были охвачены ужасом.  Их  осторожное  отступление
превратилось в панический танец. Они стали биться головами о  стену,  словно
предпочитая лишиться своих мозгов, лишь бы не слышать голоса, исходившего из
уст Сартори.
   - Отойди. От. Меня. Отойди. От. Меня, Отойди. От. Меня.
   Целестина вновь опустилась на колени, на этот раз совсем рядом с Сартори.
Но когда она заговорила, то обратилась она не к сыну, а к  отцу  -  к  Богу,
который заманил ее в город злодейств и беззаконий.
   - Позволь мне обнять Тебя, моя любовь,  -  сказала  она.  -  Позволь  мне
обнять Тебя, как Ты обнимал меня когда-то.
   - Нет! - взвыл Хапексамендиос, но члены Его сына отказались прийти ему на
помощь.
   Отчаянные протесты вновь и вновь срывались с губ Его сына,  но  Целестину
это не остановило. Она обвила руками обоих - тело Сартори  и  вселившийся  в
него дух.
   Бог застонал - столь же жалобно, сколь и устрашающе.
   В Первом Доминионе Миляга увидел, как молнии над головой Отца  слились  в
единый сноп огня и устремились в небо, словно ослепительный метеор.
   Во Втором Доминионе Чика Джекин  увидел,  как  стена  Просвета  озарилась
яркой вспышкой, и упал на кремнистую землю, подумав, что это летит  огненная
ракета победы.
   Богини в Изорддеррексе были не так наивны и успокоили свои воды, чтобы не
навлечь на себя смертоносную молнию. Все дети притихли, все ручейки и лужицы
застыли в полной неподвижности. Но огонь был направлен не в Них  и  пронесся
над городом, не причинив ему никакого вреда,  затмевая  своим  блеском  свет
Кометы.
   Когда Метеор скрылся из виду, Миляга вновь повернулся к Отцу.
   - Что Ты сделал? - спросил он.
   Дух Бога возвратился из Пятого Доминиона, и  в  глазах  у  Него  зажглись
злобные огоньки.
   - Я послал огонь, чтобы спалить эту шлюху, - сказал Он. Голос  Его  снова
раздавался из многочисленных глоток.
   - Почему?
   - Потому что она осквернила  тебя...  из-за  нее  ты  стал  стремиться  к
любви...
   - Разве это так плохо?
   - Невозможно строить города с любовью в сердце, - сказал  Хапексамендиос.
- Невозможно свершать великие дела. Это слабость.
   - А как насчет Низи Нирваны? - спросил Миляга. - Это что, тоже слабость?
   Он упал на колени и приложил к  земле  свои  призрачные  ладони.  Они  не
обладали здесь никакой силой, а иначе бы он стал копать  землю  руками.  Дух
его также был бессилен. Тот же самый барьер,  который  не  подпускал  его  к
Отцу, преграждал ему путь и в подземный  мир  Первого  Доминиона.  Но  голос
по-прежнему был ему подвластен.
   - Кто произносил эти слова, Отец? -  спросил  он.  -  Кто  говорил:  Низи
Нирвана?
   - Забудь о том, что ты их вообще  слышал,  -  ответил  Хапексамендиос.  -
Шлюхи больше нет. Все кончено.
   Миляга сжал в ярости кулаки и принялся бить ими по земле.
   - Ты там ничего не найдешь, кроме Меня, - продолжали тысячи глоток. - Моя
плоть - повсюду... Мое тело - это мир, а мир - это Мое тело...
   Когда метеор появился в Четвертом Доминионе, Тик  Ро  уже  закончил  свою
триумфальную пляску и сидел на краю круга,  ожидая,  когда  появятся  первые
любопытные и подойдут к нему с расспросами. Подобно Чике Джекину, он  решил,
что это звезда, призванная возвестить победу,  и  поднялся  на  ноги,  чтобы
оказать ей достойную встречу. В своем намерении он был не одинок.  Несколько
людей, собравшихся у подножия холма, заметили  вспыхнувшее  над  Джокалайлау
сияние и разразились аплодисментами, приветствуя  приближающийся  метеор.  В
Ванаэфе ненадолго наступил полдень; потом засверкали башни Паташоки, и вновь
наступила темнота. Метеор скрылся в только что  появившемся  у  стен  города
облаке тумана, которое окутывало первый безопасный проход  между  Доминионом
зелено-золотых небес и тем миром, где они обычно бывают голубыми.
   Два похожих облака тумана сгустились и в Клеркенуэлле - одно к юго-западу
от Гамут-стрит, а другое - к северо-востоку.  В  тот  момент,  когда  метеор
покинул Четвертый Доминион, второе из них  вспыхнуло  ослепительным  светом.
Зрелище  это  не  осталось  незамеченным.   Поблизости   бродило   несколько
призраков, и хотя они не знали,  что  предвещает  это  сияние,  они  ощутили
надвигающуюся опасность и двинулись к дому, чтобы поднять тревогу. Однако не
успели эти медлительные  создания  одолеть  и  половины  дороги,  как  туман
расступился, и огонь Незримого появился на ночных улицах Клеркенуэлла.
   Первым  увидел  его  Понедельник,  незадолго  до  этого  вновь   занявший
наблюдательный пост у двери. Из темноты доносились панические визги остатков
воинства Сартори, но в тот самый момент, когда он шагнул через порог,  чтобы
отогнать их, темнота уступила место яркому свету.
   Со  своего  места  на  верхней  ступеньке  Юдит  увидела,  как  Целестина
поцеловала своего сына в губы, а  потом  с  неожиданной  силой  подняла  его
безжизненное тело  и  бросила  за  пределы  круга.  То  ли  падение,  то  ли
приближающийся огонь вернули Сартори к жизни, и он попытался встать на ноги,
качнувшись навстречу своей матери. Но он не успел снова уткнуться лицом в ее
грудь, ибо огонь наконец-то достиг своей цели.
   Окно взорвалось ослепительны  облаком  осколков,  и  комната  наполнилась
нестерпимым сиянием. Юдит сбило с ног, но ей удалось уцепиться за  перила  и
задержаться на площадке еще на одну долю секунды. Она  успела  увидеть,  как
Сартори вскинул руки, пытаясь защитить лицо, а  Целестина  приняла  огонь  в
широко раскинутые объятия. Тело ее было мгновенно пожрано пламенем, которое,
без сомнения, спалило бы весь дом дотла, если бы  не  слишком  большая  сила
инерции. Сокрушив стену, метеор полетел дальше - по  направлению  к  другому
облаку тумана.
   - Что это за херня такая? - спросил снизу Понедельник.
   - Это Бог, - ответила Юдит.
   В Первом Доминионе Хапексамендиос поднял свою уродливую голову. Хотя  Ему
не было нужды прибегать к помощи глаз - Его глаза были повсюду,  -  какая-то
неосознанная память  о  тех  временах,  когда  тело  было  Его  единственным
жилищем, заставила Его обернуться.
   - Что это такое? - сказал Он.
   Миляга пока не видел огня, но  слышал  отдаленный  гул,  возвещающий  его
приближение.
   - Что это такое? - снова повторил Хапексамендиос.
   Не дожидаясь ответа, Он принялся  лихорадочно  развоплощаться.  Миляга  и
боялся этого момента, и ждал его.  Боялся  -  потому  что  тело,  породившее
огонь, вне всякого сомнения, должно было стать конечной  целью  его  полета.
Ждал - потому что только его распад мог позволить ему  снова  отыскать  Пая.
Барьер вокруг тела Хапексамендиоса  стал  постепенно  слабеть,  и  хотя  Пай
по-прежнему  не  показывался,  Миляга  направил  свои  мысли  на  то,  чтобы
проникнуть внутрь гиганта. Однако, несмотря на Свое смятение, Хапексамендиос
по-прежнему был на страже, и стоило Миляге приблизиться, как он тут  же  был
пойман в тиски Его воли.
   - Что это такое? - спросил Бог в третий раз.
   Надеясь, что ему  удастся  выиграть  еще  несколько  драгоценных  секунд,
Миляга ответил правду.
   - Имаджика - это круг, - сказал он.
   - Круг?
   - Это твой огонь, Отец. Он возвращается.
   Хапексамендиос мгновенно понял все значение слов Миляги и ослабил хватку,
устремив все силы на Свое развоплощение.
   Неуклюжее тело стало распадаться, и в центре его Миляга заметил  Пая.  На
этот раз  мистиф  также  увидел  его.  Он  забился,  пытаясь  выпутаться  из
окружающего хаоса, но прежде чем  Миляга  окончательно  вырвался  из  плена,
земля под мистифом  расступилась.  Он  вскинул  руки,  чтобы  ухватиться  за
божественное тело, но оно разлагалось слишком быстро. Земля  зияла  под  ним
огромной могилой, и, бросив на Милягу последний, отчаянный взгляд,  Пай-о-па
исчез из виду.
   Миляга закинул голову  и  застонал,  но  звук  его  скорби  был  заглушен
яростным воем его Отца. Тело Хапексамендиоса билось в  неистовых  судорогах,
стараясь ускорить свой собственный распад.
   И вот появился огонь. В ту ничтожную долю секунды, пока  он  приближался,
Миляге показалось, что он видит в нем лицо своей матери, сотканное из частиц
пепла. Глаза и рот ее были широко раскрыты. Она неудержимо неслась навстречу
Богу, который изнасиловал, отшвырнул и в конце концов убил ее. Но  это  было
лишь краткое видение. Потом оно исчезло, и огонь поразил своего создателя.
   Дух Миляги метнулся в сторону со скоростью мысли, но его Отец (Мое тело -
это мир, а мир - это Мое тело) был бессилен что-либо сделать. Его  уродливая
голова треснула, и брызнувшие во все стороны  осколки  черепа  были  пожраны
огнем, который тут же устремился вниз, испепеляя Его сердце и  внутренности,
проникая во все уголки Его тела, до самых кончиков пальцев.
   В тот  же  миг  каждая  улица  Его  города  содрогнулась.  Волны  распада
понеслись по Доминиону, словно круги от упавшего в воду камня.  Миляге  было
нечего бояться этой катастрофы, но  зрелище  показалось  ему  ужасным.  Этот
город был его Отцом, и ему недоставляло никакого удовольствия смотреть,  как
разлагается и истекает кровью  подарившее  ему  жизнь  тело.  Величественные
башни рушились. Украшавший их орнамент стекал на землю маленькими водопадами
в стиле рококо. Их своды, не в  силах  больше  поддерживать  иллюзию  камня,
оседали вниз горами живой плоти. Улицы дыбились, превращаясь  в  мясо.  Дома
сбрасывали с себя костлявые крыши. Но несмотря на все эти разрушения, Миляга
по-прежнему держался неподалеку от места, где был  сожжен  его  Отец,  лелея
призрачную надежду отыскать в этом водовороте  Пай-о-па.  Но  похоже,  Своим
последним  сознательным  актом  Хапексамендиос  решил  разлучить  влюбленных
окончательно и бесповоротно. Он разверз землю и похоронил мистифа  в  могиле
Своего распада, чтобы Миляга никогда не смог его найти.
   Примирителю оставалось только покинуть разлагающийся Доминион, что  он  и
сделал, отправившись обратно тем путем, которым вернулся  огонь.  По  дороге
масштабы свершившегося стали более очевидны. Если бы всех мертвецов  за  всю
историю земли бросили бы гнить здесь, в Первом Доминионе, то и тогда зрелище
их остовов не смогло бы сравниться с тем, что открылось Миляге. Ведь мертвое
тело Хапексамендиоса никогда не сможет превратиться в перегной и дать начало
новой жизни. Оно и было землей. Оно и  было  жизнью.  И  теперь,  после  его
кончины, не осталось ничего, кроме падали,  которая  во  веки  вечные  будет
заполнять этот Доминион.
   Впереди появилось облако тумана, отделяющее предместья города  от  Пятого
Доминиона. Миляга благодарно нырнул в него, возвращаясь на  скромные  улочки
Клеркенуэлла. Конечно, по сравнению с тем городом, который он  оставил,  они
казались серыми и скучными. Но он знал, что в воздухе их стоит Сладкий запах
древесного сока, и радостно приветствовал шум мотора, донесшийся с  Холборна
или Грейз Инн-роуд, где какой-то смышленый парень, поняв, что  самое  худшее
осталось позади, уже отправился по своим делам. Судя по времени суток,  дела
эти вряд ли были законными, но Миляга все  равно  пожелал  водителю  успеха.
Доминион был спасен и для святых, и для воров.
   Он не стал медлить у перевалочного пункта  и  с  максимальной  скоростью,
которую он только мог выжать из своих обессиленных мыслей, устремился к дому
28 по Гамут-стрит где у подножия лестницы его ожидало едва живое тело.
   Несмотря на предостерегающий  крик  Клема,  Юдит  не  стала  ждать,  пока
рассеется дым, и вошла в Комнату Медитации.
   У порога в предсмертных судорогах подергивались гек-а-геки,  но  причиной
этого был не огонь  Хапексамендиоса,  а  состояние  их  хозяина.  Найти  его
оказалось несложно. Он лежал неподалеку от  того  места,  куда  бросила  его
Целестина.
   Вспышка настигла его как раз в тот момент, когда  он  приподнялся,  чтобы
вновь повернуться к кругу, и это предрешило его  участь.  Каждый  квадратный
дюйм его кожи был опален огнем, убившим его мать. Клочья одежды  прилипли  к
вздувшейся волдырями спине, волосы сгорели,  лицо  было  покрыто  запекшейся
черной коркой. Но, подобно своему исполосованному брату, он все еще держался
за жизнь. Пальцы его все еще царапали  доски,  а  губы  все  еще  двигались,
обнажая зубы, блестевшие не менее ярко, чем когда Юдит  увидела  у  него  на
лице  отвратительную  усмешку  смерти.  Даже  в  мускулах  его   сохранилась
кое-какая сила, и когда его полные кровавых слез  глаза  заметили  Юдит,  он
умудрился перекатиться на свою обугленную спину  и  использовать  охватившие
его судороги, чтобы ухватиться за нее и притянуть вниз.
   - Моя мать...
   - Ее больше нет.
   На лице его появилось озадаченное выражение.
   - Но почему? - сказал он,  сотрясаясь  в  конвульсиях.  -  Она...  хотела
этого. Почему?
   - Для того чтобы быть в огне, когда он сожжет Хапексамендиоса, - ответила
Юдит.
   Он покачал головой, не понимая, о чем она говорит.
   - Как... это... возможно? - прошептал он.
   - Имаджика - это круг, - ответила она.
   Он вгляделся в ее лицо, пытаясь разгадать заданную ей загадку.
   - Огонь вернулся к тому, кто его послал.
   Теперь на глазах его забрезжило понимание. Как  бы  ни  были  велики  его
мучения, боль от ее слов была еще сильнее.
   - Он умер? - спросил он.
   Она хотела было ответить,  что  надеется  на  это  от  всей  души,  но  в
последний момент сдержалась и молча кивнула.
   - И моя мать? - продолжал Сартори. Конвульсии его прекратились,  а  голос
стал ровным. - Я один, - сказал он совсем тихо.
   В этих последних словах прозвучала такая бездонная тоска, что она  отдала
бы все на свете за возможность его утешить. Она  не  хотела  прикоснуться  к
нему, опасаясь причинить ему боль, но, с другой стороны, не делая этого, она
могла доставить ему еще большие  страдания.  С  огромной  осторожностью  она
дотронулась до его руки.
   - Ты не один, - сказал она. - Я здесь.
   Он не ответил на ее утешения - возможно, даже не услышал  их.  Мысли  его
были заняты другим.
   - Я не имел права даже пальцем его трогать, - сказал он тихо.  -  Человек
не должен поднимать руку на своего брата.
   Не успел он выдавить из себя эти слова, как снизу донесся тихий стон,  за
которым последовал радостный крик Клема и исступленные вопли Понедельника.
   Босс ооо Босс ооо Босс!
   - Слышишь? - спросила Юдит
   - ... да...
   - Такое чувство, что ты рановато его похоронил.
   Странный тик исказил мускулы его рта, и лишь мгновение спустя она поняла,
что это останки улыбки. Она подумала, что он радуется тому, что Миляга  жив,
но ее источник оказался куда более горьким.
   - Меня это уже не спасет, - сказал он.
   Он положил руку на живот и стал яростно  мять  свои  обугленные  мускулы.
Тело его вновь забилось в судорогах, а на губах  запузырилась  кровь,  и  он
поднес  другую  руку  ко  рту,  словно  желая  скрыть  это.  Потом,  как  ей
показалось, он сплюнул кровь в ладонь и протянул ей руку.
   - Возьми, - сказал он, разжимая кулак.
   Она почувствовала, как что-то упало в ее руку, но не отвела глаз  от  его
лица, которое стало медленно поворачиваться в сторону круга.  Еще  до  того,
как взгляд его остановился, она поняла, что он уже больше никогда на нее  не
посмотрит. Она стала называть его ласковыми  именами,  сказала,  что  всегда
хотела быть только с ним и останется с ним навечно, лишь бы он посмотрел  на
нее еще раз, лишь бы он не умирал.
   Но все слова ее были напрасны. Как только глаза его отыскали круг,  жизнь
оставила его. Его последний взгляд был устремлен не на нее, а  на  место,  в
котором он был рожден.
   У нее на ладони перепачканное кровью лежало синее яйцо.
   Через некоторое время она встала на ноги и вышла на площадку. Тела Миляги
нигде не было видно. У подножия лестницы стоял Клем.  Его  заплаканное  лицо
озаряла улыбка Он поднял на нее глаза, когда она начала спускаться вниз.
   - Сартори?
   - Он мертв.
   - Целестина?
   - Ее больше нет, - сказала она.
   - Но ведь все кончилось, верно? - спросила Хои-Поллои. - Мы будем жить.
   - Да?
   - Да, - сказал Клем. - Миляга видел смерть Хапексамендиоса.
   - А где он сам-то?
   - Вышел на улицу, - сказал Клем.
   - Как он?
   - Еще двадцать жизней проживет, пидор везучий, - ответил ей Тэй.
   Спустившись, она положила  руки  на  плечи  хранителей  Миляги,  а  потом
пересекла холл и вышла на крыльцо. Миляга стоял посреди улицы,  завернувшись
в одну из простыней Целестины.  Опираясь  на  Понедельника,  он  смотрел  на
дерево, растущее рядом с двадцать  восьмым  номером.  Большая  часть  листвы
обуглилась, но кое-какие  ветки  еще  зеленели  и  покачивались  от  легкого
ветерка. После такого долгого застоя даже это еле  заметное  дуновение  было
радостью - простое но неоспоримое доказательство того, что Имаджика выжила и
вновь начала дышать.
   Она  не  решалась  подойти  к  нему,  чтобы  ненароком  не  помешать  его
размышлениям, но примерно через полминуты он сам посмотрел в ее  сторону,  и
хотя лицо его  было  освещено  лишь  светом  звезд  да  угасающими  язычками
пламени, которые лизали края дыры в стене дома,  его  улыбка  показалась  ей
такой же приветливой и лучезарной, как и в прежние времена. Однако, сойдя  с
крыльца и приблизившись, она заметила, какой измученный у него вид  и  какую
боль причиняют ему раны.
   - Опять неудача, - сказал он.
   - Имаджика едина, - ответила она. - Какая же это неудача?
   Он отвел глаза и посмотрел в беспокойно трепещущую темноту.
   - Призраки по-прежнему здесь, - сказал он. - Я  поклялся  им,  что  сумею
освободить их, и не сумел. А ведь из-за этого я и отправился тогда с Паем  в
путешествие - чтобы помочь Тэйлору найти выход...
   - Может быть, его вообще нет, - раздался голос у них за спиной.
   Клем вышел на крыльцо, но говорил не он, а Тэйлор.
   - Я обещал тебе найти ответ, - сказал Миляга.
   - Что ж, один ответ ты уже нашел. Имаджика - это  круг,  и  вырваться  из
него невозможно. Мы так и будем двигаться по нему, раз за разом. Это не  так
уж плохо, Миляга. Что есть,