с  юной
девственницей, которую ты привезла из Изорддеррекса.
   - Для этого не нужно быть оракулом.
   - А Овиат - не жилец в этом мире.
   - Овиат?
   - Он называет себя Отдохни  Немного.  Тот  самый,  которого  ты  чуть  не
раздавила. Он недавно попросил Маэстро благословить его. Он убьет  себя  еще
до наступления утра.
   - Почему?
   - Он знает, что когда Сартори погибнет, ему тоже настанет конец,  сколько
бы раз он ни клялся в своей верности победившей стороне. Он мыслит здраво  и
хочет уйти вовремя.
   - Вы намекаете на то, что мне неплохо бы последовать его примеру?
   - Не думаю, чтобы ты  оказалась  способной  на  самоубийство,  -  сказала
Целестина.
   - Вы правы. Мне есть ради чего жить.
   - Материнство?
   - И будущее. Этот город ожидают великие  перемены.  Я  Уже  видела  их  в
Изорддеррексе. Воды поднимутся...
   - ... и великие  сестры  будут  расточать  свою  любовь  с  какого-нибудь
пригорка.
   - Почему бы и нет? Клем  рассказал  мне,  что  произошло,  когда  явилась
Богиня. Вы были в экстазе, и не пытайтесь это отрицать.
   - Возможно. Но неужели ты думаешь, что это может  сделать  нас  сестрами.
Что у нас общего, кроме пола?
   Вопрос бал задан для того, чтобы ужалить, но его откровенность  позволила
Юдит заново увидеть Целестину. Почему она так настаивает на том,  что  между
ними нет никакой связи, кроме принадлежности к женскому полу? Именно потому,
что такая связь существует и кроется она в самом сердце их  вражды.  Теперь,
когда презрение Целестины освободило Юдит от необходимости почитать  ее,  ей
было нетрудно заметить, в чем  пересекались  их  истории.  С  самого  начала
Целестина заклеймила Юдит как женщину, от которой воняет соитием. Почему? Да
потому, что  от  нее  исходил  тот  же  запах.  А  постоянные  упоминания  о
беременности Юдит - разве они не вызваны той  же  причиной?  Целестина  ведь
также выносила ребенка для той же династии богов и полубогов. Она также была
использована и так никогда и не смогла с этим примириться. Выражая ненависть
к Юдит - оскверненной женщине, которая упорно  не  желала  каяться  в  своей
сексуальности, в своей плодовитости, - она тем  самым  обвиняла  в  каком-то
грехе саму себя.
   Что это был за грех? Угадать  было  не  так-то  трудно,  а  еще  легче  -
сформулировать в словах. Целестина задала откровенный вопрос. Теперь настала
очередь Юдит.
   - А что, это действительно было изнасилование?
   Целестина одарила ее взглядом,  исполненным  испепеляющей  злобы.  Ответ,
однако, прозвучал весьма умеренно.
   - Боюсь, я не знаю, что ты имеешь в виду.
   - Ну, я не знаю, - ответила Юдит, - как бы мне выразиться попонятнее? Она
выдержала паузу. - Скажем, так:  действительно  ли  отец  Сартори  взял  вас
против вашего желания.
   Целестина изобразила презрение, а вслед за ним - оскорбленную невинность.
   - Ну, конечно же, - сказала она. -  Неужели  я  могла  сама  попросить  о
таком?
   - Но вы ведь знали,  куда  направляетесь,  верно?  Насколько  я  понимаю,
вначале Дауд одурманил вас, но не могли же вы оставаться  в  коме  во  время
всего путешествия через  Доминионы?  Вы  же  знали,  что  нечто  необычайное
ожидает вас в конце.
   - Я не...
   - ... не помните? Ну как же! Конечно, помните! Помните каждую милю. И мне
трудно поверить, что все эти недели Дауд держал язык за зубами. Он сводничал
для Бога и гордился этим. Разве не так? - Целестина ничего не ответила.  Она
лишь с вызовом смотрела на Юдит, ожидая продолжения. Юдит не заставила  себя
долго ждать. - Стало быть, он сказал вам, что ждет вас  впереди,  верно?  Он
сказал, что вы идете в Святой Город и увидите там  Самого  Незримого.  И  не
просто увидите; а узнаете, что такое любовь Бога. И вы были польщены.
   - Все было не так.
   - А как же тогда? Может быть, Его ангелы держали вас, пока Он делал  свое
дело? Очень сомневаюсь. Вы лежали на спине и позволяли Ему делать  все,  что
он пожелает, потому что это должно было сделать вас невестой Бога и  матерью
Христа...
   - Прекрати!
   - Если я ошибаюсь, расскажите мне, как все было на самом деле. Расскажите
мне, как вы кричали, вырывались и пытались вырвать Ему глаза.
   Целестина продолжала смотреть на нее, но ничего не ответила.
   - Поэтому-то вы и презираете меня,  не  так  ли?  -  продолжала  Юдит.  -
Поэтому я - женщина, от которой воняет соитием. Еще бы, ведь я трахнулась  с
сыном Бога, который трахнул тебя, а ты не очень любишь, когда тебе  об  этом
напоминают.
   - Не смей судить меня, женщина! - неожиданно выкрикнула Целестина.
   - Тогда и ты не смей судить меня! Женщина. Я сделала  то,  что  хотела  с
мужчиной, которого хотела, и теперь  ношу  в  утробе  последствия.  С  тобой
случилось то же самое. Я ничего не стыжусь. Ты стыдишься. Поэтому  мы  и  не
сможем стать сестрами, Целестина.
   Она сказала то, что хотела, а  ответные  оскорбления  и  протесты  ее  не
очень-то  интересовали,  так  что  она  повернулась  к  Целестине  спиной  и
двинулась к двери. Но в этот момент Целестина заговорила. Никаких  протестов
и оскорблений не последовало. Она  говорила  тихо,  глубоко  погрузившись  в
воспоминания.
   - Это был город злодейств и беззаконий, - сказала она, -  но  откуда  мне
было это знать? Я думала, что на меня пало благословение, что я  избрана  из
всех женщин, чтобы стать Божьей...
   - Невестой? - сказала Юдит, вновь оборачиваясь к Целестине.
   - Да, это хорошее слово. Именно так, невестой. - Она вздохнула.  -  Но  я
даже ни разу не увидела своего мужа.
   - Кого же ты видела?
   - Никого. В городе было множество людей. Я знаю об этом, я видела тени  в
окнах, я видела, как они закрывали двери, когда я проходила мимо,  но  никто
из них не показал мне своего лица.
   - Ты боялась?
   - Нет. Слишком там было красиво. Камни светились  изнутри,  а  дома  были
такими высокими, что за ними  едва  было  видно  небо.  Ничего  подобного  я
никогда раньше не видела. Я шла и шла, думая о том, что скоро Он  пошлет  за
мной ангела, и меня отнесут к Нему во дворец. Но никаких  ангелов  не  было.
Был пустой город, которому не видно было конца и  края,  и  через  некоторое
время я устала. Я присела, чтобы немного отдохнуть, и уснула.
   - Уснула?
   - Да, представь себе! Я была в Божьем Граде, и я уснула  Мне  приснилось,
что я снова в Тайберне, где нашел меня Дауд. Я смотрела, как вешают мужчину,
и пробралась сквозь толпу под самую виселицу. - Она подняла голову. - Помню,
как я смотрела на  него,  когда  он  задергался  в  петле.  Брюки  его  были
расстегнуты, и член торчал наружу. - Лицо ее исказилось  от  отвращения,  но
усилием воли она заставила себя продолжать. - И я легла  под  ним.  Легла  в
грязь у всех на виду, а он продолжал дергаться, и член  его  становился  все
краснее и краснее. И в тот момент, когда он умер, он пролил свое семя.  И  я
хотела подняться, прежде чем оно упадет на меня, но  ноги  мои  были  широко
раздвинуты, и я не успела. Оно упало вниз.  Немного,  всего  лишь  несколько
сгустков. Но каждую каплю я ощутила внутри, словно небольшой пожар. Я хотела
закричать, но не закричала, потому что именно в тот момент я услышала голос.
   - Какой голос?
   - Он доносился снизу, из-под земли. Тихий шепот...
   - И что он сказал?
   - Он повторял одни и те же два  слова,  без  конца.  Низи  Нирвана.  Низи
Нирвана. Низи Нирвана. Низи... Нирвана.
   По щекам Целестины потекли обильные слезы. Она не пыталась  их  сдержать,
но голос ее осекся.
   - Ты думаешь, это Хапексамендиос с тобой говорил? - спросила Юдит.
   Целестина покачала головой. - С какой стати Ему было говорить со мной? Он
получил все, что хотел. Я лежала и спала, пока он пролил Свое семя. А  потом
Он удалился, назад к своим ангелам.
   - Так кто же это мог быть?
   - Я не знаю. Я думала об том много раз и даже сложила сказку для ребенка,
чтобы после моей смерти эта  тайна  осталась  ему  в  наследство.  Но  я  не
уверена, что мне действительно хотелось разгадать ее. Я боялась, что  сердце
мое разорвется, если я когда-нибудь узнаю ответ. Я боялась,  что  разорвется
сердце всего мира.
   Она подняла взгляд на Юдит.
   - Теперь ты знаешь о моем стыде, - сказала она.
   - Я знаю твою историю, - сказала Юдит. - Но я не вижу никаких причин  для
стыда.
   Слезы, которые она сдерживала с  тех  самых  пор,  как  Целестина  начала
рассказывать ей весь этот ужас, потекли по ее щекам -  отчасти  из-за  боли,
которую она чувствовала, отчасти из-за сомнения, которое до  сих  пор  гнело
ее, но прежде всего из-за улыбки, появившейся на лице у Целестины, когда она
услышала ответ Юдит и  двинулась  ей  навстречу,  чтобы  обнять  ее,  словно
любимого человека, утраченного и найденного вновь перед самым концом света.

Глава 59

1

   Если  приближение  к  моменту  Примирения   было   для   Миляги   чередой
воспоминаний, ведущих его обратно к его собственному я, то  само  Примирение
оказалось воспоминанием, к которому он был совершенно не готов.
   Хотя ему уже приходилось совершать  ритуал,  обстоятельства  были  совсем
другими. Во-первых, вся эта атмосфера большого события.  Он  вошел  в  круг,
словно знаменитый боксер, и ореол поздравлений воспарил у него  над  головой
еще до того,  как  были  нанесены  первые  удары,  а  толпа  покровителей  и
почитателей исполняла роль преданных болельщиков. Но  на  этот  раз  он  был
один. Во-вторых, он видел перед собой те награды, которые посыпятся на него,
как из рога изобилия, когда работа будет окончена: какие  женщины  упадут  к
нему в объятия, какое богатство и какая  слава  ожидают  его.  На  этот  раз
награда была совершенно иной и исчислялась в замаранных простынях и  звонких
монетах. Он был орудием высшей и мудрой силы.
   Эта мысль прогнала страх. Когда он открыл свое сознание потокам  энергии,
он почувствовал, как на него нисходит покой, и  тревога,  одолевшая  его  на
лестнице, отступает прочь. Он сказал Юдит  и  Клему,  что  через  дом  будут
проходить силы, подобных которым его древние кирпичи еще  не  знали,  и  это
было правдой. Он почувствовал, как они придают силы его сознанию и побуждают
его мысли выйти за пределы головы, чтобы собрать в круге весь Доминион.
   Процесс собирания начался  с  того  самого  момента,  где  он  находился.
Сознание его растеклось во всех направлениях, чтобы охватить собой  комнату.
Это оказалось несложным делом. Поколения  поэтов-узников  накопили  неплохой
запас метафор, и он  позаимствовал  их  без  зазрения  совести.  Стены  были
границами  его  тела,  дверь  -  ртом,  окна  -   глазами.   Обычный   набор
банальностей,  не  потребовавший  от  него  никаких  творческих  усилий.  Он
растворил доски, штукатурку,  стекло  и  тысячи  прочих  мелочей  в  той  же
тюремной лирике и, превратив их в часть самого себя, устремился дальше за их
пределы.
   Когда его воображение растеклось вниз по лестнице и вверх, по направлению
к крыше, он  почувствовал,  как  процесс  начинает  жить  своей  собственной
жизнью. Его интеллект, попавший в плен к литературным штампам, уже  отставал
от куда более стремительного шестого чувства, которое снабдило ею метафорами
для всего дома еще до того, как его логические  способности  успели  достичь
прихожей.
   И вновь его тело стало мерой всех вещей.  Подвал  -  его  внутренностями,
крыша - черепом, лестница - хребтом. Доставив эти образы в круг,  его  мысли
покинули пределы дома, поднялись над черепичной крышей и распространились по
улицам. По пути он мимоходом вспомнил  о  Сартори,  зная,  что  его  двойник
прячется во мраке где-то неподалеку. Но  мысли  его  разбегались  с  ртутной
быстротой, и он чувствовал слишком  большое  возбуждение,  чтобы  рыскать  в
тенях в поисках уже побежденного врага.
   Со скоростью пришла и легкость. Улицы представляли не большую  трудность,
чем уже пожранный дом. Его тело всосало в себя шоссе и перекрестки, свалки и
нарядные фасады, реки вместе с их истоками, парламент и святой престол.
   Как он начал понимать, весь  город  вскоре  будет  уподоблен  его  плоти,
костям и крови. Да и что в этом удивительного? Когда  архитектор  задумывает
построить город, к какому источнику обращается за вдохновением? Конечно  же,
к той плоти, в которой он жил с самого рождения. Это -  первый  образец  для
любого творца.  Тело  является  и  школой,  и  столовой,  и  скотобойней,  и
церковью; оно может быть превращено и в тюрьму, и в бордель, и в сумасшедший
дом. В Лондоне не было ни единого здания, которое не имело бы своего  истока
во внутреннем городе анатомии архитектора, и Миляге нужно было лишь  открыть
свое сознание этому факту. Стоило ему  сделать  это,  как  город  без  труда
уместился у него в голове.
   Он полетел к северу через Хайбери  и  Финсбери  Парк  к  Палмерз  Грин  и
Кокфостерз. Он отправился на восток  вдоль  реки  мимо  Гринвича,  на  часах
которого приближалась полночь, и по направлению  к  Тилбери.  На  западе  он
миновал Мэрилебоун и Хаммерсмит, на юге - Лэмбет и Стритхэм, где некогда  он
впервые повстречался с Пай-о-па.
   Но названия эти вскоре утратили всякий смысл. Улицы  и  кварталы,  словно
при взгляде из набирающего высоту самолета, стали составной частью еще более
масштабного рисунка, возбудившего новый аппетит в его честолюбивом духе.  На
востоке мерцало море, на юге - Ла-Манш, воды которого в эту душную ночь были
на редкость спокойны. Что ж, сумеет ли он достойно ответить  на  этот  новый
вызов? Сможет ли его тело, уже доказавшее, что  может  объять  город,  стать
мерой странам и материкам? А почему бы и нет? Вода течет по одним и  тем  же
законам,  будь  его  руслом  морщина  у  него  на  лбу  или  впадина   между
континентами. И разве руки его не похожи на две страны, лежащие бок о бок  у
него на коленях, почти касаясь друг друга своими полуостровами, все в шрамах
и морщинах?
   За пределами его тела не осталось ничего, что бы не отразилось  внутри  -
ни одного моря, ни одного города, ни одной улицы, ни одной крыши,  ни  одной
комнаты. Он был в Пятом Доминионе, а Пятый Доминион был  в  нем,  готовый  к
доставке в Ану в качестве знака, карты и стихотворения, сочиненного во славу
единства всего сущего.
   В других Доминионах шел тот же процесс.
   Со своего круга на холме Липпер Байак Тик  Ро  уже  поймал  в  свою  сеть
Паташоку и дорогу, идущую от ее ворот в сторону  гор.  В  Третьем  Доминионе
Скопик, отложив в сторону страхи по поводу отсутствия  Оси,  поглощал  Квем,
подбираясь к засушливым степям вокруг Май-Ке. В Л'Имби, где он скоро  должен
был оказаться, священники служили в храмах праздничные  службы,  надеясь  на
исполнение пророчеств о грядущем  Примирении,  которые  разнесли  по  городу
бродячие проповедники, покинувшие вчера свои тайные убежища.
   Охваченный не меньшим вдохновением Афанасий уже прошел вспять по Постному
Пути к границам Третьего Доминиона и перескочил через океан на остров, в  то
время как более  чуткая  часть  его  ?я?  бродила  по  преображенным  улицам
Изорддеррекса. Там перед  ним  предстали  задачи,  с  которыми  не  пришлось
столкнуться ни Скопику, ни Тику Ро, ни даже Миляге. Прямо на  улицах  города
ему встречались  чудеса,  упорно  ускользающие  от  любой  аналогии.  Однако
приглашение Афанасия в Синод было даже более мудрым решением,  чем  об  этом
подозревал сам Скопик. Его одержимость  Христом,  истекающим  кровью  Богом,
дала ему такое понимание замысла Богинь, которого человек, в меньшей степени
занятый мыслями о смерти и  воскрешении,  никогда  бы  не  смог  достичь.  В
разрушенных улицах Изорддеррекса он увидел образ своих физических мук,  а  в
музыке волшебных вод  услышал  отзвук  журчания  своей  божественной  крови,
претворенной Святой Матерью, которой  он  молился,  в  чудесный  целительный
бальзам.
   И только Чике Джекину у границы Первого Доминиона приходилось иметь  дело
с абстракциями, ибо перед  глазами  его  не  было  ни  одного  материального
предмета, способного стать членом сравнения.  Все,  что  было  доступно  его
сознанию, - это белая стена Просвета. О лежащем  по  ту  сторону  Доминионе,
который ему предстояло вобрать в себя и отнести в Ану, он не знал ничего.
   Однако годы, проведенные у порога этой тайны, не прошли для  него  даром.
Хотя его тело не могло послужить источником метафор для скрытой за Просветом
загадки, все же в нем было место, столь же недоступное  зрению  и  столь  же
открытое изысканиям грезящих  мечтателей  вроде  его  самого.  Для  создания
метафоры он выбрал  сознание  -  незримый  процесс,  придающий  силу  любому
значительному действию, рождающий то самое благоговение, которое  удерживало
его в круге. Глухая стена Просвета была белой костью его черепа,  с  которой
содраны волосы и мясо.  А  расположенная  внутри  сущность,  неспособная  на
беспристрастное самоизучение, была одновременно Богом  Первого  Доминиона  и
Чикой Джекиным, обреченным на взаимное созерцание.
   После того, как пройдет  эта  ночь,  оба  они  освободятся  от  проклятия
невидимости.  Стена  Просвета  рухнет,  и  Божество  предстанет  перед  всей
Имаджикой. А что  произойдет,  когда  то  самое  Божество,  которое  спалило
нуллианакскую нечисть в своей огненной печи, не  будет  больше  отделено  от
Своих Доминионов, -  это  откровение,  никем  доселе  невиданное.  Мертвецы,
пойманные в темницу смерти и потерявшие надежду отыскать дверь, увидят свет,
который укажет им путь. А живые, которые больше  не  будут  бояться  открыть
другим людям свои тайные мысли,  выйдут  на  улицы,  словно  боги,  неся  на
головах каждый свой рай, выставленный на всеобщее обозрение.
   Занятый своей работой, Миляга толком не мог следить за тем, как идут дела
у других Маэстро, но так как никаких тревожных сигналов из других Доминионов
не поступало, он уверился, что там все  в  порядке.  Все  боли  и  унижения,
которые он претерпел, чтобы дожить до этого дня,  с  лихвой  искупились  уже
первыми проведенными в круге часами.  Блаженство,  которое  ему  приходилось
испытывать только на протяжении одного  биения  сердца,  теперь  переполнило
его, заставив пересмотреть свое убеждение в том, что подобные чувства  могут
озарять жизнь человека лишь краткими  вспышками,  ибо  стоит  им  продлиться
чуть-чуть подольше - и сердце просто разорвется на части. Все  оказалось  не
так. Экстаз продолжался, и он оказался способен это  вынести.  И  не  просто
вынести, а распуститься, словно неведомый цветок, становясь сильнее с каждым
городом и морем, которые его сознание втягивало внутрь круга.
   Почти весь Пятый Доминион уже оказался в нем, и  ощущение  сопричастности
навело его на мысль о том, в чем состоит истинная  силы  Примирителя:  не  в
заговорах и заклинаниях, не в пневмах, не  в  воскрешениях,  не  в  изгнании
бесов, а в способности назвать мириады чудес целого Доминиона именами своего
тела - и не взорваться от этого  сравнения,  проникнуть  в  самые  удаленные
уголки мира и позволить миру проникнуть в себя - и не сойти  с  ума  от  его
бесконечной сложности, потеряв  свое  я  в  бескрайнем  величии  открывшихся
просторов.
   Процесс доставлял ему такое удовольствие, что смех  начал  сотрясать  его
сидевшее в круге тело. Но это не отвлекло его от работы - напротив,  поступь
его мыслей стала легче, и они с  новой  быстротой  устремились  в  те  части
света, где сиял день, и в те, где царила  ночь,  возвращаясь  назад,  словно
посланные в обетованную землю вестники-стихотворцы, которые  несут  с  собой
обратно саму эту землю, расцветающую по дороге у них за спиной.

2

   В комнате наверху Отдохни Немного услышал смех и пустился в пляс  в  знак
солидарности с радостью Освободителя. Ибо что еще мог  означать  этот  звук,
как не близость великого дела к завершению? И даже если бы последствия этого
триумфа были ему неизвестны, все равно его последняя ночь в мире живых  была
бесконечно скрашена теми событиями, в которых ему довелось принять  участие.
А если для таких существ, как он,  существует  загробная  жизнь