у затянувшимся  сном.  Скорее,  многоцветной  мозаикой,  сложенной  из
воспоминаний, фрагментов и осколков.

***

   Ако, телохранитель-кушит, соратник по  экспедиции  в  Шабахи,  явился
пьяным. Не так чтобы в стельку - все же приковылял домой, вполне ворочая
языком, но на ногах держался плохо. Мерира, Анупу и Техенна оттащили его
к речному  берегу,  прополоскали  и  положили  в  камышах,  подальше  от
хозяйских глаз, - сушиться. Из двух хозяев был в наличии Семен -  солнце
стояло еще высоко, и брат не вернулся из южного храма Амона.
   Мерира ругался. По возрасту и опыту  он  был  старшим  среди  слуг  и
правил ими столь же уверенно, как лодкой в бурных водах Хапи.
   - Пивной кувшин!  Пьешь,  а  нам  таскать  такую  тушу!  Чтоб  коршун
выклевал твои глаза! Чтоб Сетх проткнул тебя колом от глотки до задницы!
Так, чтоб пиво излилось с мочой!
   - При чем здесь пиво? - сказал Анупу, принюхавшись. - Вино! Финиковое
вино, клянусь золотыми стопами Хатор!
   - Финиковое пиво, - возразил рыжеволосый ливиец  Техенна,  присев  на
корточки рядом с приятелем. - Что, я не знаю, как оно пахнет?
   -  П-пиво,  -  подтвердил  кушит,  -   и   в-вино...   Н-но   финн...
финн-ков-вое... Эт т-точно!
   - Сын гиены и сам гиена! - рявкнул  Мерира.  -  Чтоб  твоя  мать  под
ливийца легла!
   - Нужна она ливийцам! - с усмешкой возразил Техенна. - У нас гиен  не
пользуют. Разве что козочку...
   Служанки, что столпились неподалеку, захихикали. Мерира  поглядел  на
них, на любопытные глазки То-Мери, на Абет, скрестившую руки  на  пышной
груди, и обрушился на ливийца:
   - Пусть Маат запечатает твою  пасть  куском  дерьма!  Поминать  такое
паскудство при женщинах... Чтоб тебе мужской силы лишиться, козлодер!
   Техенна снова ухмыльнулся, глядя на ворочавшегося в камышах Ако:
   - Ну, это ты зря! Хорошая козочка ничем не хуже кушитских баб. Шерсть
мягче и болтает меньше.
   - Ммм... - будто в подтверждение простонал Ако.
   - Поистине мерзок человек! Зарождается он между мочой и калом, в  дни
свои месит ил и навоз, и грешным уходит за горизонты Запада, -  произнес
красноречивый привратник Анупу. Потом присел рядом с Ако и  пощупал  его
вздувшийся живот.  -  Значит,  пиво  и  вино...  никак  не  меньше  двух
кувшинов... три кольца меди, а может, и половина дебена... Откуда  взял?
Стащил из кладовых? Или пропил мумию отца?
   - Порази тебя Сохмет от пупка до колена! - рыкнул Мерира. - Откуда  у
маджая отцовская мумия? Такой и у меня нет!
   - Н-нет, - согласился Ако. - М-мня ухх... ух-ха-стили...
   - Угостили? Кто ж тебя угостил, жабий помет?
   - Др-рузья... Ш-шедау и Т-тотнахт... всс... встретил...
   Техенна задумчиво поскреб в затылке:
   - Это какие Шедау и Тотнахт? Вроде что-то знакомое!
   - Кх... кх... кхопейщщики... с юга... п-пантеры...
   Тут Семен, отдыхавший под каштаном и слушавший  эту  беседу  вполуха,
вскочил и направился к тростниковым зарослям.  Молодые  служанки,  боясь
хозяйского гнева, прыснули от него в обе стороны, но Абет и не  подумала
уйти: стояла с прижавшейся к ней То-Мери и глядела на Семена,  как  мать
на любимое дитя. Ей нравились все, кто ел ее стряпню, а тех, кто хвалил,
она буквально обожала.
   - Ну-ка, окуните его еще раз, - велел Семен, кивнув  Мерире.  -  Чтоб
говорил поразборчивей! -  Когда  приказ  исполнили,  он  наклонился  над
кушитом:
   - Копейщики с юга? Кто такие?
   - Шедау и Тотнахт, г-господин, - совсем внятно произнес Ако. -  Чезет
Пантер, с юга... Др-рузья! Вместе ходили в страну Хару... и в Иам...
   - Точно, ходили! - Ливиец хлопнул себя по бедру. - Эти двое  хоть  из
пантер, а выглядят как носороги. Менфит!  Шкуры  толстые,  копья  вместо
рогов - и спят с ними, и едят, и пьют...
   - Н-не пьют... почти не пьют... - Ако сел  и  начал  тереть  кулаками
глаза. - Сказали, пить не велено, а потому я пил за троих. Зато колец  у
каждого!.. - Он в восторге закатил глаза  и  растопырил  пальцы  широкой
ладони.
   - Они из меша Сохмет? - спросил Семен. - Говорили, что делают здесь?
   - Верно,  господин,  люди  старого  Инхапи.  И  мы  у  него  служили,
наемниками. - Техенна хлопнул кушита по плечу.
   - С-служили,  -  подтвердил  Ако,  пытаясь  встать,  -  а  теперь  не
с-служим. И Шедау с Тотнахтом не с-служжат, господин! С-сказали,  драный
пес Инхапи отпустил их. Тотнахт у сестры живет,  и  Шедау  с  ним,  хоть
с-сам не из Города, а  из  Дельты.  Н-не  хочет  туда!  Здесь,  говорит,
вес-селее!
   "Точно, веселее! - подумалось Семену.  -  А  самое  веселье  будет  в
третий день месори. Гуляй, пехота! "
   Внезапно он понял, что третий  день  месори  выбрали  не  зря.  Самый
жаркий месяц, когда от зноя трескается почва, Хапи сужается  в  берегах,
каналы мелеют, пересыхают рвы у лагеря воинов Хоремджета,  воздух  палит
горло, и люди едва шевелятся, как полумертвые лягушки... В такую жару не
то что биться - помыслить  о  битве  страшно!  Значит,  тем  неожиданней
удар... Солдатам нелегко, но все же  ветераны  с  юга  и  здесь  получат
преимущество...
   Кто же это придумал, кто рассчитал? Какого генерала выбрать, в  какое
время подтянуть войска и где их взять - самых умелых, самых верных? Кто?
Инени?  Софра  с  его  жрецами?  Пенсеба,  Саанахт  и  другие  вельможи,
преданные царице? Или сама владычица ветров и тьмы?
   Последнее казалось самым вероятным. Семен готов был  утопить  в  реке
свою железную секиру, если дела обстояли иначе.

***

   Хатшепсут... Хат - лучшая, первая; шепсут - благородная дама;  вместе
получалось - лучшая из женщин... Однако странное имя и не ласкающее слух
- слишком много глухих согласных, и к тому же в  непривычном  сочетании.
Про себя он называл ее Меруити, что  значило  -  любимая.  Ей  было  лет
двадцать семь, и, несомненно, она считалась бы очень красивой женщиной в
любую эпоху и в любой стране, но только ли облик ее чаровал Семена?  Или
проницательный ум, взгляды и жесты, смех и переливы  голоса  -  то,  что
помогало сказать гораздо больше сказанного словами? Или блеск величия  и
власти, что окружал ее незримым ореолом?
   Все  это  было  так,  и  все  играло  свою  роль,  но,  может   быть,
второстепенную, служившую необходимым  фоном.  Главным  являлась  тайна;
тайна пробуждала интерес, притягивала их друг к  другу  и  придавала  их
отношениям пленительный оттенок романтизма. Конечно, Семен был  для  нее
загадкой, ибо в его речах и суждениях, во взглядах на  жизнь  и  мир  и,
наконец, в его мастерстве она ощущала нечто чуждое, несовместимое  с  ее
эпохой, но  не  пугающее,  а  притягательное  -  по  крайней  мере,  для
отважного ума. Но и  ему  она  казалась  тайной,  загадкой,  гостьей  из
волшебной сказки. В прошлой жизни  он  не  встречал  подобных  женщин  и
сомневался, есть ли такие в его прагматичных временах; может быть, есть,
но  вряд  ли  их  встретит  неудачник-скульптор,  ваятель   матрешек   и
пепельниц, - а если встретит, то вряд ли удостоится внимания.
   Меруити... Царица ветров и тьмы... Он побывал в ее дворце не раз,  но
уже не ночью, при свете звезд и  пылающих  факелов,  а  днем.  Не  столь
романтично, зато Семен смог рассмотреть сад  и  дворец,  его  убранство,
чудные росписи и барельефы на стенах. Балкон, где он  побывал,  оказался
галереей, опирающейся на шеренгу статуй-кариатид, запечатлевших извечных
соперников Египта: темеху - стройных светлокожих ливийцев, аму и  хабиру
- бородатых семитов-кочевников из пустынь за Лазурными  Водами,  смуглых
обитателей Куша и шерданов, людей из морских  племен  .  Их  изобразили  согбенными  под
тяжестью каменных перекрытий; галерея давила на  их  плечи  будто  стопа
фараона, попирающая врагов. Но таковыми они становились в периоды смуты,
тогда как  в  иные  времена  им  не  отказывалось  в  царских  милостях:
наемников ливийцев и кушитов было в Та-Кем не меньше, чем рабов, и  даже
гиксосам, с коими бились десятилетиями, было позволено жить в  Восточной
Дельте, на земле Гошен.
   Но на галерее и в камышовом зале с царственным стрелком Семену больше
побывать не довелось.  Меруити  обычно  ждала  его  на  террасе,  увитой
виноградом и открывавшейся к востоку, а не  к  речным  берегам,  или  на
скамье под древними сикоморами, среди цветов, беседок и воды,  журчавшей
в оросительных канавках. Здесь, под шелест листьев и пение вод, он делал
наброски углем на желтоватых листах папируса - только ее лицо, ибо решил
ограничиться  портретом.  Статуя   в   полный   рост   казалась   затеей
соблазнительной, но слишком опасной; он мог не удержаться и вылепить  ее
нагой, в стиле роденовской "Весны", что  было  б  нарушением  канонов  и
существующих  традиций.  Возможно,  святотатством!  Вдруг  тело  великой
царицы, дочери бога, - табу, в отличие от тел обычных женщин? Но тело ее
влекло Семена не меньше, чем лицо, и с каждой встречей все сильнее.
   Временами он что-то рисовал для развлечения царицы - иволгу на ветке,
куст  расцветающих  роз,  фасад  дворца,  ее  служанок  с  кувшинами   и
подносами, девочку-кушитку  с  опахалом...  Или  лепил  из  глины  птиц,
животных и  людей,  воинов  на  колеснице,  газелей  и  обезьян,  кошку,
поймавшую мышь, крохотных львов и  львиц  -  их  фигурки  передвигали  с
клетки на клетку  в  игре  мехен...  Они  часто  беседовали,  больше  об
искусстве и о ваятелях прежних времен, о легендарных зодчих эпохи Снофру
и Хуфу, увековечивших повелителей в каменных громадах пирамид. К счастью
- или, может, с неким умыслом - она не  расспрашивала  Семена  о  годах,
которые он будто бы провел в плену. И, к счастью, она не  просила  новых
пророчеств.
   Однажды они заговорили о войне.
   - Это зло,  -  сказал  Семен.  -  Человек  убивает  разбойника,  чтоб
защитить свою жизнь и жизни близких, - вот единственное убийство,  какое
можно оправдать. Но начинающий войну сам разбойник. Он  проливает  кровь
невинных, и потому достоин наказания богов.
   Меруити нахмурилась:
   - Предки мои - да будет удел их счастлив в царстве Осириса! - воевали
много  и  воевали  успешно.  Был  ли  разбойником  мой   отец,   великий
Джехутимесу? Или Амен-хотп, отец моего отца?
   - Конечно, нет, прекрасная  царица.  Таких  великих  людей  зовут  не
разбойниками - завоевателями.
   Губы ее сурово сжались, в глазах  блеснули  зеленые  искры  -  верный
признак раздражения. Может быть, гнева, подумал  Семен  и  потянулся  за
новым листом.
   - Ты смеешься надо мной, ваятель?
   - Нет, моя госпожа. Я говорю лишь то, что думаю.
   - Не всякую мысль нужно облекать в слова, чтобы не  лишиться  головы.
Простая мудрость! Разве ты с ней не знаком?
   - Знаком, но готов  рискнуть,  -  ответил  Семен,  быстрыми  штрихами
набрасывая ее помрачневшее лицо. - Видишь ли, госпожа, чтоб твой портрет
был удачен, мне нужно увидеть тебя в горе и радости, страхе и  гневе.  Я
должен узнать, какая ты, - но как? В моем распоряжении одни слова - ведь
я не могу заставить тебя смеяться или плакать, пощекотав твои пятки  или
отстегав прутьями. В этом случае я непременно лишусь головы!
   Она прикусила губу, потом улыбнулась:
   - Ты очень хитер, ваятель! Хитер  и  изворотлив!  Однако  рисуешь  ты
неплохо, а финики с кривой пальмы так же вкусны, как с прямой...
   Семен отложил лист с наброском.
   - Ну вот, я лицезрел царицу в гневе и вижу  теперь  в  веселье.  И  в
самом деле, я большой хитрец! - Уголек в его пальцах вновь отправился  в
путь по папирусному листу. - Но мы  говорили  о  войне,  моя  прекрасная
владычица... И что ты о ней думаешь?
   - Что мне придется воевать, если я...
   Она оборвала фразу, но Семен ее  закончил  -  разумеется,  не  вслух.
Слова могли быть разными - сяду на трон, приду к власти -  но  смысл  от
этого не менялся: пер'о  -  не  важно,  мужчина  ли,  женщина  -  обязан
воевать. Такая уж судьба у фараонов!
   Однако он спросил:
   - Ты в этом уверена, госпожа? В том, что придется воевать?
   Тень задумчивости легла на ее лицо.
   - Говорят, царь дунет в Уасете, поднимется буря  за  порогами...  Это
случится, если царь знает, как дуть  и  в  какую  сторону.  Незнание  же
грозит бедами... - Пауза. Потом ее голос зазвучал вновь:
   - Люди из знатных, жрецы и хаке-хесепы,  не  желают  воевать.  Та-Кем
богат, и все в Обеих Землях в их руках и в руке пер'о  -  люди,  поля  и
сады, птица, скот и даже  звери  в  Западной  пустыне...  Но  мой  отец,
божественный Гор, оставил  сильное  войско,  грозное  и  многочисленное,
привыкшее к битвам и победам. Знаешь ли ты, сколь оно велико? Меша Амона
стоит в Уасете, меша Птаха - в Мен-Нофре, меша Монта и Сетха - в  нижних
землях, меша Сохмет - в верхних... Кроме того, есть воины, что  охраняют
берег Уадж-ур, и другие воины, в странах Хару и Джахи, в Вават и  Иртег,
Сатжу и Иам... Есть солдаты в  гаванях  Лазурных  Вод  и  по  другую  их
сторону, в копях и рудниках... Есть лучники в оазисах Западной пустыни и
в каменоломнях Восточной... много солдат и много семеров из  немху,  чьи
семьи возвысились в войне с хик'со! Возвысились, но не разбогатели,  ибо
не имеют земель. А земли в Та-Кем уже поделены, и если делить их  снова,
начнется великая смута. Чтоб такого не случилось, придется воевать...  -
Помолчав, царица добавила:
   - Семеры из немху мечтают о городах и богатствах других стран. Как  я
могу их остановить? Мой божественный  супруг  рано  умер  и  не  свершил
ничего великого... Теперь им нужен другой пер'о - такой,  который  повел
бы их в земли востока и севера...
   - Например, Софра или Хоремджет?
   - Может быть, Софра или Хоремджет... Но при мысли о  них  сердце  мое
сжимается и мрак окутывает душу...
   Лицо ее вновь омрачилось. Семен понимал, что она говорит о  старой  и
новой знати и о гражданской  войне,  которая  мнилась  неминуемой,  если
делить уже поделенное. История, в  отличие  от  техники,  не  признавала
поступательных движений, вертясь будто пес, кусающий себя  за  ляжку,  и
потому смутные времена всюду были одинаковы  -  в  Та-Кем  и  в  Датском
королевстве, в Поднебесной империи и в перестроечной России. В ней новая
знать тоже сцепилась со старой, деля города и веси, и в каждом  из  этих
городов уже сидел хакехе-сеп, готовый ради власти съесть врагов живьем -
всех  и  каждого,  не  исключая  президента-фараона.  Кроме  того,  были
святилища и жрецы, небезразличные к земным  богатствам,  были  не  менее
алчные чиновники,  были  воинственные  генералы,  были  свои  нехеси  на
мятежном юге и  даже  имелись  рабы,  что  завершало  печальную  картину
сходства. Чего бесспорно не было, так это пришельцев из будущих времен -
к великому счастью, ибо кто ведал, какими монстрами завтрашний день  мог
поделиться с сегодняшним?
   - Ты говоришь, что в Та-Кем не хватает земель,  -  молвил  Семен,  не
выпуская уголек из пальцев. - Земель, однако, много, и на востоке, и  на
западе, но к ним не доходят воды Хапи. Стоит  ли  воевать  чужие  земли,
если можно оросить свои? Канал сделает землю  плодородной,  ты  дашь  ее
воинам и семерам, и они, получив награду из твоих  рук,  останутся  тебе
верны. Те из них, кто  не  желает  растить  ячмень,  давить  виноград  и
стряхивать финики с пальм, могут заняться  другими  делами.  Ведь  земли
бывают разными, моя госпожа; те земли, что не годятся для поля  и  сада,
подходят для пастбища, для разведения ослов и лошадей,  а  это  выгодное
занятие. Есть и другие промыслы: там, где глина, обжигают кирпичи,  там,
где деревья, - строят суда, там, где песок,  -  плавят  стекло.  В  иных
местах можно выпаривать соль, готовить краски, плавить бронзу, ковать  и
ткать, шить одеяния и делать мебель. Еще...
   - Я понимаю, - прервала  его  царица,  разглаживая  на  колене  ткань
воздушного льняного платья. - Ты хочешь сказать,  что  существует  много
занятий, и каждое  позволяет  кормиться.  Да,  это  так,  но  не  всякий
военачальник склонен к делам мира.  Есть  люди  с  волчьими  сердцами...
такие как Хоремджет...
   - Что ж, эти пусть воюют. Но знай, госпожа: лучше десять мелких войн,
чем одна большая.
   - Почему?
   - По многим причинам. Например, потому,  что  большая  война  рождает
полководцев с большими армиями, а это - угроза твоей власти.
   Он мог бы рассказать ей о владыках, которым даровала власть война - о
Сулле и Юлии Цезаре, Наполеоне и Тимуре, Чингиз-хане  и  Саладине...  Но
эти истории были бы странными сказками о людях, которые еще не родились,
и государствах, которые еще не существуют.  Поэтому  Семен  заговорил  о
другом - о тактике локальных войн,  о  демонстрации  силы  и  устрашении
противника, и о  ротации  подразделений  -  так,  чтобы  каждый  корпус,
навоевавшись всласть, заменялся  другим,  без  создания  крупной  армии,
преданной  победоносному  вождю.  Царица  слушала,  не  спуская  с  него
изумленных глаз; рот ее приоткрылся, брови  птичьими  крыльями  взлетели
вверх,  и  Семен,  стараясь  уловить  это  выражение,  торопливо  чертил
угольком на  плотных  папирусных  листах.  Их  накопилась  целая  пачка:
Меруити удивленная, Меруити печальная, Меруити  с  улыбкой  на  устах...
Прекрасная Меруити!
   Наконец она промолвила:
   - Прав Инени! Ты мудр, Сенмен, и скрытое от моего ума ясно твоему. Ты
видишь дальше ночи и дня,  дальше  Западной  пустыни,  дальше  просторов
Уадж-ур... Но скажи мне, чем может прославиться властитель, если  он  не
воюет, не покоряет чужие страны, не разрушает города?
   - Лучше  строить,  чем  разрушать,  прекрасная  царица.  Вот  великое
деяние, ибо камни дворцов и храмов  прочней,  чем  память  о  битвах,  и
драгоценней добычи, взятой в разоренных городах.
   Он увлекся и  стал  описывать  святилище  в  Дейр-эль-Бахри,  еще  не
возведенный храм, белоснежную пену над  валом  зелени,  застывшую  средь
медных гор.
   Меруити слушала как зачарованная.

***

   Инени разыскал его в библиотеке - там, где Семен, при помощи  Пуэмры,
знакомился с книжной премудростью Та-Кем. Или, как считалось, припоминал
забытое в неволе искусство чтения и письма.
   Это было непростым занятием. К его удивлению, иероглифы передавали  и
слова, и звуки, причем лишь согласные, и это на первых порах повергало в
ужас - ведь этих значков  насчитывались  тысячи!  Но,  разумеется,  язык
Та-Кем не содержал тысяч согласных - только двадцать четыре, а остальные
символы обозначали слова и заодно двух-или  трехбуквенные  сочетания.  К
счастью, иероглифика была письмом особым, для посланий богам в загробный
мир, и тексты в этой зубодробительной  записи  встречались  сравнительно
редко.
   Однако пару-тройку сотен  символов  все  же  полагалось  запомнить  и
научиться рисовать. С рисованием  проблем  у  Семена  не  возникало,  но
слова, лишенные гласных, казались ему призраками настоящих слов,  а  еще
сбивал порядок записи -  то  слева  направо,  то  наоборот.  К  тому  же
рисование - долгий процесс, и чтобы его облегчить, в Та-Кем использовали
скоропись или обыденное письмо. Писали справа налево, и  знаки  были  не
картинками, а почти что буквами, но в таком количестве,  что  Семен  уже
подумывал о радикальной реформе алфавита. Смысл в ней был бы  немалый  -
используя русские или латинские буквы, он мог  писать  гораздо  быстрее,
чем самый искусный из местных скрибов. Это повергало Пуэмру в  шок;  ему
казалось поразительным, что пленник, позабывший  письменность,  способен
покрывать листы странными значками, причем слева направо и с невероятной
скоростью.
   Инени сел на циновку напротив Семена и властно повел рукой, повелевая
Пуэмре удалиться. Жрец был в парадном одеянии, белом, хитоне. Вид у него
был утомленный.
   - Что читаешь, друг мой? Семен усмехнулся.
   - Я памятник  себе  воздвиг  нерукотворный...  -  пробормотал  он  на
русском, потом его глаза обратились к свитку, лежавшему  на  коленях.  -
Здесь  написано:  "Имена  мудрых  пребывают  вовеки,  хотя  они  отошли,
закончили свои жизни, и неизвестно уже  потомство  их.  А  ведь  они  не
возводили себе пирамид из бронзы с надгробными плитами из железа. Они не
забот