ак чиста и невинна эта сучка,
                Что Венеры не знает, и не сыщем
                Мужа ей, чтоб достойным был красотки!*
     ______________
     * Перевод Ф.Петровского.

     Уснуть бы, уж другая Венера к Солнцу подбегает...
     Проснулся он,  словно кто толкнул.  Дико посмотрел на окно - светло как
днем.  Проспал!  Замирая сердцем,  выскочил на балкон. Слава богу, солнце не
взошло...  Глянул на часы - без пяти три. Времени предостаточно. Вынес в сад
телескоп на подставке о трех ногах,  утвердил на высокой скамейке. Посмотрел
вдоль  трубы  -  ничего  не  заслоняет видимости.  И  облаков нет.  Горизонт
обозначен резко, будто ножом отрезано багровое небо от сизоватой земли.
     Ломоносов  приладил  к  окуляру  закопченное  стеклышко,  отрегулировал
резкость.  В  центре поля зрения видимость была хорошей,  но  на краях из-за
аберрации нарушалась,  туманились цветные  каемки.  Значит,  Венеру  надобно
держать  точно  по  оси  трубы...  Сходил  за  рабочим  журналом,  перьями и
пузырьком чернил.
     А  в Астрономической обсерватории Красильников и Курганов тоже хлопочут
у  телескопов.  В  Сибири Попов  и  Румовский глядят на  взошедшее солнышко.
Бейрут,  Калькутта,  Пекин  ощетинились телескопами.  Англичане и  французы,
итальянцы и  немцы клянут запоздалое утро.  Ломоносов,  сам того не замечая,
хриплым  полушепотом  тянул  поморскую  песню.  Он  почти  физически  ощущал
прикосновение плечей астрономов всей земли.  Все они, словно зазимовавшие на
Шпицбергене рыбаки, выскочили на берег и с восторгом глядят на новорожденное
солнышко,  которое, полоснув по глазам огненным краем, неудержимо потянулось
ввысь.
     - Там  огненны  валы  стремятся  и  не  находят  берегов,   -  бормотал
Ломоносов.  -  Там  вихри пламенны крутятся,  борющись множество веков.  Там
камни, как вода, кипят...
     В  половине четвертого приник к  окуляру.  Солнце было гладко и  чисто,
словно яичный желток на черной сковороде.  Несколько минут,  напрягая глаза,
Ломоносов смотрел на солнечный край, ожидая появления щербинки. Но ничего не
происходило.  Проклятый Эпинус!  Наврал,  конечно,  считая эфемериды. Чертов
немец...  Теперь перетрудишь глаза,  глядя на  светило,  не  уловишь первого
касания Венеры.  Ломоносов воткнулся в  трубу,  изредка косясь на хронометр.
Прошло  двадцать минут,  полчаса...  В  глазах  почернело,  поплыли огненные
пятна.  Ломило шею.  Еще десять минут...  Солнечный край на месте ожидаемого
вступления Венеры стал будто бы неявствен. Ломоносов оторвался от телескопа,
несколько секунд постоял с  закрытыми глазами.  Мельком глянул на  хронометр
(четыре часа десять минут!),  припал к  окуляру.  Ох!  Там,  где край Солнца
показался неявственным,  зияла черная щербинка!  Вот она,  Венера... Щербина
медленно росла,  округлялась...  Ну, Михайло! И когда на Солнце вступила вся
планета,  между ней и солнечным краем показалось тонкое,  как волос, сияние.
Оно длилось два удара сердца и пропало. Черный диск Венеры пополз по желтому
полю...
     Ломоносов отстал от телескопа. Брызжа чернилами, записал время. Прикрыл
набрякшие глаза. Было четыре часа двадцать семь минут.
     Сразу отяжелели,  заныли ноги, а трость дома оставил. Кое-как ковыляя и
переваливаясь утицей,  Ломоносов добрался до  постели.  Тяжело упал на  бок,
притих.  Отдыхали ноги,  отдыхала шея.  Но голова продолжала работать. Итак,
государи мои,  что видим?  Во-первых, удлинение рогов Венеры. Ни у Меркурия,
ни  у  Луны такого не бывает.  Во-вторых,  при самом вступлении планеты край
Солнца казался затуманенным. И наконец, тончайшее сияние. Все это может быть
объяснено единственно преломлением света в  атмосфере Венеры.  А  коль скоро
эффект преломления виден  на  таком  громадном расстоянии,  то  и  атмосфера
обладает  значительной густотой и  толщиной.  Так  ли?..  Ломоносов еще  раз
проследил цепочку рассуждений.  Так!  Если и  при сходе планеты с солнечного
диска  он  подтверждение  мыслям  узрит,  то  атмосфера  на  Венере  истинно
существует.
     В  седьмом часу проснулась и  забегала по хозяйству племянница,  ранняя
пташка. Жена и дочь из гостей припозднились, будут спать до обеда. Ломоносов
не утерпел отдыхать,  взял трость и пошел к телескопу.  Повернул трубу вслед
за поднявшимся солнцем. Сел, зажмуря глаза, греться.
     - Завтракать будешь, дядя Михайло?
     - Кофию давай.
     Матрена принесла высокий кофейник,  исходящий пахучим паром.  Глаза  ее
перебегали с дяди на телескоп. Не утерпела:
     - Что на солнце разглядываешь?
     - Посмотри, - снисходительно разрешил Ломоносов.
     Матрена приложила к окуляру горящий любопытством глаз.
     - Ой, какое громадное!.. А что это вроде бы какие-то пятнышки черные?
     - Так и называются -  пятна на Солнце. Италийский обсерватор Галилей их
первым узрел.
     - Ну да, - не поверила племянница. - На солнце пятен не бывает... Ой! А
одно совсем круглое... Наверху которое.
     - То планета Венера по Солнцу бежит.
     Матрена отступила, испуганно крестясь. Сказала шепотом:
     - По  солнцу вошки  ползают -  что  же  теперь будет?  Каким несчастьем
знамение обернется?
     - Ничего не будет.  - Ломоносов засмеялся. - Далее побежит Венера своим
путем.
     - А ежели убьет, как господина Рихмана? Тетю Лизу разбужу!
     - Я те разбужу! Ступай кашу варить, прорицательница несмысленая!
     Матрена,  едва  не  плача,  убежала.  Ломоносов покачал  головой.  Если
профессорова племянница испугалась,  то  каково  простому  народу,  у  коего
голова набита легковерием и  боязнью.  Кто  в  явлениях небесных видит божие
знамение. Собственным страхом своим они наказаны за суемыслие! Хуже, однако,
если  статья  попадет  в  руки  людей  грамотных,  чтецов  святого писания и
ревнителей православия. Коли кругом Венеры, скажут, атмосфера обретается, то
и  пары на ней восходить должны,  облака сгущаться,  дожди выпадать.  А  там
ручьи собираются в  реки,  реки  втекают в  моря;  растения,  коими животные
питаются,  произрастают.  Люди, подобные нам, живут... А в веру Христову они
крещены  ли?  Проповедано им  Евангелие?  Сие  не  коперниканская ли  ересь,
противная закону?  Ломоносов зло  засопел.  Такие  вот  книжники  и  фарисеи
укоротили жизнь архиепископа Феофана Прокоповича.
     О  Феофан,  Феофан!  Дико  торчащие смоляные волосы и  борода,  горящие
гневом аспидные глаза под мохнатыми бровями. Яростный бас, от которого гасли
церковные свечи. Непримиримый и необузданный нравом Феофан... Отцом родным и
защитой был он для бурсаков. Это он двадцатилетнего Михайлу от исключения из
Славяно-греко-латинской   академии   спас,   когда   открылось  крестьянское
происхождение.  В доме своем приютил,  за границу на учебу отправил. Это его
огненными проповедями вдохновленный,  писал Ломоносов торжественные оды. Это
он  внушал  учение  Коперника и  Галилея,  указывал  на  многие  невнятности
Священного  писания.   Прежде  церковного  долга   призывал  исполнять  долг
гражданский.  Доныне помнит Ломоносов латинские вирши Феофана Прокоповича, в
которых Галилей провозглашался деятельным служителем природы,  а  папа Урбан
VIII - нечестивым тираном:

                Почто ты, папа, судишь Галилея?
                Ты, яко крот, слепой, а он - Линчея!*
     ______________
     * Перевод С.Ахметова.

     Как и Ломоносова,  Феофана терзали враги.  Писали в доносах,  что он на
освященную воду ядом блюет, что мощи святые в Киево-Печерской лавре хулит...
Свели прежде времени в могилу сподвижника Петра Великого...
     Глаза Ломоносова налились злыми слезами.  Он  пошел по саду,  перешибая
тростью стебли травы -  будто сек долгогривых хулителей Феофана. Вспомнилось
вдруг,  как  архиепископ,  хохоча,  пересказывал книгу Сирано де  Бержерака.
Носатый француз издевался:  предполагать-де,  что  огромное светило вертится
вокруг Земли,  до  коей ему  и  дела нет,  столь же  нелепо,  как  при  виде
зажаренного жаворонка думать, что его приготовили, вращая вокруг него плиту.
Глаза Ломоносова засветились: эта здравая мысль, переложенная на поэтический
язык,  может украсить статью.  Поспешил к журналу записать две окончательные
строки, которые бились в голове:

                Кто видел простака из поваров такого,
                Который бы вертел очаг кругом жаркого?

     После сего стихотворения нелишне будет указать, что Коперникова система
имеет преславное употребление в астрономии.  Галилей,  Кеплер, Невтон довели
ее  в   предсказаниях  небесных  явлений  до  такой  точности,   каковая  по
земностоятельной системе достигнута быть  не  может.  Конечно,  если расчеты
производит изрядный астроном,  а  не пресловутый Эпинус.  Тем единственным и
плох  был  архиепископ Феофан,  что  немцев чрез меры любил,  перед западной
наукой преклонялся. А он, Ломоносов, коренной руссак. Он немцев в академии и
словесами бил,  и  кулаками зубы поправлял,  и  под арестом за  то сидел без
малого год.  И впредь так будет,  потому что на бездарных иноземцах науку не
поставишь.  Российская земля  сама  может  собственных Платонов  и  Невтонов
рождать. Так-то...
     Хронометр показывал половину  одиннадцатого.  Солнце  стояло  высоко  и
зноем  поливало сад.  Гудели пчелы.  Ломоносов обтер париком лицо,  поправил
телескоп.  Солнечные лучи  слепили глаза.  Тогда он  прорвал круглую дыру  в
листе бумаги и надел ее на трубу.  Получился защитный экран. Теперь ничто не
мешало наблюдать черный шарик Венеры, заканчивающий странствие по солнечному
диску. Ну-ка потрудитесь, отдохнувшие глаза!
     Ломоносов,  неудобно изогнув шею,  застыл у телескопа.  Венера медленно
приближалась к  солнечному краю.  Как  там здравствует атмосфера?..  И  вот,
когда до края Солнца осталось расстояние в десятую долю Венериного диаметра,
на  нем  возник  пупырь,  который все  более  вздувался,  чем  дальше Венера
выступала из Солнца.  Затем пупырь пропал,  лопнул,  и Венера показалась без
края,  будто  его  ножом  срезало.  Она  превратилась в  щербину  на  ровном
солнечном диске. Щербинка умалялась, сходила на нет. В момент отрыва планеты
от  солнечного края  на  нем  появилась  знакомая  замутненность,  опять  же
внесенная атмосферой. Все!
     Ломоносов разогнулся и захохотал. Мысль о том, что он за миллионы верст
углядел вокруг Венеры атмосферу,  наполнила его восторгом. Сколь несравненно
могущество науки!  Он  отшвырнул трость и  забегал по  саду,  сшибая головой
яблоневый цвет. Ай да Михайло!.. Чем не рысьеглазый?.. Он остановился. А как
же прочие обсерваторы? Удалось ли узреть атмосферное сияние и пупырь на краю
Солнца Курганову и Красильникову,  Попову и Румовскому? Западным астрономам?
Не  явилась  ли  им  помехой  облачность?..  Надобно  незамедлительно статью
писать. Надо сообщить ученому миру обо всем, что приметил.
     Ломоносов заулыбался,  будто  уже  держал  в  руках  тонкие  книжицы на
русском и  немецком (что поделаешь -  Запад по-русски не  разумеет) языках и
читает  приятные  глазам  слова:   "По  сим  примечаниям  господин  советник
Ломоносов  рассуждает,   что   планета  Венера  окружена  знатною  воздушною
атмосферою,  таковою (лишь бы  не  большею),  какова обливается около нашего
шара земного".


        "7. СРЕДИ ДОЛИНЫ РОВНЫЯ"

     Несколько часов  вечерний бриз  нес  их  над  Венерой.  Ломов  время от
времени  включал  ультрафиолетовое  зрение,  любовался  солнцем.  Оно  почти
касалось вздыбленного горизонта и  напоминало мяч  для игры в  регби.  Ломов
вращался вместе с несущим шаром,  с любопытством наблюдая, как из-за правого
плеча   выступает  черное  солнце,   неторопливо  проплывает  по   экрану  и
торжественно  скрывается  за  левым  плечом.   Ночная  сторона  Венеры  была
мертвенно серой,  а  при выключении ультрафиолетового зрения проваливалась в
угольную темноту.
     - Жалко,  что  вулканов не  видно,  -  вздохнул Ломов.  -  Вот  было бы
зрелище!
     - Тебе все удовольствия подай, - буркнул Галин.
     Он  висел  под  шаром  почти  горизонтально и  солнца не  видел.  Внизу
проплывало нагромождение скал Гекубы. Некоторые пики поднимались так высоко,
что  едва не  царапали по  животу.  Галин переменил бы  позу,  но  не  хотел
рисковать. Управление манипуляторами могло быть повреждено при отстреле.
     - Полет под шарами, - не унимался Ломов, - это спорт грядущего.
     - Ну  да.  Я  вижу,  как  спортсмены парят над  памятником Неизвестному
Ломову и салютуют надруками.
     - А что? Потомки должны благодарить... Долго еще лететь?
     - Часов пятнадцать.
     - Соболезную. Гурману придется обедать в подвешенном состоянии.
     - Старик, поглядывай по сторонам. Я вздремну.
     - Ты еще и спать можешь? Железный человек!
     Галин  промолчал.  Он  смотрел на  неясную линию  терминатора,  которая
медленно сползала с хребта Гекубы. Дальше шла непроглядная чернота - тень от
невысокого хребта  Сафо,  вершины  которого уже  маячили вдали.  "Километров
пятьдесят,  -  подумал Галин.  -  Потом  откроется долина Блейка с  озерками
расплавленного металла...  Договорится  ли  Миша  с  Кианом?  Должен,  иначе
"Очерки планетологии" не появятся.  Впрочем,  "Тетру" найдут. Как говорится,
рукописи не горят..."
     Ломов  слушал  дыхание товарища и  любовался черным  светилом.  "Прошло
столько часов,  - думал он, - а солнце своего положения не меняет. Почему?..
Интересно, а на Земле в ультрафиолетовом зрении солнце тоже было бы черным?"
     Ломов вспомнил Черноморское побережье,  лукоморье Феодосийского залива.
Вот   где  было  солнце!   Виноград,   море  и   солнце...   Они  отщипывали
полупрозрачные ягоды  от  огромной  кисти,  играли  с  дельфинами  в  салки,
загорали.  А  вечером Марина затащила его в  парк.  Ломов танцевать не умел,
кое-как  переставлял ноги под  волнующе-ритмичную музыку.  Марина непрерывно
смеялась.  Потом  объявили лав-лав,  модную новинку сезона.  Мелодия скрипки
сладко обволакивала сердце,  короткие вопли трубы били по  нервам...  Марина
была  везде и  нигде.  То  льнула к  нему,  то  резко отталкивала,  упираясь
ладонями в  грудь.  Ломов сошел с  ума,  обнял и неловко поцеловал девушку в
щеку. Они были в темном углу.
     - Что с вами? - холодно спросила Марина.
     - Но ведь...  -  Ломов чувствовал, как горит лицо. - Вы так танцуете...
Вы мне тоже нравитесь...
     - Что значит "тоже"?
     - Разве вы не...
     - Хорошенькое дело!  - В голосе Марины появились визгливые нотки. - Уже
потанцевать нельзя! Это лав-лав, все его так танцуют...
     - Вы что - и с другим бы... так же?
     - Если каждый партнер будет давать волю рукам...
     - Очень сожалею. Прошу извинить.
     Ломов  наклонил голову,  повернулся и  ушел.  Через полчаса на  морском
берегу до него дошел комизм ситуации. И он захохотал, словно собака залаяла.
Ай да Микель! Ну влип... А сердце холодила льдинка сожаления...
     Это было до Гражины. Марина - Гражина... Имена рифмуются. И похожи они,
как сестры.  Только сходство неточное,  как неточна рифма.  Гражина не будет
танцевать лав-лав с кем попало...
     Дальнейшее течение мыслей странным образом пошло по двум руслам.  Будто
каждое полушарие ломовского мозга работало само по себе.
     "Гражину я полюбил с одного взгляда,  -  думал Михаил.  -  Это было как
взрыв.  Она стояла у окна,  даже лица не разглядел.  Когда она пожала руку -
крепко,  вплотную прижав ладонь к  ладони,  -  я уже любил...  Наверное,  за
двадцать семь лет сложился образ идеальной женщины.  Мамины глаза, бабушкина
доброта,  что-то  от школьных подруг,  от сокурсниц,  просто от знакомых или
виденных в кино девушек.  Гражина точно совпала с идеалом -  ни убавить,  ни
прибавить.  Я полюбил интуитивно...  Хм,  это похоже на теорию эмпатии. Как,
бишь, звали того ученого? Кажется, Сопиков. Трогательная фамилия... Эмпатией
Сопиков  назвал  метод  интуитивного  познания.  Достаточно,  мол,  человеку
получить небольшую информацию об объекте, как он на основе предыдущего опыта
строит  полную  подсознательную  модель.   Как  правило,   модель  спонтанно
проявляется в  самое неожиданное время.  Например,  во  сне.  Так  Менделеев
увидел свою  таблицу,  так  я  нашел способ отгонять "ос"...  Нет,  мысль об
ультразвуке пришла не во сне,  а в беспамятстве. Она была обрамлена в беседу
с Галилеем.  Галу тоже пришлось потерять сознание, чтобы увидеть Ломоносова.
Странно...  Две  недели мы  спим на  Венере без всяких вещих снов.  А  стоит
потерять сознание -  они тут как тут.  Три шока - три видения, стопроцентная
повторяемость.  По  трем точкам можно строить зависимость...  Не замешана ли
здесь  генная  память,  которая проявляется в  стрессовых ситуациях?  ГЕННАЯ
ПАМЯТЬ..."
     "Гражина тоже полюбила сразу,  - думал Ломов другой половинкой мозга. -
Только  боялась признаться даже  себе.  Она  вообще  не  собиралась выходить
замуж, хотела делать науку. Не понимала, что любовь помогает, а не мешает. У
нас будут дети.  Дочку назовем Зухрой -  в  честь красавицы Венеры.  Нет,  к
черту Венеру!  Дочку назову Гражиной.  Она  будет красивой и  умной -  вся в
маму...   Хотя  мои  гены  тоже  чего-нибудь  стоят.  Гражина  Ломова  будет
носительницей лучшей в  мире комбинации генов!  Поколения предков,  как  две
реки,  текли навстречу друг другу, любили, мучились, работали, чтобы слиться
в  Гражине Ломовой.  Какой  колоссальный опыт  накоплен за  столетия!  Будет
здорово, если дочка (Ломов уже думал о ней как о живой девочке с косичками и
в коротком платьице) воспользуется опытом предков,  не повторит их ошибок. А
что?  В принципе это возможно.  Надо пробудить генную память. Могучая вещь -
ГЕННАЯ ПАМЯТЬ!.."
     "ГЕННАЯ ПАМЯТЬ" -  эти слова одновременно вспыхнули в  обеих половинках
мозга,   дрогнули,   поплыли,  сходясь,  и  вдруг  соединились.  Ломов  даже
захохотал.  Елки-палки,  почему он  раньше не додумался!  Ну-ка,  ну-ка,  не
торопясь. Спокойно, последовательно, даже примитивно.
     Значит,  так:  чтобы родилась дочка, нужны двое - Гражина и он. А чтобы
появились они,  необходимо четверо -  две  мамы и  два отца.  И  так далее в
геометрической прогрессии.  Ломов  прищурился,  возводя двойку  в  тридцатую
степень...  Выходило,  что  у  дочки восемьсот лет  назад должно быть  свыше
миллиарда  одновременно существующих предков.  Но  это  чепуха!  В  ту  пору
население континентов не превышало трехсот миллионов человек.  А  ведь дочка
не одинока,  есть другие дети со своей родословной. Следовательно, неизбежны
общие предки,  следовательно, все ныне существующие люди - родственники, все
- братья.  Ну не все,  конечно, это было бы преувеличением, но представители
одной национальности или территориально близкие народы - наверняка.
     Идем дальше.  Он,  Ломов,  со стороны отцовской бабушки имеет предков в
Италии.   Мог  среди  них  оказаться  Галилео  Галилей?   Вполне!  Вот  тебе
пробуждение генной памяти, вот тебе объяснение встречи с великим итальянским
ученым.  Ломов  секунду  погордился родословной и  принялся вычислять Галима
Галина.  Гал -  татарин,  но фамилия у него русская.  Русские и татары много
веков жили бок о бок,  смешение неминуемо.  Так или иначе,  но генная память
друга хранит образ великого русского ученого.  Тут Ломова занесло в сторону,
он подумал о  причинах буквальной близости двух пар имен:  Галилео Галилей -
Галим  Галин,  Михайло Ломоносов -  Михаил  Ломов.  Однако  эта  мысль  была
неплодотворной. К черту ее!
     Какие  условия  необходимы для  пробуждения генной  памяти  на  Венере?
Во-первых,  потеря сознания. Причем интересно, что они с Галиным отключались
не более чем на десять минут,  а сны видели длинные, насыщенные содержанием.
Вторая  встреча  Гала  с  Ломоносовым была  короткой,  хотя  бессознательное
состояние товарища продолжалось полчаса.  Это надо запомнить. Вторым главным
условием является сама  Венера.  Ничего  подобного на  Земле  с  Ломовым  не
случалось,  хотя  в  шоке он  два  раза побывал -  после неудачных прыжков с
вышки...  А-а-а,  вот