в  Краков.  Многочисленное добро  погружено на  телеги  и  крепко  увязано
веревками.  Еще  вчера  двинулись в  родные земли  тысячи освобожденных из
плена поляков.  Телохранители и  ближние бояре толпились на дворе,  ожидая
княжеского знака садиться в седла.
     Великий князь не выспался и был не в духе. Он не пооберегся и встал с
левой  ноги.  А  ведь  все  удалось,  как  он  хотел.  Несколько дней  шли
переговоры с краковскими послами.  Раздумавшись,  Ягайла решил, по обычаю,
отступиться от  кое-каких обещаний,  но не тут-то было:  краковчане упорно
держались на  своем.  На  худой  конец Ягайла хотел взять с  собой любимую
рабыню Сонку, но послы и здесь заупрямились, чем очень огорчили князя.
     На семейном совете Ягайлу увещевал духовник,  с  ним ругались братья.
Но  он твердо вознамерился завладеть польской короной,  и  в  конце концов
пришлось согласиться на все условия краковских послов.  Кое-кто из ближних
бояр, мня себе выгоду, держал сторону великого князя.
     Когда переговоры кончились,  князь вспомнил прежние обиды от великого
магистра Конрада Цольнера и  велел послать ему  приглашение на  крестины и
свадьбу. Ягайла знал, что его женитьба на польской королеве придется не по
вкусу магистру, и заранее ликовал.
     С письмом поскакал боярин Лютовер.
     Мать,  княгиня Улиана,  не хотела и  слышать о латинской вере.  Слова
сына ранили ее сердце, словно острые камни. О ее упрямство разбивались все
доводы и  уговоры краковских послов.  Она  наотрез отказалась благословить
брак и грозила анафемой всему Ягайлову роду,  если он изменит православной
церкви.
     - Не  ты,  а  она  должна принять твою  веру!  -  исступленно кричала
великая княгиня.  -  Не видано и не слыхано, чтобы великий князь свою веру
менял! Не будет счастья тебе от жены, ни детей от нее...
     Вчера Ягайла допоздна пировал,  прощаясь с верными старыми друзьями и
с  любимой Сонкой.  Он еще надеялся утром уговорить мать,  выпросить у нее
благословение.  Проснувшись и  узнав,  что  княгиня уехала,  он  пришел  в
бешенство и собственной рукой избил двух бояр, проспавших ее отъезд.
     Грозные слова старой княгини не выходили у  него из головы,  и теперь
он не прочь был помолиться,  попросить у бога заступничества.  Но у какого
бога?  От русского он отказался и боялся его мести,  латинскую церковь еще
не считал своей.  Оставался старый Перкун и другие литовские боги, и князь
подумал, что будет совсем не лишним задобрить их.
     Наконец Ягайла сел на  вороного жеребца.  На  дворе все зашевелились.
Медленно  двинулись  бояре  через  крепостные  ворота.  Застучали  тяжелые
копыта,  зазвенело оружие.  На  золотых шишаках засверкали лучи  вставшего
из-за леса солнца.
     Когда великий князь,  окружавшие его братья и  ближние бояре проехали
подъемный мост,  из дверей языческого храма вышли старейшие жрецы в  белых
одеждах.   Впереди   шел   Гринвуд  в   остроконечной  шапке   с   золотым
набалдашником.  Жрец шатался от слабости - целую неделю он не прикасался к
пище, умолял великого Перкуна о милосердии.
     Постукивая посохом о  замерзшую землю,  Гринвуд вышел на  дорогу.  Он
двигался с трудом,  будто против сильного ветра,  зацепляя ногами лежавшие
на  дороге камни.  Когда  князь  приблизился,  Гринвуд молча  повалился на
землю, охватив руками копыта Ягайлова жеребца.
     - Смилуйся,  великий князь,  над своим народом,  оставайся в стольном
городе!  -  закричали на  разные голоса жрецы.  -  Не  езди в  Краков,  не
крестись в  латинскую веру!  Перкун не  хочет  твоей женитьбы на  польской
королеве!
     Встреча с жрецами не предвещала ничего хорошего.  Не зная,  как быть,
Ягайла  растерянно оглянулся.  По  обочинам дороги стал  собираться народ.
Князь  Витовт  потупил глаза,  смотрели в  землю  братья и  ближние бояре.
Уткнувшись лицом  в  засохшую траву,  застыли  на  коленях жрецы  в  белых
одеждах.
     Из   языческого  храма  доносилось  жалобное  пение  и   позванивание
маленьких  серебряных колокольчиков.  Курился  синеватый  дым  жертвенного
костра, попахивало паленым мясом.
     - Я дарю Перкуну жеребца белой масти,  -  сказал князь,  нагнувшись к
лежавшему на земле Гринвуду,  - ты слышишь? Конь совсем белый, как перо из
ангельского крыла. Пусть только мне будет удача в пути.
     Жрец даже не  шевельнулся в  ответ на слова князя.  Народ молчал.  На
лицах ближних бояр был написан испуг.
     - Смотри,  великий  князь!  -  неожиданно раздался  из  толпы  тонкий
девичий голос. - Священный дуб закрыл тебе путь!
     Увидев  тень  священного  дерева,   упавшего  через  дорогу,   Ягайла
почувствовал испуг и заколебался.  <Может быть,  отложить поездку? - думал
он.  -  День начался плохо.  И еще эта тень,  и жрецы...  Худой,  ох худой
знак!>
     На всякий случай он прикоснулся к браслету из черного конского волоса
на правой руке,  надетому от дурного глаза и  наговора,  и хотел повернуть
коня.
     В это время, словно угадав мысли князя, к нему подскакал в коричневой
сутане,   перепоясанной  простой   веревкой,   настоятель  францисканского
монастыря отец Венедикт.
     - Ваше величество,  -  обнажив редкие желтые зубы,  сказал он,  -  не
можно вам,  будущему королю Польши, склонять голову перед поганской силой.
Я пойду впереди и всемогущим крестом развею козни дьявола.  За мной,  ваше
величество...
     Подняв   над   головой   двумя   руками   простой  деревянный  крест,
францисканец скрипучим голосом стал выкликать заклинания,  Ягайла, все еще
колеблясь,  чуть  тронул поводья.  Вороной конь осторожно переступил через
неподвижное тело жреца.
     - Князь литовский!  -  с  трудом поднявшись на  ноги,  тихо  произнес
Гринвуд;  его красную бороду в завитках,  лицо, изрезанное морщинами, ярко
освещало осеннее солнце.  -  Священный дуб больше не  будет защищать землю
предков.  Я,  последний криве-кривейте,  сегодня  принесу  себя  в  жертву
великому Перкуну...
     Пронзительный  голос   францисканца,   читавшего  молитву,   заглушил
последние слова жреца.
     Ударили барабаны, затрубили трубы.
     Княжеский конь, раздувая ноздри, двинулся по дороге. За ним тронулись
княжеские братья и  ближние бояре.  Вслед за боярами и  краковскими попами
пошли иноземные всадники в боевых доспехах. За войском, поскрипывая, ехали
сотни высоких телег, груженных княжеским добром.
     Народ молча провожал великого князя.  Горожане с  удивлением смотрели
на  бритых ксендзов с  крестами и  четкими в  руках,  скакавших на  резвых
конях, на золоченые доспехи иноземных рыцарей.
     Не  звонили  в  дорогу  великому князю  колокола русских церквей,  не
выкрикивали добрые пожелания литовские жрецы.


                                  * * *

     Конрад Цольнер зябко ежился,  протянув ноги к самому огню камина.  Он
изменился, выглядел плохо, борода изрядно поседела, черная суконная куртка
висела на нем складками и  казалась с  чужого плеча.  Этой осенью он часто
жаловался на  сердце  и  три  раза  в  день  пил  горькую темную настойку,
изготовленную дворцовым врачом.
     Великий магистр снова гостил в Кенигсбергском замке. Он хотел еще раз
попытать  военное  счастье.   Потеряв  крепость  Мариенвердер,   он  решил
захватить Жемайтию с другого конца.
     На следующий день после приезда,  завершив утреннюю молитву,  магистр
позвал в свои покои великого маршала.
     На  этот раз  Конрад Валленрод твердо стоял на  своем.  Он  больше не
хотел  рисковать своей  рыцарской славой.  Он  требовал больше  времени на
подготовку к  войне и  значительно больше денег,  чем  предполагал великий
магистр. Они долго спорили.
     Духовник великого магистра Симеон не произнес ни слова.  Со скучающим
видом он смотрел на ледяные цветы,  покрывшие окна за ночь,  и,  беззвучно
шевеля губами, перебирал четки.
     Вконец  разозлившись,  Конрад  Цольнер  подвинул к  себе  кусок  чуть
желтоватого пергамента,  лежавшего на столе, и крепким, как коготь, ногтем
очертил будущие границы орденского государства.
     - Войска сосредоточить в  Рогнеде,  -  возвысил он  голос,  -  отсюда
наступать.  Здесь соединиться с  ливонскими рыцарями...  А  в местах,  где
стоят крестики,  я построю каменные крепости.  С помощью пресвятой девы мы
навсегда завладеем этой  землей.  -  Чуть  помолчав,  он  поднял глаза  на
Конрада Валленрода:  -  Ты опять будешь спорить,  брат мой?  Но помни,  на
капитуле твое упрямство могут понять как трусость... Кстати, скажи, как ты
можешь жить вместе с псами? Всю ночь собачий вой не давал мне уснуть.
     - Вчера небо  очистилось,  и  луна ярко светила,  -  спокойно ответил
маршал, - мой любимец Колду не выносит лунного света.
     - Я слышал,  брат мой, - не унимался магистр, - ты спишь с собаками в
одной постели и ешь из одной миски.  Правда ли сие?  Я не знаю, как примет
капитул такое известие.
     Лицо Конрада Валленрода побагровело,  жилы на лбу вздулись, волосатые
пальцы  сжались  в  кулаки.   Если  бы  кто-нибудь  другой  осмелился  так
разговаривать, недолго прожил бы он на свете.
     - Собака -  божье творенье, - опустив глаза, смиренно ответил он, - и
друг человека.  -  Маршал хотел еще сказать,  что все люди бесы и  вряд ли
среди самых достойных братьев можно отыскать такого преданного друга,  как
собака, но раздумал.
     - Ну  хорошо!  -  переменил разговор магистр.  -  Теперь о  походе на
Жемайтию. Надеюсь, что на этот раз нам не помешает изменник Витовт.
     - Я согласен,  -  поколебавшись,  сказал великий маршал.  - Через год
можно начинать войну,  если капитул не  поскупится на деньги.  Но я  прошу
дать мне полную свободу в военных делах.
     - Хорошо,  хорошо,  я подумаю,  брат маршал, о твоей просьбе, - опять
раздражаясь,  ответил Конрад Цольнер.  -  А  твое мнение,  святой отец,  -
обернулся он к своему духовнику, - не напрасно пропали труды мои?
     - Что  может сказать простой священник о  ратных делах?  -  продолжая
смотреть в окно,  ответил поп.  - Не мне решать на военных советах. Я буду
молить господа бога и  пресвятую деву о  победе.  -  Он повернул маленькую
лысую голову к висевшему над кроватью деревянному кресту.  -  Но все же, -
он  замялся,  -  надо  призвать  рыцарей  из  христианских  стран.  Больше
иноземцев в  нашем войске -  и  война будет стоить дешевле.  Пока в  Литве
существуют язычники, желающие всегда найдутся.
     - Святой отец прав,  -  сказал великий магистр,  - об этом никогда не
следует забывать.  - И, строго посмотрев на Конрада Валленрода, добавил: -
Разошли письма, не медли.
     Великий маршал молча кивнул головой.
     Ударил колокол в церкви святой Троицы. Великий магистр принялся вслух
отсчитывать удары.  Колокол  перестал  звонить,  и  в  комнате  воцарилась
тишина.
     - Ты свободен,  брат маршал,  -  зевнув,  произнес он,  поглядывая на
кровать, - настало время молитвы.
     Конрад Валленрод,  звеня оружием,  тяжело поднялся и вышел, захлопнув
за собой тяжелую дверь.
     - Упрям, как осел, и нет в нем божьей благодати, - внушительно сказал
великий магистр,  прислушиваясь к удаляющимся шагам.  - Здоров, как бык, и
шея  толстая,  как  у  быка.  Голову  повернуть  по-человечески не  может,
по-волчьи  поворачивается -  всем  телом...  Подбрось-ка,  брат,  в  огонь
поленьев, что-то озябли ноги.
     Неслышно ступая в войлочных туфлях, священник молча подошел к камину.
Нагнувшись,  он поворошил в горящих дровах кочергой и развел жаркое пламя.
На окнах заискрились ледяные узоры.
     - Так ему бог дал, - разогнув спину, наконец отозвался он.
     - А что,  брат Симеон,  может быть, и правда, что маршал бьет братьев
рыцарей?
     - Иной  рыцарь -  что  пень дубовый,  апостольским словом его  трудно
пронять, - неопределенно ответил духовник.
     В коридоре снова послышались шаги.  Кто-то,  позванивая оружием,  шел
легко  и  быстро по  каменным плитам коридора.  Дверь  в  покои скрипнула,
отворилась. Конрад Цольнер быстро повернул к двери свой орлиный нос.
     - Могу   я   говорить,   великий  магистр?   -   кланяясь,   произнес
телохранитель.
     - Говори.
     - Письмо  от  литовского  князя  тебе,   великий  магистр.  -  Рыцарь
приблизился и вручил Конраду Цольнеру пергамент с двумя восковыми печатями
на шнурах. - Будут ли приказания?
     Конрад  Цольнер отрицательно качнул  головой и,  развернув пергамент,
стал его рассматривать.
     Рыцарь незаметно удалился.
     - Не нравятся мне буквы в этом письме,  -  проворчал великий магистр,
не знавший грамоты. - Посмотри, брат, они все словно кричат от испуга. Вот
эта широко раскрыла рот и эта... А вот здесь она будто заламывает руки.
     Духовник взял  письмо,  внимательно осмотрел печати  и  стал  читать.
Письмо было витиеватое,  и  чем  больше слушал Конрад Цольнер,  тем меньше
понимал.
     - Прочти еще  раз,  Симеон.  Литовец Ягайла зовет меня на  крестины в
Краков, приглашает быть крестным отцом?
     - Выходит, так.
     - Он женится на польской королеве?
     - Да.
     - Что  же  делал  в  Кракове нечестивый поп  Христофор?  -  взорвался
магистр.  -  Охотился за юбками?  Клянусь святыми ранами,  я  заставлю его
плакать!..  Разъелся,  как боров,  и  каждый месяц тянет от ордена деньги.
<...Мне известно каждое слово,  сказанное в Кракове,  - передразнил Конрад
Цольнер своего посла,  -  у меня везде свои люди>!  Я не верил,  когда мне
писали,  что нечестивец содержит любовницу... Собственно, верил, но думал,
что он  умен и  не забывает дела.  Запиши,  Симеон:  Христофора немедленно
призвать в Мариенбургский замок.
     Не зная,  что делать дальше,  великий магистр стал вертеть на большом
пальце епископский перстень с рубином и алмазами.
     - Ягайла оскорбил меня!  -  вдруг  громко сказал он.  -  Пригласить в
крестные отцы -  да  как он  смел!  -  Взяв двумя пальцами письмо великого
князя, магистр с отвращением бросил его на пол.
     - Успокойся, брат, ничего страшного пока не произошло.
     - Ты думаешь?
     - Ягайла  несомненно выиграл,  в  Кракове он  будет  в  безопасности.
Пожалуй,  это самое умное из всего, что он мог придумать. Я говорю о князе
Ягайле, но если говорить о литовском княжестве...
     - О литовском княжестве? - словно эхо, повторил Конрад Цольнер.
     - Литовское княжество вряд ли  что-нибудь выиграет от Ягайлова брака.
Вспомни,  брат,  наш  разговор в  Мариенбурге в  тот  день,  когда приехал
Витовт...    Его    святейшество    папа    не    ограничится    крещением
язычников-литовцев,  он  захочет распространить свою власть и  на  русские
земли.  Он  заставит поляков насильно перекрещивать русских.  Если  хочешь
знать,  - медленно говорил священник. - Польша в конце концов проиграет. У
литовцев,  кроме Ягайлы,  есть еще много сыновей Ольгерда и вдобавок князь
Витовт. Упрямая  княгиня  Улиана будет бороться за свою веру до последнего
вздоха.  В литовском княжестве  заварится  кровавая  каша.  Пусть  пройдет
время...  Все  же,  -  добавил он,  вздохнув,  - краковские крестины князя
Ягайлы - это конец языческой Литвы.  А если так,  мы больше не  нужны  его
святейшеству и ордену уготован бесславный конец.
     - Мы сильнее всех в Европе,  - побледнев, тихо сказал Конрад Цольнер.
Только сейчас он  в  полной мере осознал значение краковских крестин:  все
будущее ордена поставлено под удар.  -  Мы хорошо организованное и богатое
государство, - не слишком уверенно закончил он, взглянув на духовника.
     - Борьба с  язычниками давала ордену право на землю,  право на войну,
право на существование.  Подумай-ка,  Конрад,  как мы будем вдохновлять на
подвиги наших братьев.  Ради чего они  подставят свои головы под литовские
мечи? Поход на Жемайтию следует пока отменить.
     - Что будет с нами?!  -  не сдержавшись,  вскричал великий магистр. -
Мы, мы...
     - Мы? А кто такие мы? - помолчав, спросил духовник.
     - Мы немцы.
     - Немцы?  Мы  вовсе не немцы,  а  подданные его святейшества папы,  -
сглотнув слюну,  сказал священник.  Его  острый кадык задвигался по  худой
шее. - А папе выгоднее поддерживать поляков.
     - Что же делать?
     - Надо стать немцами.
     - Но как, скажи мне, Симеон!
     - Тебе не свершить этого,  Конрад,  у  тебя мягкий характер и  слабая
голова,  -  раздумывая,  ответил поп.  -  Не  родился еще великий магистр,
который сделает нас немцами.
     - А если ударить на Польшу?  -  оживился Конрад Цольнер. - Сейчас как
будто удобный случай.
     - Поздно.  Ударить надо было в прошлом году...  Но великий боже,  кто
мог знать?!  Папа так предприимчив.  Поляки окрестят Литву и  Жемайтию,  и
ничего с ними не сделаешь.
     - Нет,   рано  полякам  радоваться...  Постой,  брат,  ведь  польская
королева замужем за австрийским принцем Вильгельмом.  Поп Христофор не раз
писал мне об этом.
     - Ну и что?
     - И, несмотря на ее замужество, ее выдают замуж за Ягайлу?
     - Если папа захочет, то возможен всякий брак. - Священник усмехнулся.
- Ты знаешь, где начинается круг?
     - Нет, - облизнув языком пересохшие губы, сказал великий магистр.
     - Я тоже не знаю. А папа, говорят, знает. - Отвернувшись, отец Симеон
стал снова рассматривать ледяные цветы на окнах и задумался.
     <Почему так происходит?  - размышлял он. - Ведь Конрад Цольнер весьма
и  весьма  ограниченный  человек,  но,  как  только  его  избрали  великим
магистром и вручили епископское кольцо, он возомнил себя мудрецом. Неужели
он и вправду думает,  что на него указал перст божий?  Теперь-то он знает,
как все это происходит.  У каждого достойного брата были свои соображения:
один  пил  с  кандидатом пиво и  вино и  считал его  товарищем,  другой за
поддержку ждал хорошего местечка,  третий доволен,  что кандидат не блещет
умом и позволяет водить себя за нос. А кое-кто прослышал, что он волочится
за юбками,  и думал, что всем будет позволено. Комтуром Конрад Цольнер был
неплохим,  что правда то правда,  но ведь в замке решались малые дела.  Не
всякому рыцарю,  даже  с  епископским кольцом на  пальце,  дано  управлять
орденом>.  И  тут  же  брат  Симеон вспомнил великого магистра Германа фон
Зальца, основателя орденского государства. Был бы он жив сейчас!..
     Священник повернулся и  взглянул  на  великого магистра,  сидевшего в
горестной задумчивости.
     <Недолго осталось жить Конраду,  -  продолжал он размышлять.  - Седая
борода, глубокие морщины, нездоровый, землистый цвет лица. Последнее время
стали дрожать руки.  Кто  может стать его преемником?..  Конрад Валленрод,
великий  маршал,  -  ответил  он  сам  себе.  Священник вспомнил заседание
капитула  после  разгрома орденских войск  под  Мариенвердером.  -  Конрад
Валленрод не выдержал и гневно говорил против великого магистра.  Его речь
сводилась к  тому,  что он-де был устранен от руководства походом в Литву,
Конрад Цольнер все  сделал по-своему,  а  исправить не  было  возможности.
Маршал привел факты,  и спорить не приходилось.  Неожиданно его поддержали
два   достойнейших  брата:   великий   комтур   и   великий  госпитолярий.
Посоветовавшись,  члены капитула осторожно приговорили:  великому магистру
советоваться впредь  с  великим маршалом всякий раз,  когда  дело  идет  о
войне>.
     Вроде  все  оставалось по-прежнему и  после  капитула,  но  священник
почувствовал, что Конрад Цольнер пошатнулся в глазах достойнейших братьев,
а великий маршал возвысился.


                            Глава сорок вторая

           <ПРЕСВЯТАЯ ДЕВА МАРИЯ ПРИКАЗЫВАЕТ, ВАШЕ ВЕЛИЧЕСТВО>

     - И спросит господь бог,  когда предстанете перед его очами:  <Почему
не  спасла души многих литовцев и  они по  вине твоей терпят страшные муки
ада?> - Андреус Василе вздохнул и украдкой бросил на королеву внимательный
взгляд.  -  А  сколько  польских матерей и  маленьких девочек и  мальчиков
томятся в плену у Ягайлова племени и живут без божьего света! Разгневается
господь и проклянет вас,  и будете гореть на вечном огне и не найдете себе
милости вовеки...  Нечистый,  -  монах повысил голос, - разорвет ваше