такой, какой она
была полторы недели назад, провожая его сюда, а давней, еще прошлогодней, па
этом самом пляже, с доской для  серфинга на плече. Может, просто потому, что
ему трудно  было представить себе ее вне  моря,  реки, бассейна, словом, вне
(он чуть было не подумал -- родной для  нее) водной стихии? Впрочем, если бы
он и подумал так, это не было бы слишком большим отклонением от истины: ведь
Кэтрин  не  только  любила  воду,  не  только  была  отличной  пловчихой,  и
ныряльщицей,  способной  по четыре минуты не всплывать  на поверхность, но и
заканчивала  сейчас курс гидробиологии, и ее  домом вскоре должны были стать
плавучие  лаборатории  Южных  морей.  Это,  пожалуй, больше  всего  удручало
Арвида: ведь ему с его скрипкой  нечего было делать там, он-то был человеком
столиц(
     Но хватит валяться!
     Арвид  встал, прислушался к  похрапыванию  Джерри  в  соседней комнате.
Невольно  он  поискал глазами футляр со скрипкой. Вот он, лежит.  Да, что ни
говори,  не  всякому  удается  в  четырнадцать  лет  обладать  инструментом,
застрахованным на полмиллиона,  инструментом, к которому  приставлен  личный
телохранитель( Интересно, мог  ли да Сало, великий ломбардец, чьи кости  вот
уже  четыре  столетия тлеют  в склепе собора Дуомо Веккио, предугадать,  что
сотворенная его руками скрипка переживет своего создателя на века, что будет
она  дарить радость людям  в  далекой стране,  открытой  славным  генуэзским
мореходом всего  за  несколько десятилетий до его  рождения? Арвиду хотелось
думать, что знал: ведь это такое счастье -- знать, что даришь людям радость!
     Он быстро сполоснулся под душем,  выпил  стакан апельсинового сока,  не
забыв перевести акустику бара на "интим", чтобы тот своим зычным  голосом не
разбудил Джерри.  И  только опуская на  вощеную столешницу стакан,  вспомнил
вдруг главное:  ведь это  утро  --  утро  победителя! Он, Арвид  Грейвс,  --
победитель. Утро победителя --  какая все-таки  сладость в этих словах( Вот,
значит, почему он проснулся  так рано --  чтобы не пропустить  рассвет этого
утра. Арвид взглянул  в окно. За  окном  была еще ночь,  но ночь обреченная,
ночь, притихшая перед неизбежным приходом  рассвета. Его еще  не было видно,
но что-то подсказывало, что он уже приближается, он уже близко, он вот-вот(
     "Как я люблю все это, -- подумал Арвид, -- как я люблю этот мир, мир, в
котором я живу, как я люблю людей этого мира --  Джерри,  похрапывающего  за
стенкой;  Кэтрин, которая уже, наверное, проснулась и бежит  сейчас па пляж;
учителя Каротти( Учитель, вы слышите, учитель? Я не подвел вас!  И  я сделаю
еще очень и очень много, потому что  я ваш должник, и я должен отплатить вам
лишь одним -- игрой, настоящей игрой. Отплатить вам и всем остальным, кого я
помню и  люблю. Аните, которая пела мне колыбельные песни. Анита, я не знаю,
где ты сейчас, но ты  была мне как мать, потому что я не знал другой матери,
я никого не знал, ни матери, ни отца, у  меня не осталось никого,  когда мне
не было и  нескольких месяцев, и сперва  за всех мне была ты. А потом пришли
другие,  пришел в  мое  сердце доктор Хотчич, пришел учитель Каротти, пришла
Кэтрин,  у которой тоже никого больше нет, кроме  всех вас -- и  меня. Ни  у
кого  из  нас  там, в интернате, нет  родных, мы  все  остались  сиротами  в
младенчестве, но у нас есть ваша любовь. И, значит, мы живем в мире, который
по-настоящему добр, если нас окружают добрые люди("
     Повинуясь безотчетному порыву,  Арвид подошел  к столу,  погладил рукой
мягкую черную кожу футляра, потом щелкнул замками, открыл, прикрепил мост и,
вскинув  скрипку  к   плечу,  радостно  ощутил  щекой  ласковое,  прохладное
прикосновение лакированного подбородника.  Легким, замедленным  движением он
провел смычком  по  пустым  квинтам, чутко вслушиваясь  в серебристые  звуки
Скрипка  спустила  строй   совсем  чуть-чуть,  и   он  несколькими   ловкими
движениями, едва касаясь колков, настроил ее. Руки двигались сами,  ухо само
ловило  оттенки  звучания  струн,  а  он  словно  бы  оставался  в  стороне,
погруженный в смутно зарождающееся ощущение(
     Он  повернулся  и посмотрел на ночник,  на  бесконечно рушащуюся тяжкую
массу воды  и  вдруг  понял,  что там,  за  водопадом,  она  только  кажется
спокойной.  Нет, она  лишь отдыхает,  эта  река,  отдыхает  -- до следующего
броска вниз с красной, трещиноватой гранитной скалы.
     И  снова все  получилось  как будто само  собой: сам ударил  по cтрунaм
смычок, сами забегали по грифу, меняя позиции, пальцы, а он, Арвид, плыл тем
временем  по  реке, и  высокие, скалистые  берега все  сжимались,  стискивая
русло, и без того неистовый  бег потока еще  ускорялся, ускорялся, и вот уже
масляно  закружились вокруг перевернутые  вниз смерчи водоворотов, и повисла
впереди  радуга,  манящая,  обещающая  тому,  кто  пройдет  под ней,  что-то
удивительное, радостное и по-детски ясное, как она сама( И он промчался  под
этой радугой, промчатся в падении,  которое  было полетом, а может быть -- в
полете, который оказался  падением, и снова кипела вокруг вода, она была как
взмыленная лошадь,  у которой бурно вздымаются бока и срываются с губ хлопья
пены, но которая все же пришла первой, которая все-таки победила  и  которую
теперь  конюхи медленно  водят по кругу, потому  что  остановиться -- значит
умереть(  И  вода  тоже умеряла  свой бег, и  берега  расступались,  и струи
делались все светлее и  прозрачнее,  и  там,  в  глубине, вокруг  скатанных,
гладких  камней плясали в них  солнечные рыбки,  чем-то похожие  на ныряющую
Кэтрин(
     За окном  медленно нарождался день. Небо незаметно светлело на востоке,
а  на  западе, словно упорствуя и не  желая отступать, сгущалась  тень, но и
она,  эта  тень,  должна  была  растаять  через  те  считанные  минуты,  что
оставались еще до восхода. Начиналось утро победителя.
     Победитель  стоял  посреди  гостиничного  номера,  устремив  взгляд  на
струящийся   по  пластиковому  абажуру   водопад,  а  навстречу  ему  бросал
феерические каскады "Дьявольских трелей" Тартини.
     И он не слышал, как за спиной его тихонько звякнул приемник пневмопочты
и на лоток упали первые выпуски утренних газет.

     1975


        ПРОБНЫЙ КАМЕНЬ

     I

     Где же это было?
     Дорис мучительно напрягала память, но мысли не  подчинялись ей,  упрямо
ускользали, и в сознании мелькали только  бессвязные, отрывочные картины. II
лишь одна вспыхивала перед ней чаще других -- упорно, навязчиво, неотступно.
     Где же это было?
     Помнится, в какой-то глуши, куда  занесло  ее неведомо какими судьбами.
Гастроли? Кажется. Или съемки. Может быть( Маленький городишко. И зоопарк --
тоже  маленький, тесный, старинный, с клетками вместо  вольеров -- обширных,
отгороженных  лишь  невидимой  глазу стеной  силового барьера. А в одной  из
клеток волк. Не старый  еще, матерый волчище с широко развернутой грудью, но
какой-то  свалявшейся, потерявшей живой  блеск шерстью и безнадежно повисшей
на  бессильно надломленной шее головой.  Он  не сидел,  не лежал,  не глядел
тоскливо  сквозь решетку, нет.  Он монотонно, как заводная игрушка по столу,
писал по клетке круги; если долго следить за ним, начинала кружиться голова.
     Сейчас сама  пишет и пишет  круги. Один, два( десять(  И так без конца.
Порой  ей  хочется остановиться,  но что-то  внутри не дает и  гонит, гонит,
гонит( Волчица в клетке.
     И  пусть нет  у  этой клетки  прутьев -- сильно изменилась обстановка в
отделении смертников за последние тридцать  лет,  с  тех пор, как  на  смену
газовой камере пришел зомбинг. Торжество гуманизма! Камера не камера, а так,
вроде бы  просто комната, скромный такой гостиничный номерок, только выйдешь
из него лишь один  раз-- и навсегда. Обычная комната, и  только под потолком
шевелится  опалесцирующее "всевидящее око", стерегущее каждое твое движение,
чтобы не приведи Бог не сотворила ты с собой ничего, чтобы с тобой ничего не
случилось, ибо  к  казни ты должна  прийти  здоровой, целой и невредимой. Уж
казалось бы: что-что, а объектив не должен смущать ее, никак не должен, ведь
больше  двадцати лет прожито  перед объективом, ведь ты же не кто-нибудь, ты
Дорис Пайк,  "Мерлин  Монро  XXI века"( Но это проклятое "всевидящее око" не
объектив, оно  --  враг, в нем есть  что-то одушевленное, что-то  бесконечно
подлое и  отвратительное.  Соглядатай, доносчик,  шпион, провожающий тяжелым
леденящим  взглядом  каждый  ее  шаг, каждое  движение. И  невольно хотелось
поторопить  время, пусть  уж скорее  бы, сколько там  осталось  --  три дня?
Четыре? Лучше все что угодно,  лучше  стать(  А  кем, собственно? Мало, мало
знала она о зомбинге, никогда это ее не интересовало; так, какие-то расхожие
газетные статейки, разговоры  мимоходом(  Да и не все ли равно -- кем? Дорис
Пайк умрет. Даже если ее тело останется жить. Умрет вместе с памятью своей о
пушистых снегах Сиэтла и волшебных закатах  над  Вайкики, о глазах Тони (ах,
как  сияли  они  в  то  утро,  первое утро  вдвоем!)  и  заваленной  цветами
грим-уборной, об этом волке, писавшем круги по клетке  в захудалом  зоопарке
какого-то богом забытого городка(
     Дорис думала об этом спокойно. Последние три недели ею владела странная
вялость,  апатия. Может быть, спасительная для нее: ведь не выдержала, ни за
что не  выдержала бы она месяц  такого напряжения,  что владело  ею в суде и
первые  дни после -- после той проклятой  минуты,  когда  старшина присяжных
трижды, кивая, произносил  своим  простуженным голосом: "Да. Да. Да"( Жуткая
нелепость, несправедливость, подлость этого мира, осудившего ее ни за что, и
хотелось  криком разорвать  грудь, чтобы слышно было  во  всем  мире, но кто
отсюда  услышит? И кто  поможет? Конечно.  Все. Навсегда. И смирилась  она с
этим "навсегда", хотя не  предполагала даже,  что сумеет так вот  смириться(
Сперва она  еще  думала  о  последней  в жизни  реплике, которую  произнесет
седьмого сентября, когда придут за нею( Что-нибудь вроде:
     Живите же и, если в силах вы
     О счастье думать, наслаждайтесь счастьем(
     Последний  выход  в роли  Марии Стюарт(  Но  потом  и  эти  мысли ушли,
остались  лишь  безразличие  и  усталость  да  вот  это  бесконечное  --  до
изнеможения --  круговращение по камере. Один круг, два( десять( И сверху --
гнетущий, пристальный взгляд опалесцирующего "всевидящего ока"(

     II

     Несколько минут Олаф посидел неподвижно, постукивая пальцами по вощеной
столешнице,  затем решительно пробежался  по телефонной  клавиатуре.  Честно
говоря, не очень ему хотелось этого, совсем  даже не хотелось:  кто же любит
расписываться в своей слабости? Ну да никуда, как видно, не денешься(
     -- Магнус? Да, да( Каюсь. Хочу предложить сделку. Меняю твою  голову на
обед. Нет( Завтра? Что  ж, если нельзя сегодня( Вот спасибо!  Где угодно. По
твоему выбору. Конечно, согласен.  -- Он взглянул на часы. -- Да.  Значит, в
половине восьмого. Успею, старина.
     Последнее заявление, впрочем, оказалось  излишне самоуверенным. Пока он
приводил себя в надлежащий вид,  соответствующий обеду в  "Тройке" да  еще в
обществе Мак-Мануса, пока ловил потом такси (нет чтобы  догадаться и вызвать
заранее!), пока они выбирались из пробки  перед Дрейтон-Бриджем( Словом,  он
опоздал  на  добрых  двадцать минут.  Стол в маленьком угловом  кабинете  на
антресолях  был  уже  сервирован,  и,  окинув  его  беглым  взглядом,   Олаф
почувствовал, как ощутимо тощает его бумажник. И черт с ним!
     Мак-Манус поднялся ему навстречу.
     --  Привет, старина. Я  тут уже распорядился,  так что( --  рукопожатие
как-то естественно превратилось у него в некий приглашающий жест. -- Прошу!
     Олаф  искренне  воздавал  должное  экзотике  русской  кухни,  испортить
которую не могло  даже  сознание, что  платить-то придется ему(  И когда  на
смену  всему  этому  торжеству желудка пришел  самовар с  отлично заваренным
душистым чаем, а Мак-Манус, удовлетворенно вздохнув,  раскурил сигару,  Олаф
заговорил  о том, что, собственно,  и привело его сюда. То есть, конечно, он
был  бы  рад  встретиться с  Магнусом  и  без всякого  делового  повода,  но
почему-то так никогда не получалось. Однако это обоих вполне устраивало.
     -- Ну, и какой орешек ты хочешь на этот раз расколоть моим бедным лысым
черепом? -- поинтересовался  Мак-Манус. -- Излагай. И учти, чай способствует
активизации мыслительных процессов(
     В глубине души Олаф  при всем желании не мог бы с этим согласиться, ибо
ничто на свете не может заменить чашки хорошего  кофе,  но( В  конце концов,
сейчас  ему нужны  были  макманусовы  мыслительные  процессы, свои  он  уже,
похоже, исчерпал, а раз так -- пусть его!
     -- Недели три назад, точнее,  восьмого августа, ко мне явился клиент --
Лаверкрист. Киносценарист и писатель. Клиент выгодный  --  он  предложил мне
десять тысяч независимо  от  результата,  двадцать пять  --  если я  добьюсь
оправдания, плюс возмещение всех расходов.
     -- Неплохо, -- прокомментировал Мак-Манус, выпуская могучую струю дыма.
-- Хотя и не слишком роскошно.
     -- Все зависит от точки зрения. Но главное -- ты знаешь. что за дело он
мне всучил?
     -- А разве ты не сам взялся?
     --  Сам, конечно. Просто не показался  мне этот  парень. Да  ладно. Так
вот, дело Дорис Пайк.
     -- Этой( суперзвезды?
     -- Именно. Дельце-то  с тухлятинкой, сам понимаешь. -- Я знаю лишь  то,
что было  в газетах. И  то смотрел не слишком внимательно, честно говоря.  А
потому давай-ка ab ovo.
     -- Хорошо. Пятого июля в одной  из квартир Добни-Хауса произошел пожар.
Сигнализация сработала  исправно,  пожарные прибыли быстро,  взломали дверь,
ликвидировали  очаг --  выгорело всего полкомнаты. И вызвали полицию. Потому
что первым делом  наткнулись на полуобгоревший труп хозяйки квартиры, некоей
миссис Фанни  Флакс.  Несчастная  женщина,  полупаралитик, почти десять  лет
прикованная  к креслу-каталке.  Она и сидела  в  этой  самой каталке, только
полчерепа  было  снесено, а рядом валялся  пистолет. И  не какая-нибудь  там
дамская  игрушка,  а  армейский "люгер".  Изрядно искореженный --  во  время
пожара рванули патроны в обойме.
     --  Что  ж,  ход довольно  стандартный, ничего  не скажешь:  убийство и
поджог, чтобы замести следы.
     -- Именно  это  и сказали ребята из  команды  инспектора Древерса.  Они
установили,  что миссис Флакс приобрела эту квартиру десять лет назад, когда
переехала сюда из Сан-Франциско.  Жила одна, уединенно, последние семь лет у
нее  работала одна и та же приходящая прислуга, некая Элизабет Зайак. В день
убийства ее не было -- алиби полное и надежное.
     -- Не люблю я полных алиби, Олаф(
     --  Это  я проверил сам. Тут  чисто. Едва  ли не единственной  знакомой
миссис  Флакс была  Дорис Пайк, регулярно посещавшая квартиру  в Добни-Хаус.
Мисс Зайак утверждает, что ее голос был даже введен в память мажордома.
     -- Был?
     --  Да.   Деталь  любопытная:  все  керстограммы   в  памяти  домашнего
компьютера стерты. Намеренно. А ведь это могла сделать только сама хозяйка(
     -- Насколько я знаю, да.
     -- Если только не( Но об этом речь впереди, Магнус.
     Итак, по порядку.  Было выяснено,  что пистолет  зарегистрирован на имя
мисс Дорис Пайк, разрешение было оформлено в Калифорнии еще четырнадцать лет
назад.
     -- Армейский "люгер"? Странный выбор, тебе не кажется?
     -- Дорис Пайк вообще странная личность. Во  время съемок она  исполняла
все трюки сама --  без  каскадеров.  И стреляла тоже.  Отлично стреляла. Это
подтверждают все.  Словом,  оружие ее,  отпечатков на  нем,  естественно, не
сохранилось.  Как-никак, пожар, хоть и  небольшой.  Зато по всей квартире ее
отпечатков  хоть отбавляй.  Она сама  подтверждает,  что в  тот  день  утром
навещала миссис Флакс, но, по ее словам, ушла еще до двух, тогда как смерть,
по мнению криминалистов, наступила не раньше  четырех-пяти часов дня. Однако
алиби у  Дорис  Пайк  никакого: была, мол, дома, одна,  никто  ей не звонил,
никто ее не видел и не слышал.
     -- Убедительно(
     -- Более чем. Итак,  все образовалось. Древерс  в считанные дни раскрыл
преступление и нашел убийцу.  Суд( Некоторые моменты остались  невыясненными
--  мотивы,  например;  сам  знаешь,  безмотивное  преступление  встречается
исключительно редко(  Но  так  или  иначе,  присяжные вынесли  обвинительный
вердикт.  Дорис  Пайк  виновна  в  преднамеренном  убийстве  Фанни  Флакс  и
приговаривается  к  лишению  личности.  Приговор   должен  быть  приведен  в
исполнение через месяц, то есть седьмого сентября. Лаверкрист явился  ко мне
на следующий день после суда. Рекомендовал ему именно меня старый Холлис(
     -- Стоп, -- Мак-Манус прищурился, вспоминая. -- Наследство Крейвена?
     -- Он самый.  Но не в том суть. Лаверкрист -- старый друг Дорис Пайк. В
какой-то мере  -- партнер, если  можно определить их  взаимоотношения  таким
образом: пишет сценарии почти для всех фильмов с ее участием. Ну  и в другом
отношении -- тоже  ее партнер,  чего  и не скрывает.  Естественно, знает  ее
хорошо. И  убежден, что она убить не  могла. Причем  я ему  верю. То есть  в
искренность  его верю. Человечишка он,  конечно, хилый, из тех, знаешь ли, у
кого корни в землю только на дюйм уходят. Но производит впечатление человека
честного и неглупого. Более чем неглупого.
     -- Так, -- сказал Мак-Манус и нацедил  себе очередную чашку чая. -- Это
была преамбула, как я понимаю. Затем взялся за дело ты. И что же?
     --  Если  бы  я мог  ответить тебе однозначно, мы не  сидели бы  сейчас
здесь, Магнус. А Дорис Пайк не сидела бы в камере смертников Сан-Дорварда.
     -- Ну, тогда давай по порядку. Я слушаю.
     И Олаф начал рассказывать по  порядку. Это было непросто--чуть ли не  в
нескольких  словах,  в считанные минуты во всяком случае, уложить три недели
работы,  и работы  не  из  самых  легких. Но в  таких  делах  он  поднаторел
давно--недаром  за  ним  прочно  установилась  репутация одного из  наиболее
толковых частных  детективов не только штата,  но  и  всего побережья. Он не
пытался  даже излагать весь ход расследования в деталях, нет. Магнусу  это и
не нужно  было. В этом  Олаф был профессионалом  и чувствовал, что  ни одной
осечки  не  допустил.  Магнусова голова  нужна ему  была лишь для обобщения,
осмысления, поисков выхода  из положения, которое  самому Олафу казалось  --
едва ли  не впервые за полтора десятка лет -- безысходным. И уж если Магнус,
умница Магнус, не сможет ничего придумать -- значит, Дорис Пайк обречена.
     Прежде  всего, если убийца  организовывает  пожар, чтобы  скрыть  следы
преступления,  он не  оставляет чуть ли не на  самом  видном месте пистолет,
зарегистрированный на его имя. Нелогично, не так ли? Не рассчитывает  же он,
что пистолет сгорит или расплавится? К тому же женщины, как правило, если уж
совершают преступления,  то делают  это  более обдуманно  и  утонченно,  чем
мужчины(
     Во-вторых, эта странная история с керстограммами -- спектрографическими
записями голосов, -- заложенными в память  мажордома. Ни Дорис Пайк,  ни кто
бы  то ни было другой не мог этого сделать, ибо  только  хозяин волен ввести
керстограмму в память или вычеркнуть ее. Всем остальным, с чьими голосами он
знаком,   мажордом  повинуется,  но  лишь   как  гостям,  не  имеющим  права
распоряжаться списком.
     В-третьих, пальцы. По всей квартире полно отпечатков -- старых и новых,
принадлежащих мисс Дорис Пайк. Ее  пальчики -- всюду. И  ни одного отпечатка
пальцев самой хозяйки. Нигде.
     Наконец,  еще одно. В квартире царил культ Дорис Пайк. Афиши. Кристаллы
записей. Кассеты фильмов(  И --  ни одной фотографии хозяйки  дома. Никакого
семейного альбома. Ничего.
     --  Как  тебе все это нравится, Магнус? --  Олаф  залпом выглотал чашку
чаю, поморщился. -- Слушай, а кофе здесь подают?
     --  Почему  же  нет? Сейчас(  --  Мак-Манус  нажал  кнопк