лудок,
потом стала плескать холодную воду в лицо. Покончив с этим, решила,  что
теперь можно и возвращаться.
   Пройдя шага три мимо лестницы, она вдруг обнаружила, что кто-то зажег
на площадке свет, пока она находилась в ванной.  И  теперь  этот  кто-то
стоял в нескольких метрах от нее. Она тоже остановилась.
   -  Эй?..  -  вопросительно  произнесла  она.  Может,   это   любитель
разведения котов отправился следом за  ней  доказать  серьезность  своих
намерений?
   - Это ты, что ли? - спросила она,  смутно  осознавая  бессмысленность
своего вопроса. Ответа не последовало, и тут  ей  стало  немного  не  по
себе.
   - Ладно, я серьезно, - она попыталась придать голосу игривость,  чтоб
скрыть тревогу. - Кто это?
   - Я, - ответила Джулия.  Голос  ее  звучал  как-то  странно.  Хрипло.
Может, она плакала?
   - С тобой все в порядке? - спросила  Керсти.  Ей  захотелось  увидеть
лицо Джулии.
   - Да, - последовал ответ. - А почему бы нет? - Похоже, что, произнеся
эти пять слов, Джулия снова обрела уверенность. Голос  прояснился,  стал
четче и звонче. - Я просто устала, - продолжила она. -  Похоже,  вы  там
здорово веселитесь?
   - Мы что, мешаем тебе уснуть?
   - О, Бог ты мой, конечно, нет! - ответил голос.  -  Я  просто  шла  в
ванную. Пауза, а затем:
   - Иди к ним. Развлекайся.
   Услышав это, Керсти двинулась к  ней  через  лестничную  площадку.  В
последний   момент   Джулия   отшатнулась,   избегая   даже    малейшего
прикосновения.
   - Приятных сновидений, - пожелала ей Керсти со ступенек. Но  никакого
ответа от тени на площадке не последовало.

***

   Джулия спала плохо. И в ту ночь,  и  в  последующую.  Того,  что  она
видела,  слышала  и  наконец  чувствовала  в   "сырой"   комнате,   было
достаточно, чтоб раз и навсегда лишить ее счастливых сновидений, так  ей
во всяком случае казалось. Это он был там. Он, Фрэнк, брат Рори, был все
это время в доме, запертый от мира, в котором она жила и дышала, страшно
далеко от нее и в то же время достаточно близко, чтобы осуществить  этот
призрачный, вызывающий лишь сострадание контакт. К  причинам  и  истокам
его  появления  там  ключа  у  нее  не  было.  Этот  обломок   человека,
замурованный в стене, не имел достаточно сил и времени объяснить ей это.
Все, что он успел сказать перед тем, как стена начала твердеть  снова  и
фигуру калеки начали затемнять кирпич и штукатурка, было: "Джулия..."  А
потом просто: "Это я, Фрэнк",  а  в  конце  еще  одно  последнее  слово:
"Кровь..." Затем он исчез окончательно. Ноги  у  нее  подкосились.  Она,
почти падая,  стояла  прислонившись  к  противоположной  стене.  К  тому
времени, как она немного пришла в себя, таинственное  свечение  исчезло,
не было больше видно жалкой изнуренной фигуры,  втиснутой  в  нишу.  Она
снова целиком и полностью вернулась в реальность. Возможно,  все  же  не
полностью.
   Фрэнк все  еще  находился  здесь,  в  "сырой"  комнате.  В  этом  она
нисколько не сомневалась. Его не видели глаза, но чувствовало ее сердце.
Он заточен где-то в промежутке между той сферой, которую занимала она, и
неким другим миром, миром,  где  звенели  колокола  и  царила  тревожная
тьма... Умер ли он, вот что самое главное? Погиб в  одиночестве  в  этой
пустой комнате прошлым летом, а душа  его  осталась  здесь  и  мается  в
ожидании изгнания нечистой силы? Если так, то что тогда произошло с  его
земной оболочкой? Только дальнейшее общение с самим Фрэнком, вернее тем,
что от него осталось, может прояснить ситуацию.
   В том, какими средствами  она  может  помочь  потерянной  душе  вновь
обрести силу, сомнений больше не было. Он  подсказал  ей  очень  простое
решение.
   "Кровь", сказал он. Этот  один-единственный  слог  прозвучал  не  как
обвинение, но как приказ.
   Рори пролил кровь на пол "сырой" комнаты, пятно почти тут же исчезло.
Каким-то образом дух Фрэнка - если только действительно  это  был  он  -
смог воспользоваться кровью брата, получив при этом приток  энергии  или
питания, достаточный для того, чтобы высунуться из клетки и  осуществить
этот контакт с ней. Насколько же можно  преуспеть,  если  источник  этот
увеличится?..
   Она вспомнила объятия Фрэнка, их грубость,  их  звериную  жестокость,
настойчивость, с которой он овладевал ею. Что  только  не  сделает  она,
чтобы снова испытать это. Ведь это вполне  возможно.  А  если  возможно,
если  она  окажет  ему  необходимую  поддержку,  разве  не  ответит   он
благодарностью? Разве не станет ее  рабом,  ее  игрушкой,  жестокой  или
покорной ее воле? От этих размышлений  спать  окончательно  расхотелось.
Они унесли с собой рассудок и печаль. Она поняла, что  была  влюблена  в
него все это время и все это время оплакивала  его.  Если  нужна  кровь,
чтоб вернуть его к жизни, она достанет эту кровь.  И  не  будет  слишком
задумываться о последствиях.
   В последующие за этим событием дни улыбка снова не сходила с ее  губ.
Рори воспринимал эту перемену в ее настроении как  знак  того,  что  она
окончательно освоилась и счастлива в своем новом доме. Видя  это,  и  он
воспрянул духом. И с новым рвением принялся за отделку комнат.
   Скоро, сказал он, можно будет перейти к работам на втором этаже.  Они
найдут источник сырости в большой комнате, и он превратит ее в  спальню,
достойную принцессы. Услышав эти слова, она  поцеловала  его  в  щеку  и
посоветовала не  спешить:  комната,  где  они  спят  сейчас,  ее  вполне
устраивает. Разговор о спальне привел к тому, что он  начал  поглаживать
ее по шее, затем притянул к себе и принялся нашептывать  на  ухо  разные
инфантильные непристойности. Она  не  отказала  ему,  напротив,  покорно
пошла наверх и дозволила раздеть себя (он очень любил этим  заниматься),
расстегивая ее блузку запачканными краской пальцами.  Она  притворилась,
что  эта  игра  возбуждает  ее,  хотя  это  было   далеко   от   истины.
Единственное, что пробуждало в ней искру желания, когда  она  лежала  на
скрипевшей постели с Рори, сопящим между ее ног, был образ  Фрэнка.  Она
закрывала глаза и отчетливо видела его таким, каким он некогда был.
   Снова его имя было готово сорваться с  ее  губ,  в  который  раз  она
подавляла, заталкивала обратно  этот  заветный  слог.  Наконец  пришлось
опять открыть глаза, и реальность предстала  перед  ней  во  всей  своей
разочаровывающей неприглядности, Рори покрывал ее лицо  поцелуями.  Щека
ее нервно задергалась при этом прикосновении.
   Она не в силах  выносить  этого,  по  крайней  мере  часто,  осознала
Джулия. Слишком уж большие требуются усилия  -  играть  роль  уступчивой
жены. Сердце разорвется.
   И вот  именно  тогда,  впервые,  лежа  с  Рори  и  чувствуя  на  лице
прохладное дуновение  сентябрьского  ветра,  струящегося  из  окна,  она
начала придумывать, как раздобыть кровь.

5

   Иногда казалось,  что  прошла  целая  вечность,  одна  эра  сменялась
другой, а он все сидел, замурованный в стене, и в то же время  подспудно
чувствовал,  что  промежуток,  отмеряемый  этими  эрами,  позднее  может
оказаться часами, даже минутами.
   Но теперь все изменилось, у него появился шанс вырваться на волю. Дух
его стремительно взлетал и парил где-то в вышине при одной только  мысли
об этом. Впрочем, шанс невелик, обманываться нельзя. Как ни старайся, но
все усилия могут пойти прахом, и тому есть несколько причин.
   Во-первых,  Джулия.  Он  помнил  ее  как  вполне  заурядную,  любящую
прихорашиваться женщину, чье воспитание напрочь  лишило  ее  способности
испытывать истинную страсть. Он, правда, попытался приручить ее однажды.
Он вспомнил этот  день  наряду  с  тысячами  ему  подобных  с  некоторым
чувством удовлетворения. Она сопротивлялась ровно в той мере,  насколько
требовали приличия или уязвленное самолюбие, а затем  отдалась  с  такой
непритворной обнаженной пылкостью, что он едва не потерял самообладания.
   При других обстоятельствах он  непременно  увел  бы  ее  из-под  носа
будущего мужа, но все же это было  бы  как-то  не  очень  по-братски.  И
потом, через неделю или две она неизбежно наскучила бы ему,  и  пришлось
бы не только возиться с бабой, чье тело уже  мозолило  бы  глаза,  но  и
опасаться преследований и мести со стороны брата. Нет уж, увольте,  дело
того не стоило.
   Кроме того, ему еще предстояло покорять новые миры. На следующий день
он отправился  на  восток,  в  Гонконг  и  Шри-Ланку,  где  его  ожидали
богатство и приключения. Что ж, они его дождались.  И  он  попользовался
ими какое-то время. Но все рано или  поздно  просачивалось  у  него  меж
пальцев, со временем он даже начал  задаваться  вопросом:  терял  ли  он
нажитое в силу неудачно  сложившихся  обстоятельств  или  же  просто  не
слишком  утруждался,  чтобы  удержать  то,  что  имел.  Мысль,   однажды
промелькнувшая  в  голове,  развилась,  оформилась  и  пошла  дальше.  В
постоянно сопровождавшем  его  развале  и  распаде  он  начал  угадывать
доказательства в поддержку все той же горькой истины:  не  было  в  мире
существа или состояния собственного тела  или  духа,  ради  которого  он
согласился бы испытать хотя бы малейшее временное неудобство.
   Звезда его  начала  стремительно  падать.  Месяца  три  он  провел  в
глубокой депрессии, преисполненный такой  острой  жалости  к  себе,  что
несколько раз был на грани самоубийства. Но даже в этом выходе отказывал
ему новообретенный нигилизм. Если не для чем жить, тогда и умирать вроде
бы тоже не для чем, ведь так? И он продолжал метаться от одной тупиковой
мысли к другой, пока все их не уносило потоком наркотически  действующих
на него безумств и разврата.
   Как и  при  каких  обстоятельствах  услышал  он  впервые  о  шкатулке
Лемаршана, он уже не помнил. Возможно, в баре или же в  канаве,  из  уст
какого-нибудь пьяного бродяжки. В ту пору был широко распространен слух,
будто бы эта шкатулка содержала в себе невиданные наслаждения, в которых
утомленные приевшимися радостями  жизни  люди  могли  обрести  усладу  и
забвение. Но каков же путь к этому раю?
   Путей было несколько, так говорили ему карты троп, проложенных  между
реальностью и запредельным, проторенных путешественниками, чьи кости уже
давно обратились в прах. Одна такая юрта хранилась в подвалах  Ватикана,
зашифрованная в теологическом манускрипте, который  никто  не  читал  со
времен Реформации. Другой в форме загадки-оригами обладал, как говорили,
маркиз де  Сад,  который,  будучи  заточен  в  Бастилию,  выменял  ее  у
охранника на бумагу, на которой  впоследствии  написал  свои  знаменитые
"120 дней Содома". Еще  одну  изготовил  французский  мастер,  создатель
заводных поющих птичек по имени Лемаршан, изготовил в  виде  музыкальной
шкатулки с такими  секретами  и  фокусами,  что  человек  мог  потратить
полжизни, но так и не  добраться  до  Сокрытых  в  ней  чудес.  Легенды,
легенды... И все же он начал верить в то, что овладеть секретом  не  так
уж и трудно. Секретом, позволяющим раз и навсегда избавиться от  тирании
обыденности. Кроме том, это позволяло скоротать  время,  проводя  его  в
полупьяных-полубредовых мечтах.
   И вот в Дюссельдорфе, куда  он  отправился  однажды  с  контрабандной
партией  героина,  ему  вновь  довелось  услышать  историю  о   шкатулке
Лемаршана. Любопытство его пробудилось снова, но только на этот  раз  он
твердо вознамерился  расследовать  историю  до  конца,  до  самого,  как
говорится, ее истока. Имя человека, с  которым  он  столкнулся  на  этом
пути, было Керчер, хотя наверняка у такого типа  имелось  в  запасе  еще
несколько имен. Да, немец подтвердил существование шкатулки, и,  о,  да!
он представлял себе, каким образом Фрэнк может ее заполучить.  Цена?  Ну
что вы,  какие  деньги,  так,  мелкие  услуги,  самые  что  ни  на  есть
пустяшные. Ничем особенного. И Фрэнк оказывал услуги, затем отмывал руки
и требовал оплати. И в конце концов получил ее.
   Последовали подробнейшие инструкции от Керчера относительно того, как
подобраться к секрету  шкатулки  Лемаршана,  инструкции  отчасти  вполне
практические, отчасти -  метафизические.  Чтобы  разгадать  головоломку,
надо отправиться в путешествие, так  сказал  он.  Похоже,  что  шкатулка
представляла собой не то, чтобы карту дороги, но саму дорогу.
   Новое занятие и цель быстро излечили его от  наркотиков  и  пьянства.
Возможно, существовали и другие пути изменить мир по  образу  и  подобию
своей мечты.
   Он вернулся в дом на Лодовико-стрит, в пустой дом, в стенах  которого
был теперь заточен, и начал готовиться, строго следуя всем  предписаниям
Керчера, к разгадке головоломки Лемаршана. Никогда в  жизни  не  был  он
столь воздержан и столь целеустремлен. В дни,  предшествующие  атаке  на
шкатулку, он вел образ жизни, созерцая который устрашился бы  и  святой,
сконцентрировав всю свою энергию и волю на подготовке к церемонии.
   Да, он был слишком самонадеян в стремлении хоть как-то приблизиться к
Ордену Гэша, теперь он это отчетливо понимал, однако повсюду - и в  этом
мире,  и  за  его  пределами  -  существовали  силы,  подпитывающие  эту
самонадеянность и спекулировавшие на ней. Но не только это подвело. Нет,
настоящая и главная ошибка крылась в наивной  вере,  что  его  понимание
наслаждений совпадает с представлением сенобитов об этом предмете.
   Как бы там ни было, но они принесли ему бесчисленные  страдания.  Они
оглушили  его  чувствительность,  едва  не  довели  до  безумия,   затем
подготовили такую серию пыток, что каждый нерв,  казалось,  до  сих  пор
содрогается при одном только воспоминании об этом. И  они  называли  это
наслаждением и, возможно, даже не кривили при этом Душой!
   Возможно. Впрочем, как знать, что творится в их  душах  и  умах,  они
были столь безнадежно  недосягаемы  для  понимания!  Они  не  признавали
никаких принципов поощрения и наказания, с помощью которых  он  надеялся
вымолить у них хотя бы минутную отсрочку, перерыв в этих страданиях,  не
трогали их и мольбы о милосердии. А сколько раз он униженно умолял их об
этом в течение недель и даже месяцев, отделявших момент разгадки секрета
шкатулки от сегодняшнего дня.
   Нет, по  эту  сторону  пропасти  не  было  места  состраданию,  здесь
господствовали лишь рыдания и смех. Порой слезы радости - он,  казалось,
рыдал часами, но на деле это занимало не больше  времени,  чем  короткий
выдох и вдох. Порой хохот, исходящий, как  ни  парадоксально,  при  виде
нового  кошмара  или   новой   пытки,   которую   предстояло   испытать,
какой-нибудь новой изощренной муки,  специально  изобретенной  для  него
Инженером.
   А пытки все усложнялись и утончались, изобретенные мозгом,  утонченно
и всеобъемлюще  представляющим  себе  саму  природу  и  суть  страдания.
Пленникам  разрешалась  заглядывать  в  мир,  который  они  покинули.  В
перерывах между "наслаждениями" им давали передохнуть; причем  именно  в
тех местах, где они некогда разгадали секрет головоломки, заведшей их  в
ад. В случае с Фрэнком это била комната на втором этаже  дома  N  55  по
Лодовико-стрит.
   Почти целый год помещение представляло собой крайне печальное зрелище
- ни одна нога не ступала в этот дом.
   А потом, потом вдруг  появились  они.  Рори  и  красавица  Джулия.  И
надежда ожила в нем снова...
   Пути к бегству существовали,  он  слышал  порой  еле  внятный  шепот,
убеждавший его в  этом;  в  системе  существовали  лазейки,  позволяющие
достаточно зрелому или  изворотливому  разуму  найти  выход  в  комнату,
откуда он пришел. И если пленнику удастся ускользнуть, то иерофантам его
уже не  достать.  Их  придется  специально  призывать,  чтоб  они  могли
переступить через порог. Без такого "приглашения" они обречены торчать у
порога, скребясь и царапаясь в дверь,  но  не  имея  возможности  войти.
Поэтому  побег,  если  только  он  удастся,  совершенно  очевидно  будет
означать полный  разрыв  отношений  с  существами,  с  которыми  он  так
опрометчиво связался. Это риск, но дело того стоит. А вообще-то  никаком
риска. Что может быть худшей пыткой, чем постоянная мысль  о  боли,  без
надежды избавиться, избежать ее.
   Ему еще повезло. Многие пленники покинули реальный мир, не оставив  в
нем  следа  или  знака,  пользуясь   которыми   при   удачном   стечении
обстоятельств можно было бы  восстановить  их  тела.  А  он  такой  след
оставил. Почти последнее его деяние в этом  мире,  не  считая  безумного
вопля. Он пролил свое семя на пол. Мертвая сперма хранила в себе,  пусть
скудное, но все же отражение его  собственного  я;  скудное,  но  вполне
достаточное. Когда его драгоценный  братец  Рори,  милый  растяпа  Рори,
выронил из рук стамеску, у  Фрэнка  появилась  надежда.  Он  нашел  себе
опору, ощутил прилив силы, которая вскоре поможет выбраться на  свободу.
Теперь все зависит от Джулии.
   Иногда, страдая замурованный в стене, он думал, что она  бросит  его,
просто от страха. Или это, или не сочтет представшее перед  ней  видение
дурным сном и не примет его всерьез. И тогда...  он  пропал.  Ему  остро
необходима была энергия, чтоб повторить эту вылазку.
   И все  же  были  какие-то  признаки,  вселявшие  надежду.  Тот  факт,
например, что она возвратилась после этого в комнату еще  раза  два  или
три и просто стояла в темноте, не сводя глаз со стены. Во второй раз она
даже прошептала несколько слов, он уловил лишь их обрывки. Слово "здесь"
точно было среди них. И потом еще: "жди" и  "скоро".  Достаточно,  чтобы
обнадежить.
   Было у него и еще одно основание для  оптимизма.  Она  ведь,  подобно
ему, была потерянной душой, не так ли? Он прочитал это на ее лице, когда
накануне того дня, как Рори  поранился,  они  вместе  заходили  сюда,  в
комнату.  Он  угадывал  это  как  бы  между  строк,  в  моменты,   когда
самообладание покидало ее и на лицо на секунду ложилась печать грусти  и
отчаяния.
   Да, она била потерянной душой.  Замужем  за  человеком,  которого  не
любила, не в состоянии найти выхода из этой ситуации.
   Что ж, прекрасно, этого ему и надо. Они могут спасти друг друга, как,
по уверениям поэтов, всегда спасали друг друга влюбленные. Он  был  сама
тайна, сама тьма, он был тем, о  ком  она  мечтала.  И  если  только  ей
удастся освободить его, он отблагодарит - о, да! - будет благодарить  до
тех пор, пока ее наслаждение не достигнет порога, за которым, как  и  за
любым порогом, находится сфера, где сильный становится только сильней, а
слабый погибает.
   Там наслаждение было болью и наоборот. И он познал  и  то,  и  другое
достаточно хорошо, чтоб называть это место домом.

6

   На  третьей  неделе  сентября  сильно  похолодало,  дыхание   Арктики
принесло с собой хищный ветер, горстями срывавший листья с деревьев.
   Похолодание влекло за собой смену гардероба и изменение образа жизни.
Джулия стала меньше ходить пешком, чаще пользовалась машиной.
   В середине дня она ехала  в  центр  города  и  заходила  в  бар,  где
торговля  в  обеденное  время  шла  достаточно  бойко,  но   и   особого
столпотворения тоже не было.
   Посетители входили и выходили;  заглядывали  сюда  молодые  турки  из
какой-то  адвокатской  конторы,  видимо   находившейся   поблизости,   и
обсуждали свои  дела  и  планы;  собирались  компании  заядлых  выпивох,
отличавшихся от окончательно падших алкоголиков разве  что  относительно
аккуратными   костюмами;   сидели   за   отдельными   столиками    люди,
предпочитающие одиночество, и просто пили. Входя,  она  ловила  на  себе
многие восхищенные взгляды, но исходили они в основном от турок.
   Просидев однажды в баре целый час (народ немного рассосался, служащие
разошлись после перерыва по своим конторам),  она  вдруг  заметила,  как
кто-то ловит ее отражение в зеркале над баром. Минут десять он не сводил
с нее глаз. Она продолжала потихоньку тянуть свой коктейль,  пытаясь  не
показывать  охватившего  ее  волнения.  И  потом   вдруг   без   всякого
предупреждения или знака с  ее  стороны  он  встал  и  направился  к  ее
столику.
   - Не скучно пить