, перекрывающие все, что находилось у него за спиной, в темноте.
   Язык буквальна купался в новых привкусах: горькое,  сладкое,  кислое,
соленое; пахло пряностями, дерьмом, волосами матери; он видел  города  и
небо; видел скорость, морские глубины; преломлял хлеб с  давно  умершими
людьми, и щеки его обжигал жар их слюны. И конечно,  там  были  женщины.
Постоянно  среди  хаоса  и  замешательства  возникали   воспоминания   о
женщинах, оглушая его своими запахами, прикосновениями, привкусами.
   Близость этого гарема  возбуждала,  несмотря  на  обстоятельства.  Он
расстегнул брюки и начал гладить и ласкать свой  член,  скорее  стремясь
пролить  семя  и  избавиться   от   этих   созданий,   нежели   получить
удовольствие.
   Бешено работая над каждым дюймом плоти, он смутно  осознавал,  какое,
должно быть, жалкое зрелище являет  собой:  ослепший  человек  в  пустой
комнате, распаленный плодами своего  воображения.  Но  даже  мучительный
безрадостный оргазм не смог замедлить бесконечно прокручивающуюся  перед
ним череду воспоминаний. Колени у него подогнулись, и он рухнул на голые
доски пола, куда только что расплескал свою  страсть.  Падение  принесло
боль, но реакция на нее была тут же смыта новой волной воспоминаний.
   Он перекатился на спину и вскрикнул. Он кричал и умолял их перестать,
но ощущения  только  обострялись,  словно  подстегиваемые  каждой  новой
мольбой, с каждым разом вознося его на  новую  ступеньку  и  не  принося
облегчения.
   Вскоре единственным слышным звуком стали эти мольбы,  слова  и  смысл
которых словно стирались  страхом.  Казалось,  этому  никогда  не  будет
конца, а если и будет, то результат один - безумие.  Нет  надежды,  даже
мысль о ней затерялась.
   И как только  он,  почти  неосознанно,  сформулировал  эту  последнюю
отчаянную мысль, мучения прекратились.
   Совершенно внезапно и разом, все. Исчезли.  Ушли.  Ушли  цвет,  звук,
прикосновение, вкус, запах. Неожиданно резко он был вырван из их  волны.
В течение нескольких первых секунд он даже начал сомневаться, было ли  с
ним это или нет. Два удара, три, четыре...
   На пятом он открыл глаза. Комната была  пуста,  голубиные  головки  и
кувшин с мочой исчезли. Дверь закрыта.
   Приободрившись, он сел. Руки  и  ноги  дрожали,  голова,  запястья  и
мочевой пузырь болезненно ныли.
   И вдруг... Какое-то движение в дальнем  углу  комнаты  привлекло  его
внимание.
   Там, где всего лишь две секунды назад была пустота, теперь  появилась
фигура. Это бил четвертый сенобит, тот, который тогда так и не заговорил
и не показал своего лица. Теперь он видел - это не он, а  она.  Капюшон,
прежде надвинутый на лоб, словно истаял, исчез, как и остальная  одежда.
Женщина, оказавшаяся перед ним, была серого цвета  и  слегка  светилась.
Губы кроваво-красные, ноги раздвинуты так, что отчетливо были видны  все
насечки и надрезы  на  причинном  месте.  Она  сидела  на  куче  гниющих
человеческих голов и зазывно улыбалась.
   Это сочетание чувственности и тлена  совершенно  сразило  его.  Разве
может бить хоть малейшее сомнение в том, что именно она  расправилась  с
этими несчастными? Их разлагающееся мясо застряло у нее под  ногтями,  а
их языки - их было штук  двадцать,  если  не  больше  -  были  разложены
аккуратными рядами на ее смазанных ароматическими маслами ляжках, словно
в ожидании входа... Не сомневался он и  в  том,  что  мозги,  сочившиеся
сейчас из  их  ушей  и  ноздрей,  прежде  были  лишены  рассудка  -  под
воздействием удара или поцелуя, остановившего их сердца.
   Керчер солгал ему. Или солгал, или  сам  бил  чудовищно  обманут.  Ни
малейшего  намека  на  наслаждения  в  воздухе,  во  всяком  случае,   в
человеческом понимании.
   Он совершил ошибку, открыв шкатулку Лемаршана. Ужасную ошибку.
   - О, я вижу, с мечтами покончено,  -  произнес  сенобит,  разглядывая
его, распростертого на голом полу. - Прекрасно.
   Она встала. Языки свалились на пол, посыпались дождем, точно слизни.
   - Ну что ж, тогда начнем, - сказала она.

2

   - Это не совсем  то,  что  я  ожидала,  -  говорила  Джулия,  стоя  в
прихожей. За окном смеркалось, холодный  августовский  день  подходил  к
концу. Не самое подходящее  время  осматривать  дом,  который  так  долю
пустовал.
   - Да, работы тут хватает, - согласился Рори. -  Да  и  неудивительно.
Здесь ничего не трогали со дня смерти бабушки. Года,  наверное,  три.  И
потом, я уверен,  последние  годы  жизни  она  не  очень-то  следила  за
порядком.
   - А дом твой?
   - Мой и Фрэнка. Он был завещан нам обоим. Но кто последний раз  видел
моего старшего брата, вот что хотелось бы знать?
   Она пожала плечами, притворившись, что не помнит, хотя на самом  деле
помнила очень хорошо. За неделю до свадьбы...
   - Кто-то говорил, что он провел тут несколько дней прошлым летом.  Не
сомневаюсь,  что  в  любовных  играх.  А  потом  опять  куда-то   исчез.
Собственность его не интересует.
   - Ну а что, если мы въедем, а он вернется? Он  ведь  имеет  такие  же
права...
   - Откуплюсь. Возьму ссуду в банке и откуплюсь от него. Ему всегда  не
хватало денег.
   Она кивнула, но, похоже, все еще сомневалась.
   - Не беспокойся, - сказал он, подходя к ней и  обнимая.  -  Дом  наш,
малышка. Маленько подкрасим, подновим, и здесь будет, как в раю.
   Он испытующе вгляделся в ее лицо. Порой, особенно в минуты, когда ее,
как сейчас, терзали  сомнения,  красота  этого  лица  становилась  почти
пугающей.
   - Верь мне, - сказал он.
   - Верю.
   - Тогда все в порядке. Переезжаем в воскресенье, ладно?

***

   Воскресенье.
   В этой части города оно до сих пор  еще  являлось  "днем  господним".
Даже если владельцы  этих  нарядных  домиков  и  чистеньких  наглаженных
детишек больше  и  не  верили  в  Бога,  воскресенья  они  чтили  свято.
Несколько занавесок на окнах отдернулось, когда к дому  подкатил  фургон
Льютона и из него начали выгружать вещи; наиболее любопытные соседи даже
прошлись пару раз мимо под предлогом выгуливания собак, однако никто  не
заговорил с новыми жильцами и тем более не  предложил  помочь  выгружать
вещи. Воскресенье не тот день, чтоб потеть в  трудах  праведных.  Джулия
приглядывала за распаковыванием в доме,  а  Рори  организовал  разгрузку
фургона, ему помогали Льютон и Мэд Боб. Пришлось сделать  четыре  ездки,
чтоб перевезти все с Александра Роуд, и все равно к концу  дня  там  еще
оставалось полно разных мелочей, которые было решено забрать позже. Часа
в два дня на пороге появилась Керсти.
   - Вот, пришла спросить, может, понадобится моя помощь? - спросила она
немного извиняющимся тоном.
   - Да ты входи,  чего  стоишь,  -  ответила  Джулия.  И  она  вошла  в
гостиную, которая напоминала поле битвы, где победа пока  оставалась  за
хаосом, и тихо выругала Рори. Позвать эту заблудшую  овцу  на  помощь  -
нет, это только он мог такое придумать! Да она скорее мешать будет,  чем
помогать. Этот постоянно сонный,  унылый  вид,  от  одного  него  Джулия
готова была скрежетать зубами.
   - Что я должна делать? - спросила Керсти. - Рори сказал, что...
   - Да, - ответила Джулия. - То, что сказал, это уж точно.
   - А где он? Рори, я имею в виду?
   - Поехал еще за вещами, добавить мне головной боли.
   - О...
   Джулия немного смягчилась.
   - Знаешь, это вообще-то очень мило с твоей стороны, - сказала она,  -
что ты пришла помочь и все такое, но не думаю, что в данный  момент  для
тебя найдется работа.
   Керсти слегка покраснела. Пусть вялая и сонная, но  глупой  ее  никак
нельзя было назвать.
   - Понимаю, - сказала она. - Ты в этом уверена? А я не могла  бы...  Я
хочу сказать, может, я сварю тебе чашечку кофе?
   - Кофе? - переспросила Джулия. Напоминание  о  кофе  заставило  вдруг
почувствовать, как страшно пересохло в горле. - Да, - заключила  она,  -
недурная идея.
   Приготовление кофе не обошлось без  травм,  впрочем,  незначительных.
Любое дело, за которое бралась Керсти, тут же обрастало сложностями. Она
стояла на кухне у плиты, кипятила воду в кастрюльке,  которую  до  этого
искала минут пятнадцать, и думала, что, возможно, ей не  следовало  сюда
приходить. Джулия всегда так странно на нее смотрит, словно  огорошенная
тем фактом, что она не погибла в утробе матери. Впрочем,  неважно.  Ведь
это Рори просил ее зайти, разве нет? И этого было достаточно. Она бы  не
променяла шанса хоть раз увидеть его улыбку на тысячу Джулий.
   Минут через двадцать пять подъехал фургон - время, за которое женщины
дважды делали попытку  завести  разговор,  и  оба  раза  не  получалось.
Слишком уж мало у них было общем: Джулия мила,  красива,  ей  перепадали
все взгляды и поцелуи, Керсти же была девушкой с вялым  рукопожатием,  и
если глаза ее когда-нибудь и блестели, как у Джулии, то только от слез -
до плача или после него. Она  уже  давно  решила  для  себя,  что  жизнь
несправедливо устроена. Но  отчего,  когда  она  уже  смирилась  с  этой
горькой правдой, жизнь непременно тычет ее носом еще и еще раз?
   Она исподтишка наблюдала, как работает Джулия. Казалось, эта  женщина
не бывает  некрасивой  ни  при  каких  обстоятельствах.  Каждый  жест  -
скинутая тыльной стороной ладони прядь волос со  лба,  сдувание  пыли  с
любимой чашки - был отмечен легкостью и изяществом. Наблюдая за ней, она
поняла причину собачьей привязанности Рори  к  этой  женщине,  а  поняв,
ощутила новый приступ отчаяния.
   Наконец появился и он, щурясь и весь в поту. Полуденное солнце  пекло
немилосердно. Он улыбнулся ей, обнажив немного  неровный  ряд  зубов,  -
улыбка, перед которой, как ей казалось еще недавно,  в  день  первой  их
встречи, было невозможно устоять.
   - Рад, что ты пришла, - сказал он.
   - Счастлива помочь, чем могу, - ответила она, но он уже отвернулся  -
к Джулии.
   - Ну, как дела?
   - Я прямо голову теряю, - ответила она.
   - Ладно, хватит тебе возиться, можно и передохнуть, - заметил он. - В
этот заезд мы захватили кровать, - он заговорщицки подмигнул ей, но она,
похоже, не обратила внимания.
   - Может, помочь с разгрузкой? - спросила Керсти.
   - Льютон и Боб уже занимаются этим, - ответил Рори.
   - О...
   - Но готов полжизни отдать за чашечку чая.
   - Мы никак не найдем этот чай, - сказала Джулия.
   - Ага... Ну тогда, может, кофе?
   - Конечно! - торопливо воскликнула Керсти. - А те двое, что будут?
   - Они тоже умирают от жажди.
   Керсти снова отправилась на  кухню,  наполнила  кастрюльку  почти  до
краев и поставила на огонь. Из двери было видно,  как  Рори  в  прихожей
распоряжается разгрузкой. Они внесли кровать - настоящее  брачное  ложе.
Она изо всех сил старалась отогнать возникшую перед  глазами  картину  -
он, лежа на этой кровати, обнимает Джулию, - но не могла. Стояла,  глядя
на воду в кастрюльке, следя за  тем,  как  она  закипает  и  над  плитой
поднимается пар, и все то же видение их  утех,  от  которого  болезненно
ныло сердце, возвращалось к ней снова и снова.

***

   Когда мужчины удалились  сделать  последний  в  этот  день  заход  за
мебелью, терпение  Джулии  лопнуло  окончательно.  Это  просто  какое-то
несчастье, твердила она, в  этих  чемоданах,  сундуках  и  коробках  все
уложено кое-как. Приходится раскапывать кучу ненужных вещей, прежде  чем
доберешься до самого необходимого. Керсти молчала,  занимаясь  на  кухне
перемыванием запыленной посуды.
   Громко чертыхаясь,  Джулия  решила  прерваться  и  вышла  на  крыльцо
выкурить сигарету. Прислонилась к дверному  косяку  и  глубоко  вдохнула
горьковатый воздух. Хотя было только 21 августа,  весь  день  в  воздухе
висела легкая дымка гари, напоминающая, что осень близко.
   Во всех этих хлопотах день пролетел совершенно незаметно, и  внезапно
теперь, стоя  на  верхней  ступеньке,  она  услыхала  колокольный  звон,
сзывающий прихожан на вечернюю службу; звук накатывал ленивыми  волнами.
Он успокаивал и умиротворял. И она вдруг вспомнила детство. Воспоминание
не было конкретно, не то, чтобы перед ней предстал какой-то определенный
день или место, нет. Просто возникло ощущение, что она вновь молода, она
ребенок... Ощущение имело привкус тайны.
   Года четыре прошло с тех  пор,  как  она  последний  раз  заходила  в
церковь. Да, то был день свадьбы ее и Рори. Воспоминание  об  этом  дне,
вернее, о надеждах, связанных с ним,  которым  так  и  не  суждено  было
сбыться, наполнило ее сердце горечью. Она повернулась и вошла в дом  под
все  усиливающийся  звон  колоколов.  После  улицы,   озаренной   лучами
заходящего солнца, ей показалось, что в доме особенно  темно  и  мрачно.
Она так страшно устала, что хотелось плакать.
   Придется еще собирать эту кровать, чтоб было  куда  приложить  голову
ночью, а ведь они еще даже не решили, в какую из комнат ее ставить.  Вот
этим и надо заняться прямо сейчас,  и  немедленно,  чтоб  не  входить  в
заваленную вещами гостиную и  не  видеть  эту  Керсти  с  вечно  кислым,
похоронным выражением лица.
   Колокол все еще звонил, когда она распахнула дверь, ведущую на второй
этаж. Первая из трех находившихся  там  комнат  била  самой  просторной,
казалось бы, чем не спальня?  Но  солнце  еще  не  проникало  в  нее  (а
возможно, и вообще никогда не проникает), на окнах висели тяжелые шторы.
Здесь было прохладней,  чем  в  любом  другом  уголке  дома,  но  воздух
спертый. Она пересекла комнату по диагонали и  подошла  к  окну  поднять
шторы.
   И тут, стоя у подоконника, она вдруг обнаружила очень странную  вещь.
Оказывается, штора была прибита гвоздями к оконной раме, надежно охраняя
помещение  от  проникновения  малейших  признаков  жизни  с  улицы.  Она
попыталась отодрать ткань,  но  безуспешно.  Человек,  прибивший  штору,
потрудился на совесть.
   Ладно, ничего, когда Рори вернется, она заставит его взять  гвоздодер
и заняться этим. Она отвернулась от окна и  вдруг  неожиданно  отчетливо
осознала, что колокол все еще сзывает прихожан. Что это, неужели они еще
не пришли на службу? Неужели этого крючка с приманкой, сулящего  райское
блаженство, оказалось недостаточно?  Мысль  промелькнула  в  голове,  не
успев толком оформиться.  А  колокол  все  звонил,  казалось,  от  звука
вибрирует сама комната. Ноги ее, и без того ноющие от усталости, слабели
и подгибались с каждым новым его ударом. Голова раскалывалась от боли.
   Отвратительная комната, решила ока, душная, а мрачные стены  холодные
и влажные даже на вид. Хоть места тут и много, но  Рори  ни  за  что  не
убедить ее  использовать  эго  помещение  в  качестве  главной  спальни.
Пропади она пропадом.
   Она направилась к двери, до нее оставалось  всего  около  метра,  как
вдруг в углах что-то скрипнуло, а дверь со  стуком  захлопнулась.  Нервы
Джулии были на пределе. Она с трудом сдержалась, чтоб не разрыдаться.  И
вместо этого просто сказала:
   - Да поди ты к дьяволу! - и ухватилась за дверную ручку.  Повернулась
она легко (а почему бы, собственно, и  нет?),  но  Джулия  почувствовала
страшное облегчение. Дверь распахнулась. Снизу из холла струились  тепло
и розовато-золотистый свет.
   Она затворила за собой дверь и с чувством  странного  удовлетворения,
которому, казалось, не было причин, повернула ключ в замке.
   И  едва  успела  это  сделать,  как  колокольный   звон   тотчас   же
прекратился.
   - Но это же самая большая из комната.
   - Она мне не нравится, Рори. Там  сыро.  Можно  использовать  крайнюю
комнату.
   - Если только удастся протолкнуть эту чертову кровать в дверь.
   - Почему бы нет? Ты ведь знаешь, это можно.
   - Зря только площадь будет пропадать, - возразил он, в  глубине  души
прекрасно понимая, что сдаться все равно придется.
   - Мамочке лучше знать, - сказала она  и  улыбнулась  ему  глазами,  в
похотливом выражении которых било мало материнского.

3

   Времена  года  тянутся  друг  к  другу,  как  мужчины  и  женщины,  в
стремлении избавиться, излечиться от своих крайностей и излишеств.
   Весна, если она длится хотя бы на неделю  дольше  положенного  срока,
начинает тосковать по лету,  чтоб  покончить  с  днями,  преисполненными
томительном ожидания. Лето, в свою очередь, задыхаясь в поту,  стремится
отыскать кого-то, кто умерил бы его пыл, а спелая и сочная осень  устает
в конце концов от  собственного  великодушия  и  рада  острой  перемене,
переходу к холодам, которые убивают ее плодовитость.
   Даже зима, самое неприветливое и суровое время года,  с  наступлением
февраля мечтает о пламени, в жаре которого истаяли  бы  ее  наряды.  Все
устает от себя со временем и начинает  искать  противоположность,  чтобы
спастись от самого себя.
   Итак, август уступил дорогу сентябрю,  и  сетовать  на  это  было  бы
смешно.

***

   По мере обустройства дом на Лодовико-стрит принимал все более  уютный
и гостеприимный  вид.  Последовали  даже  визиты  от  соседей,  которые,
присмотревшись к парочке, уже начали поговаривать о том, как хорошо, что
дом номер 55 снова занят жильцами. Лишь один из них как-то раз  упомянул
вскользь Фрэнка, вспомнив, что вроде бы один странный парень приезжал  и
прожил  тут  несколько  недель  прошлым  летом.  Последовало   секундное
замешательство, когда Рори заметил,  что  приезжавший  -  его  брат,  но
Джулия тут же  сгладила  ситуацию  с  присущим  только  ей  безграничным
шармом.
   За годы женитьбы Рори  чрезвычайно  редко  упоминал  о  Фрэнке,  хотя
разница в возрасте между братьями составляла  всего  полтора  года,  что
предполагало, что в детстве они были неразлучны. Да и Джулия  узнала  об
этом лишь тогда, когда он в припадке пьяного откровения вдруг  заговорил
с ней о брате. Случилось это примерно  за  месяц  до  свадьбы.  Разговор
получился  грустный.  Оказывается,  пути   двух   братьев   окончательно
разошлись, когда они повзрослели, и Рори о  том  очень  сожалел.  И  еще
больше сожалел о той боли, которую причинял родителям распущенный  образ
жизни Фрэнка. Всякий раз, когда Фрэнк  сваливался  откуда-то,  словно  с
луни, он приносил с собой одни несчастья и  огорчения.  Рассказы  о  его
приключениях всегда балансировали на грани криминала, рассказы о  шлюхах
и мелких кражах ужасали семью. Но были истории и похуже, так, во  всяком
случае,  утверждал  Рори.  В  приступах   откровенности   Фрэнк   иногда
рассказывал  о  днях,  которые  проводил,  словно  в  бреду,  в  поисках
наслаждений, выходящих за все границы нравственности.
   Возможно, в интонациях Рори, повествующего об этих художествах брата,
Джулия угадывала не только отвращение, но и  изрядную  примесь  зависти,
что еще больше возбуждало ее любопытство. Как бы там ни было, но  с  тех
пор она постоянно испытывала жгучий интерес к жизни этого безумца.
   Затем, примерно за две недели до свадьбы, паршивая овца появилась  во
плоти. Похоже, последнее время дела Фрэнка шли неплохо. Во всяком случае
об этом говорили золотые перстни на пальцах, свежая загорелая кожа лица.
Внешне он мало походил на  монстра,  описанного  Рори.  Брат  Фрэнк  был
обходителен и гладок, точно отполированный камень. За считанные часы  он
совершенно очаровал ее.
   Странное то было время. По мере того как  приближался  день  свадьбы,
она все меньше и меньше думала о будущем муже  и  все  больше  -  о  его
брате. Нельзя сказать, чтоб они были так уж непохожи. Одинаковая веселая
нотка в голосе, живость характера сразу указывали на то, что в жилах  их
течет одна и та же кровь. Но вдобавок  ко  всем  качествам  Рори  Фрэнка
отличало  еще  и  то,  чего  в  его  брате  никогда  не  было:  какое-то
очаровательное безрассудство.
   Вероятно то, что случилось затем, неизбежно  должно  было  случиться,
несмотря на все усилия побороть инстинктивное  влечение  к  Фрэнку,  она
старалась  найти  себе  оправдание.  Впрочем,  пройдя  через  все   муки
угрызений совести, ока сохранила в памяти их  первую  -  и  последнюю  -
интимную встречу.
   Кажется, в доме тогда как раз была Керсти, пришла по какому-то  делу,
связанному с  подготовкой  к  свадьбе.  Но  обос