окончена... - Он вздохнул, и голос его упал  еще  ниже.  -  ...
когда работа будет окончена...
   - И что же произойдет? - Она почувствовала, что он  хотел  с  ней  чем-то
поделиться, но в последний момент запретил себе это.
   - Я слышал, ты побывала в Изорддеррексе, - сказал он.
   Ей хотелось заставить его договорить, но она знала, что настойчивость  ни
к чему хорошему не приведет, и решила ответить на его вопрос,  надеясь,  что
рано или поздно он вновь вернется к тому, что его мучает. Она  сказала,  что
действительно была в Изорддеррексе и что  дворец  значительно  изменил  свой
облик. Это известие пробудило в нем немалый интерес.
   - И кто же теперь им владеет? Не Розенгартен ли  случайно?  Нет,  конечно
нет. Наверняка это Голодари со своим чертовым Афанасием...
   - Не угадал.
   - Кто же тогда?
   - Богини.
   Сияющая паутина затрепетала от потрясения.
   - Они всегда были там, - сказала она. - По крайней мере, одна из Них,  по
имени Ума Умагаммаги. Ты что-нибудь о Ней слышал?
   - Легенды, сказки...
   - Она была внутри Оси.
   - Это невозможно, - сказал он. - Ось принадлежит Незримому. Вся  Имаджика
принадлежит Ему.
   Никогда  до  этого  момента  ей  не  приходилось  слышать  в  его  голосе
раболепные нотки.
   - А мы тоже Ему принадлежим? - спросила она.
   - Мы можем попробовать избежать этого, - сказал он. - Но  это  не  так-то
легко, любовь моя. Он Отец, и Он хочет, чтобы Ему  повиновались,  до  самого
конца... - И вновь он запнулся, и лицо его болезненно исказилось.  -  Обними
меня, - попросил он.
   Она обвила его руками. Пальцы его скользнули по ее волосам, и  он  крепко
обнял ее за шею.
   - Раньше я думал, что я - полубог, рожденный, чтобы возводить  города,  -
прошептал он. - И что если я создам прекрасный город, он будет стоять вечно,
и таким же вечным будет мое правление. Но ведь рано или поздно все проходит,
верно?
   В его словах звучало отчаяние, которое показалось ей  оборотной  стороной
пророческого пыла Миляги. За то время, что  она  знала  их,  они  словно  бы
обменялись жизнями: беззаботный любовник Миляга  превратился  в  исполнителя
воли небес, в то время как Сартори, создавший за  свою  жизнь  не  один  ад,
теперь держался за свою любовь, как за последнее спасение.
   - Разве удел божеств не в том, чтобы возводить  города?  -  спросила  она
мягко.
   - Не знаю, - сказал он.
   - Что ж... нам до этого  нет  никакого  дела,  -  сказала  она,  имитируя
равнодушие влюбленной без ума женщины ко всему остальному, кроме предмета ее
любви. - Мы забудем о Незримом. У меня есть ты, у тебя есть я... У нас будет
ребенок, и мы сможем быть вместе хоть целую вечность.
   Этими словами она хотела вынудить его на признание, которое он не решился
сделать раньше, но неожиданно для нее самой в них оказалось столько правды и
столько надежды, что сердце ее сжалось от  боли.  Однако  она  расслышала  в
шепоте своего возлюбленного эхо тех же самых сомнений,  которые  сделали  ее
отверженной в доме, что остался у нее за спиной, а для того чтобы  разрешить
эту загадку, она не остановится ни перед чем - даже  перед  манипуляцией  их
чувствами. Боль, которую причинил ей этот подлог, отнюдь  не  была  смягчена
его успешным результатом. Когда Сартори испустил тихий  стон,  она  едва  не
покаялась в своем обмане, но поборола  это  желание  в  надежде,  что  новый
приступ  страдания  выжмет  из  него  все,  что  он  знает,  хотя,  как  она
подозревала, раньше он не признавался ни в чем подобном даже самому себе.
   - Не будет никакого ребенка... - сказал он, - и мы не сможем быть вместе.
   - Почему? - спросила она все тем же деланно  оптимистичным  тоном.  -  Мы
можем уйти прямо сейчас, если ты хочешь. Нас ничто  не  держит  -  мы  можем
спрятаться где угодно.
   - Негде спрятаться, - ответил он.
   - Ну, мы найдем место.
   - Таких мест больше нет.
   Он высвободился из ее объятий и отступил в сторону. Она обрадовалась  его
слезам: они скрывали от него ее двуличие.
   - Я уже сказал Примирителю, что разрушаю сам себя... Я сказал,  что  вижу
творения моих рук и сам же начинаю подготавливать их уничтожение. Но потом я
спросил себя: а чьими же глазами я на них смотрю? И понял,  что  это  взгляд
моего Отца, Юдит. Взгляд моего Отца...
   Неожиданно для самой Юдит, память ее воскресила  образ  Клары  Лиш  и  ее
слова о мужчине-разрушителе, который не успокоится, пока не  уничтожит  весь
мир. А разве существовало более полное воплощение мужского начала,  чем  Бог
Первого Доминиона?
   - ... итак, когда я смотрю на творения моих рук Его глазами,  я  хочу  их
уничтожить... - прошептал Сартори. - ... но что же видит  Он  Сам?  Чего  Он
хочет?
   - Примирения, - сказала она.
   - Да, но для чего? Это не начало новой  жизни,  Юдит.  Это  конец.  Когда
Имаджика вновь обретет целостность, Он превратит ее в пустыню.
   Она отшатнулась от него.
   - Откуда ты знаешь?
   - Мне кажется, я всегда это знал.
   - И ничего не говорил? Все твои разговоры о будущем...
   - Я не осмеливался признаться в  этом  даже  самому  себе.  Мне  хотелось
верить в то, что я ни от кого не завишу. Ты наверняка это поймешь. Я  видел,
как ты боролась за то, чтобы смотреть на мир своими собственными глазами.  Я
делал то же самое. Я не хотел соглашаться с тем, что Он - во мне.  И  только
теперь...
   - Почему именно теперь?
   - Потому что сейчас я  вижу  мир  своими  глазами.  Я  люблю  тебя  своим
сердцем. Я люблю тебя, Юдит, и это означает, что я свободен от Него. Я  могу
признаться в том, что знаю.
   Он обнял ее, содрогаясь от беззвучных рыданий.
   - Спрятаться негде, любовь моя, - сказал  он.  -  Мы  проведем  несколько
минут... несколько прекрасных, счастливых минут. Потом все будет кончено.
   Она слышала все, что он говорит, но в то же самое  время  мысли  ее  были
заняты тем, что происходит в доме у нее за спиной.  Несмотря  на  слова  Умы
Умагаммаги, несмотря на ревностный пыл Маэстро, несмотря на все те бедствия,
которыми грозило ее вмешательство, Примирение должно было быть прервано.
   - Мы еще можем Его остановить, - сказала она Сартори.
   - Слишком поздно, - ответил он. - Пусть он насладится своим торжеством. А
мы можем победить его иначе... более чистым способом.
   - Как?
   - Мы можем умереть вместе.
   - Это не победа, это поражение.
   - Я не хочу жить, ощущая внутри себя Его присутствие. Я хочу лечь с тобой
рядом и умереть, любовь моя. Это будет совсем не больно.
   Он  распахнул  куртку.  За  поясом  у  него  было   два   длинных   ножа,
поблескивавших в свете сияющей пелены, но  блеск  его  глаз  был  еще  более
опасным. Слезы его высохли. Он выглядел почти счастливым.
   - Есть только один путь, - сказал он.
   - Я не могу!
   - Если любишь меня, то сможешь.
   Она отпрянула от него и попятилась назад.
   - Я хочу жить!
   - Не оставляй меня, -  сказал  он,  и  слова  его  прозвучали  не  только
мольбой, но и предупреждением. - Не отдавай меня  моему  Отцу.  Прошу  тебя.
Если ты любишь меня, не отдавай меня моему Отцу.
   Он вытащил ножи из-за пояса и двинулся вперед, предлагая ей один из  них,
словно уличный продавец, торгующий самоубийством. Она ударила по рукоятке, и
нож вылетел у него из рук. Перед тем, как повернуться лицом к дому, она  еще
успела взмолиться к Богине о том, чтобы Клем не  закрыл  дверь.  Молитва  ее
исполнилась, а судя по ярко освещенному порогу, он еще и  зажег  внутри  все
найденные в доме свечи. Устремившись к двери, она услышала за  спиной  голос
Сартори.  Он  произнес  одно  лишь  ее  имя,  но  в  голосе  его   слышалась
безошибочная угроза. Она не отозвалась - ее бегство и  так  было  достаточно
красноречивым ответом, - но, добежав до тротуара, позволила себе оглянуться.
Подобрав упавший нож, он выпрямился и снова произнес ее имя.
   - Юдит...
   Но это предупреждение было совсем иного рода.  Краем  глаза  она  уловила
слева от себя какое-то движение. На нее наступал один из гек-а-геков  -  тот
самый, который точил о дерево когти. Его полная  зубов  плоская  пасть  была
широко разинута.
   Сартори приказал ему остановиться, но гек-а-гек был с норовом и продолжал
преследование. Попятившись к крыльцу, она услышала у себя за  спиной  чей-то
возбужденный возглас. На ступеньках стоял Понедельник, на  котором  не  было
ничего, кроме нижнего белья не первой свежести. Как одержимый, он размахивал
над головой самодельной дубиной. Пригнувшись, чтобы не попасть под ее  удар,
она взбежала по ступенькам. Стоявший на пороге  Клем  уже  протягивал  руки,
чтобы втащить ее внутрь, но она обернулась, зовя Понедельника за собой,  как
раз в тот момент, когда гек-а-гек уже достиг крыльца.  Не  вняв  ее  крикам,
Понедельник остался на месте и, размахнувшись, со свистом опустил дубину  на
голову гек-а-геку. Дубина разлетелась в щепки, но удар достиг своей цели,  и
гек-а-гек лишился  одного  выпученного  глаза.  Однако,  несмотря  на  рану,
инерция по-прежнему несла его вперед, и хотя Понедельник пытался увернуться,
зверь успел достать его спину  одним  из  своих  заново  отточенных  клыков.
Паренек вскрикнул и пошатнулся, но Клем схватил его за руку и втянул в дом.
   Наполовину ослепший зверь продолжал свое преследование. Его  запрокинутая
от боли голова была лишь в ярде от ног Юдит. Но взгляд ее был устремлен не в
зубастую утробу, а на Сартори. Он направлялся к дому, сжимая в  каждой  руке
по ножу. Слева и справа  от  него  шествовали  гек-а-геки.  Глаза  его  были
устремлены на нее и светились скорбью.
   - В дом! - завопил Клем, и она метнулась через порог.
   Одноглазый Овиат попытался последовать за ней, но Клем действовал быстро.
Тяжелая  дверь  захлопнулась,  и  Хои-Поллои  немедленно  задвинула  засовы,
оставив раненого зверя и его еще более раненого хозяина в полной темноте.
   Но Миляга ничего этого не слышал. С помощью круга он наконец-то преодолел
Ин Ово и оказался над Аной, где ему и  другим  Маэстро  предстояло  свершить
предпоследнюю фазу ритуала. В этом месте повседневная жизнь пяти чувств была
излишней, и Миляге казалось,  будто  он  погрузился  в  сон,  в  котором  он
обладает знанием, не сознавая самого себя, и могуществом,  которое,  однако,
не сосредоточено в одной точке, а распылено в пространстве. Он  не  жалел  о
теле, оставленном на Гамут-стрит. Даже если он никогда не вернется  в  него,
большой потерей это не будет. Его теперешнее состояние было куда  прекраснее
и утонченнее: он был похож на цифру в некоем совершенном уравнении,  которую
нельзя ни удалить, ни сократить, ибо только такой,  какова  она  есть  -  ни
больше, ни меньше, - она сможет изменить общую сумму вещей.
   Он знал,  что  все  остальные  находятся  рядом,  и  хотя  он  был  лишен
возможности увидеть их, его мысленный взор никогда не обладал более  богатой
палитрой, а его воображение никогда не было более тонким. Покинув  тело,  он
утратил зрение, но обрел такую силу видения, которая  раньше  не  могла  ему
представиться даже в мечтах, и образы его соратников возникли перед  ним  во
всех подробностях.
   Он вообразил себе Тика Ро в тех же пестрых лохмотьях, которые были на нем
во время их первой встречи в Ванаэфе, но  теперь  их  украшали  всевозможные
чудеса  Четвертого  Доминиона.   Костюм   из   гор,   припорошенный   снегом
Джокалайлау;  рубашка  из  Паташоки,  подпоясанная  ее  стенами;   мерцающий
зелено-золотой нимб, сияние которого освещало лицо, столь же деловитое,  как
и движение на паташокском тракте. Фигура Скопика была не столь кричащей.  Он
был закутан  в  Драный  плащ  из  серой  пыли  Квема,  в  складках  которого
скрывалась вся слава Третьего Доминиона, воссозданная послушными песчинками.
Там была Колыбель. Там были  храмы  Л'Имби.  Там  был  Постный  Путь.  И  на
мгновение в одной  из  складок  возникло  даже  видение  железной  дороги  с
маленьким пыхтящим паровозиком, дым из трубы которого  делал  мрак  песчаной
бури еще более непроглядным.
   Потом перед его мысленным взором возник  Афанасий,  препоясанный  грязным
лоскутом и несущий в своих кровоточащих руках идеальную копию Изорддеррекса,
где было все - от дамбы до пустыни, от гавани до Ипсе. Океан вытекал из раны
у него на боку, а голова его была увенчана терновым венцом, который  расцвел
и ронял вниз на его ношу лепестки радужного света. И наконец  появился  Чика
Джекин. Теперь, при свете молний, он выглядел точно так  же,  как  и  двести
солнцестояний назад. Тогда он плакал, а кожа его была восковой от ужаса,  но
сейчас гроза уже не могла испугать его, ибо он  стал  ее  властелином.  Узор
электрических разрядов, проскакивающих у него  между  пальцами,  содержал  в
своей строгой и прекрасной геометрии разгадку  тайны  Первого  Доминиона,  и
совершенство этой разгадки само по себе было новой тайной.
   Созерцая эти образы. Миляга задал себе вопрос, предстает ли и  его  образ
перед мысленными взорами других Маэстро, или же стремление художника увидеть
чуждо им, и то, что они воображают, зная, что он рядом, недоступно  никакому
зрению. Последний вариант  нравился  ему  больше.  Наверное,  и  сам  он  со
временем научится избавляться от буквального восприятия, подобно  тому,  как
удалось ему сбросить с себя то я, которое носило его имя. Он больше  не  был
привязан ни к Миляге, ни к его истории. ?Я? этого человека  было  трагедией,
как, впрочем, и любое другое я, и не  мечтай  он  в  последний  раз  бросить
взгляд на Пай-о-па, то, вполне  возможно,  он  взмолился  бы  о  том,  чтобы
наградой за Примирение стало его теперешнее состояние безграничной свободы.
   Конечно, он знал, что это невозможно. Святилище  Аны  возникало  лишь  на
короткое время, да и в этот промежуток у него 6ыли  более  масштабные  цели,
чем блаженство одной души. Маэстро сделали свое дело,  принеся  Доминионы  в
это священное место, и вскоре их присутствие станет излишним. Они вернутся в
свои круги, а Доминионы сами сольются  воедино,  уничтожив  Ин  Ово,  словно
злокачественную  опухоль.  О  том,  что  произойдет  дальше,  можно   только
предполагать.  Лично  он  сомневался,  что   случится   какое-то   внезапное
откровение, и все народы мира одновременно встрепенутся, почуяв долгожданную
свободу. Скорее всего, процесс будет идти медленно, годами.  Сначала  пойдут
слухи о том, что тот, кто очень сильно  захочет,  может  отыскать  в  тумане
мосты в неведомые миры.  Потом  слухи  перерастут  в  уверенность,  и  мосты
превратятся в оживленные улицы,  а  туманы  -  в  большие  облака,  а  через
одно-два поколения на земле появятся дети, которые с рождения будут знать  о
том, что им открыты все пять Доминионов и что, странствуя  по  ним,  в  один
прекрасный день человечество отыщет своего Бога. А сколько  времени  пройдет
до этого благословенного дня - не так уж и важно. Ведь в тот  момент,  когда
первый мост  -  сколь  угодно  малый  -  будет  возведен,  Имаджика  обретет
целостность, и в каждой живой душе в Доминионе - от только  что  родившегося
младенца до умирающего старика  -  затянется  какая-то  крошечная  ранка,  а
следующий вдох будет легче предыдущего.
   Юдит помедлила в холле ровно столько,  сколько  потребовалось  для  того,
чтобы убедиться, что Понедельник жив,  и  направилась  к  лестнице.  Потоки,
причинявшие ей такую боль, уже не пронизывали дом.  Без  сомнения,  это  был
верный признак того, что  наверху  началась  новая  и,  возможно,  последняя
стадия ритуала. Вооруженный двумя дубинами Клем перехватил ее у подножия.
   - Сколько там еще таких тварей? - спросил он.
   - Всего примерно полдюжины.
   - Тогда тебе надо подежурить у задней двери, - сказал он, пихая  ей  одну
из дубин.
   - Придется тебе самому, - сказала она, проскальзывая мимо.  -  Постарайся
удерживать их подольше.
   - А ты куда?
   - Остановить Милягу.
   - Остановить? Но почему, Господи?
   - Потому что Дауд был прав. Если он завершит Примирение, мы все погибнем.
   Он отбросил дубины прочь и вцепился в нее мертвой хваткой.
   - Нет, Джуди, - сказал он.  -  Ты  знаешь,  что  я  не  могу  тебе  этого
позволить.
   Слова эти принадлежали не только Клему, но и Тэйлору  Два  голоса  людей,
которых она любила, звучали одновременно, и это  причинило  ей  едва  ли  не
большую боль, чем все то, что ей пришлось  услышать  или  увидеть  на  улице
перед домом. Однако самообладание она не потеряла.
   -  Отпусти  меня,  -  сказала  она,  вцепившись  в   перила   и   пытаясь
высвободиться.
   - Он тебя совсем сбил с толку, Джуди, - сказали ангелы. - Ты  не  знаешь,
что делаешь.
   - Прекрасно знаю, - ответила она и попыталась вырваться из  его  рук.  Но
несмотря  на  волдыри,  хватка  их  была  железной.  Она  отыскала   глазами
Понедельника, в надежде на его помощь, но он и Хои-Поллои из  последних  сил
навалились на дверь, по которой  гек-а-гек  стучал  своими  мощными  лапами.
Какими бы прочными ни были доски, вскоре они превратятся в щепки. Она должна
добраться до Миляги, пока звери не  ворвались  в  дом,  а  иначе  все  будет
кончено.
   А потом, перекрывая шум, раздался голос, который ей лишь раз  приходилось
слышать звучащим на повышенных тонах.
   - Отпустите ее.
   Закутавшись  в  простыню,  на  пороге  своей  комнаты  стояла  Целестина.
Неверное пламя свечей наполняло прихожую трепещущими тенями, но  она  стояла
неподвижно, вперив в ангелов гипнотический  взгляд.  Те  обернулись  к  ней,
по-прежнему крепко держа свою пленницу.
   - Она хочет...
   -  Я  знаю,  что  она  хочет,  -  сказала  Целестина.  -  Раз   вы   наши
ангелы-хранители, так защитите же нас! Отпустите ее.
   Юдит почувствовала, как сомнение ослабило хватку ангелов, и, не давая  им
времени передумать,  высвободилась  и  устремилась  вверх  по  лестнице.  На
полпути она  услышала  крик  и,  обернувшись,  увидела,  что  Понедельник  и
Хои-Поллои  отброшены  на  пол,  одна  из  досок   двери   треснула,   а   в
образовавшуюся дыру просунулась длинная лапа,  хватающая  воздух  в  поисках
добычи.
   - Быстрее! - прокричала ей  Целестина  и  шагнула  к  подножию  лестницы,
исполненная решимости  преградить  путь  любому,  кто  попытается  подняться
наверх.
   Хотя света наверху было  меньше,  чем  выше  она  взбиралась,  тем  более
настойчиво атаковали ее восприятие детали материального мира. Доски  под  ее
босыми ногами неожиданно превратились в волшебную страну прожилок и  впадин,
география которой оказывала на нее гипнотическое воздействие. Но  не  только
зрение переполнилось до  краев.  Перила  под  ее  рукой  были  мягче  шелка;
хотелось ощущать снова и снова запах древесного сока и вкус  пыли.  Задержав
дыхание и убрав руку с перил, чтобы свести к  минимуму  возможные  источники
ощущений, она попыталась сконцентрировать все свое внимание на двери Комнаты
Медитации.  Но  атака  на  ее  восприятие   продолжалась:   скрип   ступенек
превращался в симфонию; тени щеголяли  всевозможными  оттенками,  каждый  из
которых требовал ее внимания. Однако ее подгонял доносившийся снизу  шум.  С
каждой секундой он становился все громче, и наконец,  поверх  крика  и  рева
раздался голос Сартори.
   - Куда ты идешь, любовь моя? Ты не можешь меня  покинуть.  Я  не  позволю
тебе. Посмотри! Любовь моя, посмотри! Я принес ножи.
   Вместо  того  чтобы  обернуться,  она  закрыла  глаза,  заткнула  уши  и,
спотыкаясь,  преодолела  оставшиеся  ступеньки  слепой  и   глухой.   Только
оказавшись на площадке, она вновь осмелилась открыть глаза.  В  тот  же  миг
искушения вновь навалились на нее. Казалось, будто каждая щербинка на каждом
гвозде кричит ей: остановись и посмотри на меня! Поднимавшиеся вокруг облака
пыли были созвездиями, в которых она могла затеряться навечно.  Сосредоточив
взгляд на дверной ручке, усилием  воли  она  швырнула  свое  тело  вперед  и
ухватилась за нее с  такой  силой,  что  боль  в  руке  заставила  искушения
временно отступить,  и  в  этот  краткий  миг  она  успела  повернуть  ее  и
распахнуть дверь. Сартори вновь позвал ее, но на этот