ы те же, что и у меня...
     -- Кибернетизация всех наук --  так, кажется,  было написано в какой-то
статье, -- подал  голос третий.  --  Слушайте, Леонид Сергеевич, у вас можно
добыть стакан воды?
     Он достал  из кармана  полоску  целлофана, в которую, словно  пуговицы,
были запрессованы какие-то таблетки, надорвав, вылущил две на ладонь.
     -- Что это у вас, Дмитрий Константинович? -- спросил Леонид.
     -- Триоксазин.  Нервишки  пошаливают, --  извиняющимся голосом  ответил
тот.
     Леонид вышел в соседнюю комнату. Послышалось журчание воды.
     --  Пожалуйста,  -- Леонид протянул Дмитрию  Константиновичу конический
мерный стакан. Тот положил таблетку на язык и, запрокинув голову, запил.
     --  Фу,  --  сказал  он,  возвращая  стакан;  на  лице у  него  застыла
страдальческая гримаса. -- Ну и гадость!
     -- Гадость? -- удивленно переспросил  Леонид.  -- Это же таблетки. Даже
вкуса почувствовать не успеваешь -- проскакивают.
     -- Галушки сами  скачут. А эти штуки и стаканом воды нс запьешь. Или не
привык еще?
     -- И хорошо, -- вставил Николай, -- Я лично предпочитаю доказывать свою
любовь к медицине другими способами.
     --  Да  вы садитесь,  садитесь,  -- предложил Леонид Сергеевич. Сам  он
отошел к столу у окна и, включив бра, возился там с чем-то.
     -- Помочь? -- предложил Николай.
     -- Спасибо, Коля. Я сам.
     -- Раз так -- и ладно. В самом деле, Дмитрий Константинович, давайте-ка
сядем.
     Дмитрий Константинович сел за стол,  по-ученически сложив  перед  собой
руки; Николай боком примостился на краю стола, похлопал себя по карманам.
     -- Леня, а курить здесь можно?
     -- Вообще нельзя, а сегодня можно.
     -- Тогда изобрази, пожалуйста, что-нибудь  такое...  Ну, в общем, вроде
пепельницы.
     -- Сам поищи.
     --  Ладно,  -- Николай  пересек комнату и стал рыться в шкафу.  --  Это
можно? -- спросил он, показывая чашку Петри.
     -- Можно.
     Николай снова пристроился на столе, закурил.
     -- Разрешите? --- спросил у него Дмитрий Константинович.
     -- Пожалуйста! -- Николай протянул пачку. -- Только... Разве вы курите?
     -- Вообще нет, а сегодня можно, -- усмехнулся тот.
     -- Все, --  Леонид щелкнул выключателем бра. В руках у него было нечто,
больше  всего напоминавшее  парикмахерский  фен,  --  пластмассовый колпак с
четырьмя  регуляторами  спереди   и  выходящим  из  вершины  пучком  цветных
проводов.
     --  Может, посидим немного?  -- спросил Дмитрий Константинович. --  Как
перед дальней дорожкой?
     -- Долгие проводы -- лишние слезы, -- резко сказал Николай. -- Начинай,
Леня.
     Леонид  сел  в огромное кресло, словно  перекочевавшее сюда из кабинета
стоматолога;  нажав  утопленную  в  подлокотнике клавишу, развернул  его  ко
вмонтированному в  стену пульту с  консольной  панелью, надел "фен"  и  стал
медленными и осторожными движениями подгонять его по голове.
     -- Коля, -- сказал он, -- автоблокировка включена. Но на всякий случай.
Вот тут в шкафчике, шприц и ампулы. Посмотри.
     -- Посмотрел.
     -- Возьмешь вот эту, с ободком...
     -- Эту?
     -- Да. Обращаться со шприцем умеешь?
     --  Я   умею,  --   сказал  Дмитрий  Константинович.  --  Вернее,  умел
когда-то...
     --  Думаю,  это  не понадобится.  Но  в  крайнем  случае  придется  вам
вспомнить старые навыки.
     -- Долго это будет?
     -- Сорок пять минут.
     -- Долго...
     --  Начнем,  пожалуй!  --  Леонид откинулся на спинку  кресла,  прикрыл
глаза.
     --  Ни  пуха  ни  пера!  --  сказал  Николай.  --  А  я пошел  к черту.
Возвращайся джинном!
     Он  тихонько,  на  цыпочках  подошел  к  Дмитрию  Константиновичу, сел,
положил  перед  собой сигареты.  До сих пор их было  трое. Теперь --  двое и
один.

     ЛЕОНИД

     Через пять минут  я усну, И проснусь  -- кем?  Самим собой?  Всемогущим
джинном? Или просто гармонической  личностью  с уравновешенным характером  и
хорошим пищеварением? Нс знаю. Лучше бы сейчас ни о чем не думать. Не думай!
Не могу. Уж так я устроен. И вообще самое труд-нос -- не думать об обезьяне.
Зря я ввязался  в это дело. Ввязался? Я же сам все это затеял. Но нужно было
бы еще  попробовать... Не  могу  я больше пробовать --  это мой единственный
шанс.
     Вот уж нс думал" что я так тщеславен. Тщеславен. И жажду, чтобы мое имя
вошло в анналы. Может быть, завтра войдет...
     Еще  четыре с  половиной  минуты.  Нет,  надо  успокоиться. Упорядочить
мысли.  Так  я,  того гляди,  и не  усну. Может,  это мне  стоило проглотить
триоксазин? Давай упорядочивать мысли.
     Пожалуй,  все началось  с шефа. Или с Таньки?  С шефа и Таньки. Вечером
Танька сказала,  что ей надоело со мной,  что из меня  никогда  не выйдет не
только ученого,  но и просто мужа. И ушла. Это она умеет -- уходить. "Всегда
надо уйти  раньше, чем начнет  тлеть  бумага"  --  так она  сказала и изящно
погасила папиросу. Курила она только папиросы. Когда ребята ездили в Москву,
то  привозили  ей  польские  наборы:  сигареты  она  раздавала,  а  папиросы
оставляла себе. Впрочем, курила она совсем немного.
     Тогда я  пошел  в аспирантское  общежитие,  и мы  с  ребятами  до  утра
расписывали "пульку"  и пили черный кофе пол-литровыми пиалами. А утром меня
вызвал шеф.
     Я его люблю, нашего шефа  И  уважаю  -- до глубины  души. Только ему-то
этого не  скажешь:  он великий. Вообще, по-моему, все  ученые разделяются на
три  категории  -- великих теоретиков, гениальных экспериментаторов и вечных
лаборантов.  Шеф  --  великий теоретик.  Я  вечный лаборант,  и это меня  не
слишком  огорчает. Ведь всегда нужны не  только великие,  но и такие, как я.
Собиратели  фактов. Меня это вполне устраивает. Больше,  я люблю это.  Когда
остается один на один с делом  нудным  и противным, когда тебе нужно сделать
тысячу энцефалограмм, изучать и делать выводы из сопоставления которых будут
другие,  -- вот тогда ты: чувствуешь, что  без тебя им не обойтись. И тысяча
повторений одной и той же  операции уже не рутина,  а работа. Так вот,  меня
вызвал шеф.
     -- Леня, -- он у нас демократ, наш шеф. -- Леня...
     Я уже знал,  что за этим последует. Да, конечно, меня держат на  ставке
старшего  научного сотрудника.  У  меня же до  сих пор нет степени. И ведь я
умный парень,  мне ничего не стоит защититься  в  порядке  соискательства. И
языки я знаю, а  ведь это как раз камень преткновения у большинства. И тем у
нас хоть отбавляй. Вот, например:  "Некоторые аспекты  динамической цифровой
модели мозга" -- это же  замечательно!  Чем не "диссертабельная"  тема? "И в
самом деле, -- подумал я, -- почему бы не взяться?"
     --  Владимир  Исаевич.  --  сказал я, --  давайте.  "Некоторые  аспекты
динамической цифровой модели мозга" -- это же замечательно!
     Шеф онемел. Он уже столько раз заговаривал со мной об этом, но я всегда
изворачивался,    ссылаясь   на    общественные    нагрузки    и    семейные
обстоятельства...
     Наконец шеф обрел дар речи.
     --  Молодец, Леня!  -- прочувствованно  сказал он. --  Только  ведь она
нудная, эта модель. Вы представляете, сколько там...
     -- Представляю, -- сказал я. -- Очень даже представляю.
     Шеф  сочувственно посмотрел на  меня  и  кивнул. Я тоже  кивнул,  чтобы
показать, что оценил его сочувствие.
     -- Ну что ж, -- сказал шеф, --  беритесь, Леня, а мы вас поддержим. Всю
остальную работу я с вас снимаю, занимайтесь своей темой. Года вам хватит?
     -- Хватит, -- не сморгнув глазом, соврал я. -- Безусловно, хватит.
     На этом аудиенция кончилась. И начались сплошные будние праздники.
     В  качестве  моделируемого  объекта  я  решил взять  собственный  мозг.
Во-первых, всегда под рукой; во-вторых,  другого  такого  идеально  среднего
экземпляра нигде не  найдешь; и не болел я никогда, и не кретин, и не гений,
сплошное среднее арифметическое.
     Так  прошло девять месяцев --  вполне  нормальный  срок,  чтобы  родить
модель. И тогда меня заело: работа сделана, модель построена. А дальше  что?
Какая  из этого,  к ляду,  диссертация?  Выводы-то хоть какие-нибудь  должны
быть! А выводы, как известно, не по моей части.
     Конечно,  есть  шанс  защитить и  так.  Недаром  на  каждого  кандидата
технических, филологических и прочих наук приходится минимум три медицинских
-- статистика вещь великая. Но надеяться только на нее?.. Противно.
     И  тогда  я вспомнил про Кольку. Мы с ним  учились еще  в школе.  Потом
вместе поступали на физмат. Он поступил, а я не прошел по конкурсу и подался
на биофак.
     Я пришел к  Кольке  с папкой, в которой могла  бы  уместиться  рукопись
первого тома "Войны и мира" и с бутылкой  гамзы.  Мы посидели, повспоминали.
Потом я спросил:
     -- Слушай, можешь ты посчитать на своей технике?
     -- Что посчитать? -- Колька всегда на вопрос отвечает вопросом.
     Я объяснил. Мне нужны были хоть какие-нибудь аналогии,  закономерности,
алгоритмы.
     -- А для чего все это нужно? -- спросил он.
     -- Надеюсь, что такое электроэнцефалограмма, ты знаешь? Ну  вот.  А это
запись электрической активности каждой клетки  мозга в  течение сорока минут
жизнедеятельности.
     -- Популярно.
     -- Как просил.
     -- Ладно.  -- сказал Колька. --  Оставь. Посмотрим, что из этого  можно
сделать.
     На этом мое участие кончилось.  Собственно,  это  всегда бывает  так, и
иначе,  наверное, просто не  может: я собрал факты, а выводы  должен сделать
кто-то другой. Только  на этот раз  выводы уж  больно сумасшедшие...  Что ж,
скоро выяснится,  достаточно  ли они сумасшедшие,  чтобы  быть  истиной, как
сказал кто-то из великих.

     НИКОЛАЙ

     Леня  пришел  ко  мне  в конце  апреля.  Надо сказать,  ему  немного не
повезло: приди он хотя бы месяцем  раньше, я взялся бы за это дело сразу, но
в мае надо  было заканчивать две  темы. и ничем посторонним  я заниматься не
мог А  потом, когда мы кончили, я попросту забыл. Не то чтобы я был таким уж
необязательным,  просто, когда  закрутишься  вконец, забываешь  обо всем.  И
вспомнил я о Лене только  в июне. Надо отдать ему должное --  он ни разу  не
напомнил мне  о себе, ни разу не поторопил. Такая деликатность даже  удивила
меня. Сперва я  подумал, что ему все это попросту не так уж нужно; но потом,
когда вспомнил  Леньку лучше, -- ведь мы с ним не виделись несколько лет, --
сообразил, что для него такое поведение вполне естественно: он отдал все мне
и теперь ждал. Мне бы такой характер... Ждать я совсем не умею. И терпеть не
могу. Леня сразу как-то вырос в моих глазах.
     Короче  говоря,  в  нюне я вспомнил  о  Лениной  просьбе. Я  возился  с
телевизором и неожиданно в развале на столе наткнулся на его папку. Сразу же
раскрыл,  посмотрел. И ничего не  увидел. Нет, там  были графики, формулы --
все  на месте. Но никакого  физического смысла  в них я не уловил В принципе
оно   понятно:  я  ведь  в  биологии   вообще   мало  смыслю,   а  в   такой
специализированной  области и подавно.  Но у неведения есть  и  своя хорошая
сторона -- вот она,  пресловутая  диалектическая  двойственность! --  свежий
взгляд. Не зная биологии, я мог надеяться увидеть то, чего нормальный биолог
в  жизни   бы  не  заметил.  Однако  могучая  эта  теория  на  практике   не
подтвердилась. Во всяком случае сразу. Через несколько дней -- я в это время
был  в  отпуске  -- у меня уже выработался условный рефлекс:  как  только  я
брался за Ленины графики, на меня нападала безудержная зевота
     Надо сказать, я вообще не  доверяю способу  "медленно  и  методично"  и
всегда  был приверженцем метода "тыка". Конечно научно обоснованного "тыка".
И ассоциативных связей
     Я думал, с чем могут ассоциироваться эти кривые. Но  в голову ничего не
приходило.
     "Посчитай на своей  технике", --  сказал  Леня.  Но прежде чем считать,
нужно сформулировать задание. Как? Ни малейшего намека я не видел. И тогда я
стал безудержно экспериментировать. Это называется "алгоритм  Мартышки". Той
самой, которая  "...то их на хвост  нанижет, то их понюхает, то их полижет".
Прежде всего  наглядность.  К счастью,  Леня аккуратист --  мне  не пришлось
приводить  его  графики  к  единому  масштабу.  Я  пробовал  накладывать их.
пробовал...
     Говорят, лень -- двигатель прогресса. В самом деле: лень стало человеку
пешком ходить  -- автомобиль изобрел. И так далее.  Меня тоже выручила лень.
Чтобы  не  разглядывать  часами  эти  дурацкие  кривые,  я пересчитал  их  и
воспроизвел  в  звуковом  диапазоне.  Потом  записал на  магнитофон  и начал
прокручивать   в  качестве  звукового  сопровождения.   А  сам  вернулся   к
телевизору.
     Я  живу  в  однокомнатной  квартире  на  втором  этаже   девятиэтажного
кооперативного дома.  Народ в  доме  по  большей части свой, институтский, в
основном молодежь. Поэтому, когда я ставлю магнитофон на окно и запускаю его
на полную громкость, возражении обычно не бывает. Во всяком случае, никто не
приходит и не говорит: "Да заткните же вы свою проклятую машину!"
     Но  на  этот  раз,  не  успел я прогнать пленку каких-нибудь три-четыре
раза, как  сосед сверху забарабанил чем-то об  пол.  Я  высунулся в  окно  и
осведомился, не мешаю ли спать.
     -- Спать вы  мне не мешаете, но работать -- очень.  Нельзя ли несколько
потише?
     -- Отчего же нельзя? -- вежливо ответил я.
     И убавил звук.
     Чуть-чуть.
     Соседа сверху я совсем не знал. Он не  из нашего института. Иногда мы с
ним  встречались на  лестнице  и раскланивались  по всем  правилам  этикета.
Внешне  он походил  на заправилу какой-нибудь гангстерской шайки: массивный,
квадратный, с лицом боксера и короткой стрижкой.
     Минут  через пятнадцать раздался  звонок. Как  был, в  одних трусах,  я
пошел открывать --  женщин вроде бы не ожидалось. На пороге стоял "гангстер"
с третьего этажа.
     --  Простите,  пожалуйста,  --  сказал  он,  --  мне очень  не  хочется
прерывать  ваших занятий,  но...  Я,  конечно,  очень  люблю  музыку...  Сам
некоторым образом музыкант... Но нельзя ли все-таки потише?
     Я уже приготовится было ответить, но он продолжил:
     -- И потом, черт побери,  можно ли так варварски обращаться с  музыкой?
Это что у вас, пере-пере-перезапись?
     -- Какой музыкой? -- обалдел я.
     Он указал рукой на окно с магнитофоном. Я схватился за шевелюру.
     --  Проходите,  пожалуйста,  --  попросил  я.  --  Только  извините,  я
несколько не в форме...
     -- Ну  зачем же,  --  вежливо  возразил  сосед. -- Вы  только  сделайте
немножко потише. Я вовсе не хочу вам мешать.
     -- Что вы,  что вы,  -- бурно запротестовал  я. -- Заходите! В порядке,
так  сказать,  установления  добрососедских  отношений. А то просто неудобно
получается -- два года живем в одном доме и даже не знакомы.
     Я усадил его на диван, а сам торопливо стал натягивать джинсы и рубашку
-- все-таки неудобно принимать гостей в трусах.
     -- Так вы говорите, это музыка? -- спросил я.
     -- А что же это еще может быть? -- слегка раздраженно парировал  он. --
Только музыка,  испорченная  варварскими  руками  радистов.  Радиолюбителей,
виноват. И прекрасная была музыка...
     Я поспешно сбавил громкость. Он прислушался.
     -- Прекрасная была музыка... -- повторил он -- Полигармониум?
     --  Не знаю, --  сказал я и вдруг начал вдохновенно врать, мне пришла в
голову ослепительная идея. Недаром я верю во вдохновение и прозрение. -- Это
сочинение одного моего приятеля. Он не был музыкантом...
     -- Композитором, -- поправил меня сосед.
     --  Композитором, -- согласился  я. -- Он  был  дилетант.  Любитель. Он
подарил мне запись...
     -- Но почему она в таком состоянии?
     -- Видите ли, я тут... В общем это случайность... Запись повреждена.
     -- Так неужели не сохранилось партитуры?
     -- Она погибла. Сгорела при пожаре. А вы, кажется, сами музыкант?
     --Да.
     -- Простите за навязчивость, а вы не взялись бы...
     -- Восстановить? -- Он был на редкость догадлив.
     Я молча кивнул и потупился, чтобы он не  увидел, как  загорелись у меня
глаза.
     -- Что  ж, -- сказал он. -- пожалуй... Можно  было бы попытаться. Хотя,
работа, конечно. грандиозная( -- Он помолчал, пожевал  губами.  -- Ладно, --
сказал   он  вдруг   решительно  и   в  этот  момент  показался   мне  самим
совершенством, этаким подарком судьбы. -- Давайте.

     ДМИТРИЙ КОНСТАНТИНОВИч

     Больше всего это  было  похоже  на работу археолога,  реконструирующего
какой-нибудь древний храм или дворец. От него и остались-то крохи фундамента
да слабый контур, просматривающийся  лишь с самолета; но проходит  несколько
лет, и вот ты находишь в книге  фотографию,  под которой написано: "Зиккурат
Урнамму.  Реконструкция".  И  постройка   столь   красива,  столь  органично
вписывается  в  ландшафт,  что  невозможно не поверить -- да, именно так это
выглядело когда-то, так и никак иначе. Палеоскульптор, по останкам  человека
воссоздающий    его    портрет;    палеонтолог,    по   нескольким    костям
восстанавливающий облик динозавра, -- они могли бы понять то, с чем пришлось
столкнуться мне.
     Прежде   всего   надо   было  записать  партитуру.   После   нескольких
прослушиваний я справился  с этой  задачей  довольно легко.  Но потом( Потом
начались муки. И впервые в жизни я мог сказать -- это были муки творчества.
     Какое это магическое  слово --  твор-чест-во. Созидание. Из ничего,  из
памяти, из собственной души извлечь музыку -- что может быть выше этого?! Но
я извлекал  ее только  из инструмента и листов партитуры. Я был исполнителем
-- неплохим исполнителем -- и не более  того.  А больше всего  мне  хотелось
услышать:  композитор Дмитрий Штудин. Тщеславие? Не  знаю. Может  быть. Хотя
главное для меня  в конечном счете было  не  это, а сам  процесс творчества,
процесс мне недоступный. Как  говориться, бодливой корове бог рог не дает( И
теперь мне представился единственный шанс. Единственный -- потому что в этой
записи, которую  Николай Михайлович просил меня восстановить, я почувствовал
руку гения. Я сам не бог весть что. Но  почувствовать гения, узнать его--это
я  могу. Тут  просто  невозможно ошибиться.  Потому что гармония,  настоящая
гармония любого заставит остановиться в священном трепете.
     Запись  была  преотвратная. Я понимаю,  Николай  Михайлович  не  то  ее
перегрел, не то перемагнитил -- что-то такое он мне говорил, -- но как можно
так  обращаться  с  шедевром?!  Впрочем,  я ему  не  судья. Но  потери  были
невосполнимы:  стертыми  оказались  целые  партии, во  многих  местах  зияли
мучительные в своей дисгармоничности пустоты(
     В сорок  четвертом  году,  когда  я  попал в  госпиталь,  мне  довелось
повидать  там  всякое: людей  с  оторванными руками и ногами, с  обожженными
лицами, слепых, потерявших память( Пожалуй, только  тогда я испытывал  такое
чувство, как  сейчас. Передо мной был инвалид,  тяжелый инвалид, и я  должен
был вернуть его к жизни.
     Николай Михайлович забегал ко мне чуть ли не каждый день -- узнать, как
продвигается работа. Однажды я не  выдержал и наорал на него: сперва довести
музыку до такого  состояния, а потом справляться  о ней. Это верх лицемерия!
Словом, я  здорово перегнул. Потом,  конечно, зашел к нему, извинился, и  мы
договорились -- когда я копчу, сам скажу. А до тех пор прошу его не торопить
меня.  Но,  встречаясь  на  лестнице или  во дворе, я  все  время  ловил его
умоляющий взгляд.  В общем-то,  я понимал  его, и  сам так же нетерпелив. Но
здесь  нужно  было  собрать все силы,  все терпение --  малейшая поспешность
могла привести к ошибке. Гармония -- она не любит торопливых. Такой уж у нее
характер,
     Работал я по вечерам -- днем я преподаю в музыкальной шкоде. Когда-то я
мечтал о славе, об имени,  но  со временем  понял,  что выше преподавателя в
музшколе мне не подняться.  Что ж, я смирился с этим.  Больше того -- работа
доставляла мне радость. Но теперь п