теплый  бриз  полоскал  зеленые веера  листьев,  меж  ними  свисали
вытянутые  гроздья  фиников  или огромные  орехи, полные  сладкого  сока. За
пальмовой рощей и  травянистым  лугом  начинался  лес, ухоженный и тенистый,
ничем  уже  не  напоминавший  прежний  бурелом  из  вывороченных  стволов  и
переломанных ветвей. В лесу ветвилась паутина дорожек, и гулять по ним можно
было  с рассвета до заката, забредая все в новые и новые места;  хотя с моря
или  с любой возвышенности  остров  выглядел  небольшим, но временами Конану
казалось,  что он не уступает размерами Боссонским  топям,  протянувшимся от
границ Зингары до самых киммерийских гор.
     Возможно,  это   было   иллюзией,   вызванной   колдовским   искусством
зеленоглазой Дайомы? Возможно... Точного ответа он не знал; его возлюбленная
не любила расспросов насчет своих чародейных  дел. Однако она  не возражала,
когда  он  захотел посмотреть,  как  будет приводиться в порядок  остров  --
наверное, хотела убедить его в своей  силе и власти над этим  клочком земли,
затерянным в Западном океане.
     У  нее  был  какой-то  магический  амулет,  опалесцирующий  серебристый
камень, который  она носила на лбу, на  золотой цепочке, прятавшейся в рыжих
волосах. Велением ее камень начинал светиться, и призрачное марево окутывало
скалы,  камни, песок,  деревья и мертвые тела  животных. То, что  свершалось
потом,  напоминало  сон: заглаживались  шрамы  и трещины на израненных бурей
утесах; сваленные беспорядочными грудами валуны вновь занимали отведенное им
место, живописно подчеркивая то берег маленького ручейка, то куст сирени, то
зеленый  бархат луга;  грубые  серые пески превращались в золотистую  мягкую
пыль, ласкавшую босые ступни; деревья,  поваленные, изломанные и расколотые,
опять  обретали  цельность, покрывались листьями и  плодами, возносили кроны
свои  к  синим  небесам.  И  животные!  Они  оживали,  поднимались  на ноги,
отряхивались; в  их глазах  не  было  и следа  пережитых  страданий,  словно
мучительная гибель под градом  камней и древесными стволами мнилась им сном,
прошедшим и навсегда забытым.
     Некоторых, истерзанных до неузнаваемости, Дайома не пожелала возвратить
к жизни. Зачем? На берегу было сколь угодно камней: из небольших серых галек
получались кролики, шустрые белки и  обезьянки, из розовых гранитных глыб --
львы  и тигры; из пестрых валунов  -- олени, косули и антилопы;  из мрачного
обсидиана -- черные пантеры. Наблюдая за этим  творением живого из неживого,
потрясенный Конан не раз задавался вопросом, сколь велика власть рыжеволосой
колдуньи над людьми. Быть  может,  она могла, разгневавшись,  обратить его в
жуткое чудище? В звероподобную тварь, в вампира-вервольфа,  в ядовитого змея
или что-нибудь похуже?
     Он  спросил  об  этом,  но Дайома только рассмеялась. Но  как-то  потом
заметила, что с людьми все обстоит не так легко и просто. У человека, даже у
самого злобного из стигийских магов, даже у  жестокого  поклонника  Нергала,
есть душа --  в  этом  и  заключается  его  отличие от зверя.  Светлые  боги
даровали людям  не  только  разум,  а  еще и мужество, чувство  прекрасного,
умение   любить   и   ненавидеть,   гордость,   самоотверженность,   тягу  к
непознаваемому, юмор, наконец; все это дивным образом упорядочено в человеке
и приведено в гармонию с великим искусством. Все это и многое другое, плохое
и хорошее, и составляет душу человеческую  -- вечную ауру мыслей  и  чувств,
расстающуюся  с  бренным  телом в миг смерти и отлетающую на  Серые Равнины,
чтобы ожидать там  Последнего Суда. И столь сложна и  непостижима субстанция
души,  что  немногие  из  мудрых  магов  и  могущественных  демонов  рискуют
прикоснуться к ней, извлечь из тела человеческого и переселить в иную тварь.
Ну а уж создание новой души подвластно только светлым божествам!
     Слушая рассуждения своей новой подруги, Конан прикрывал  лицо ладонью и
ухмылялся. Сам он, безусловно, богом и чародеем не был, но извлек немало душ
из бренной плоти своим мечом и топором и наплодил, быть может,  не меньше --
если считать, что  те  красотки,  которые  делили с  ним ложе от  Аргоса  до
Уттары, не  были все поголовно бесплодными. Есть, выходит, вещи,  в  которых
люди равны богам!
     Он начал  расспрашивать Дайому  о  ее слугах, о прелестных служанках, о
воинах   в  доспехах  из  черепашьих   панцирей,  о  поварах  и  садовниках,
цирюльниках и массажистах, музыкантах и танцовщицах. Выяснилось, что все они
произошли от животных и  птиц, а  следовательно, и  душ никаких не имеют  --
так, одна видимость, фантом человека, но не человек. Дайома утверждала, что,
с помощью светлого Митры и луноликой Иштар, она могла  бы  сотворить и души,
но только немного, три, четыре или пять, ибо ее  чародейная сила тоже  имеет
свой  предел.  Душа,  говорила  она, материя  тонкая, связанная  неощутимыми
эманациями  с  Предвечным  Миром и  всей огромной Вселенной; а  потому легче
уничтожить горный хребет или осушить море, чем создать одну душу -- столь же
полноценную, как та, что появляется на свет с первым младенческим криком.
     Конан  успокоился,  решив, что превращение в  медведя, кабана или волка
ему не угрожает. Десять дней он пил и ел, делил с Дайомой ложе и не думал ни
о  чем ином. Другие десять дней он прогуливался по возрожденному острову, не
приближаясь к  бухте,  где торчали на рифах останки "Тигрицы". Еще он  ел  и
пил, почти с таким же аппетитом, что и раньше, и не пренебрегал опочивальней
своей рыжеволосой возлюбленной. Но потом  его потянуло к морскому берегу,  к
обломкам  корабля,  к  рифам,  у  подножий  которых  упокоился  его  экипаж,
восемьдесят с  лишним  молодцов с Барахского архипелага.  Конечно, были  они
ублюдками  и  насильниками,  проливавшими  кровь  людскую,  как  водицу,  но
все-таки и у них имелись души... И, вспоминая об этом, Конан  делался хмур и
мрачен. Десять  следующих дней он больше  пил, чем  ел,  и  наконец собрался
справить тризну по погибшим товарищам.
     А справив ее,  пошел на неверных ногах  к середине острова, забрался на
высокую скалу и  долго с  тоской  глядел  в морскую даль, сам не  зная, чего
ищет. Жизнь  на  острове была такой спокойное, такой тихой, такой изысканной
--  и такими сладкими  были объятия  Дайомы, такими медовыми ее  поцелуи. Он
чувствовал, что  сам  превращается  в  медовую  ковригу  --  из  тех,  коими
торговали вразнос на базарах Кордавы и Мессантии по паре за медный грош
     И  это  ему  не нравилось  По  правде  говоря,  он предпочел  бы  стать
медведем, кабаном или волком-оборотнем.
     * * *
     Что-то коснулось сознания Кима, что-то  странное, неощутимое, словно за
плечом  его стоял  невидимый  читатель  и  перелистывал  еще  не  написанные
страницы.
     Но почему ненаписанные? Раз придумано, значит, написано! Раз улеглось в
голове,  слово  за  словом,  строчка за строчкой,  значит, уже существует...
"Конечно,  существует, -- подумал он, -- но текст никому не доступен,  кроме
почтенного  автора.  И  если  кажется  тебе,  что  кто-то  роется  в мозгах,
подглядывает и читает, то это блажь! Иллюзия от всех случившихся переживаний
и стрессов! Может, у него и в самом деле трещина на темечке?"
     С  этой  мыслью  Кононов заснул,  а утром  его  отвезли па  рентген  и,
просветивши в фас и профиль,  гипотезу трещины  не подтвердили. Плечо у него
побаливало,  в ребрах  постреливало и кололо, но в голове наблюдалась полная
ясность, и доктор позволил Киму встать и прогуляться до курилки На лавочке в
тесном  помещении сидели  восемь  человек,  все  больше  парни  и  девицы  с
разнообразными травмами, и Кима тут встретили,  словно  родного, -- не иначе
как  стараниями  Кузьмича.  Угостили  фантой,  дали  пачку  сигарет  "LM"  и
попросили рассказать, скольких бандитов он пришиб, спасая Аллу Пугачеву, как
перестреливался с бандой киллеров и как прикончил снайпера, который прятался
за шестисотым "мерсом".  "Народ жаждет сказок",  -- понял Ким и рассказал, о
чем просили. Фантазия у него была богатой.
     После обеда, когда он дремал под действием таблетки и диетического рагу
из овощей, дверь в палату отворилась, пропустив дежурную сестру в халатике и
накрахмаленном  чепчике.  Вид  у нее был  слегка  ошалелый  --  возможно, по
причине жары и трудового энтузиазма.
     -- Больной Кононов! -- вскричала она тоненьким голоском.
     -- Я! -- отозвался Ким, приподнимаясь в постели.
     -- К вам посетитель. -- Сестра критически оглядела  Кима и добавила: --
На вашем месте я бы умылась, причесалась и припудрила под глазом. Вид  у вас
какой-то встрепанный.
     -- Умоюсь, -- пообещал Ким. -- Но пудры у меня нету и причесаться никак
-- повязка мешает.
     -- Ну ладно, идите... герой... -- На губах сестры заиграла улыбка.
     -- А куда?
     --  Куда,  куда...  В  гостевой  холл! Слева  от входа  в  отделение, у
лестницы, за фикусами!
     Ким  встал,  плеснул  на  лицо  воды,  выбрался  из  палаты  и  зашагал
извилистым  больничным коридором. Седьмую городскую, нынче -- имени Бориса и
Глеба, строили  лет  двадцать  назад  по  модерновому  чешскому  проекту.  В
середине здания  был ствол в  пятнадцать  этажей,  с  лифтами,  площадками и
лестницей,  а  от ствола отходили пять корпусов, изогнутых  латинским "Z". В
корпусных этажах располагались отделения, по пять на  каждом уровне, и двери
относившихся  к  ним коридоров выходили  на  кольцевую  площадку, к  лифтам.
Площадка  эта  у  лестницы расширялась,  образуя нишу,  отгороженную  шестью
кадками  с  фикусами;  там   находились  диванчик   и   два  кресла  красной
искусственной  кожи,  журнальный столик без одной ноги и треснувшее зеркало.
Это  и был  гостевой холл --  место,  где пациенты  встречались с  родными и
близкими под сенью фикусов.
     Но   близких,   не   считая   школьных   да   институтских   друзей   и
коллег-писателей,  у  Кима  Кононова не  было,  а из  них никто не  ведал  о
постигших  его неприятностях.  И потому,  продвигаясь  в  сторону  холла, он
находился  в  состоянии  задумчивости  -- гадал,  кто  же этот  таинственный
посетитель, молодожен  Николай  или  милицейский  чин, желавший побеседовать
приватно. Например, о  шестисотом "Мерседесе"  цвета мокрого  асфальта или о
Генке-костоправе с Энгельса...
     Ким просочился  в  узкий проход  меж фикусными кадками, поднял глаза  и
застыл с раскрытым ртом. Чудное  видение, поднявшись с кресла, двигалось ему
навстречу -- высокая девушка с гибким станом, с формами соблазнительными и в
то же время  девственно-строгими.  Лицо ее  пленяло:  большие зеленые глаза,
пунцовые  губы, нежный атлас  щек  и водопад  рыжих  кудрей, струившихся  по
плечам. Правда,  воздушный хитончик отсутствовал, но платье, заменявшее его,
не скрывало стройных  ног и в меру  полных бедер, а  что  до живота, груди и
лона, то Ким  не сомневался, что  и  они прекрасны, словно  у  богини Иштар.
Дайома, очаровательная фея! Ожившая Дайома стояла перед ним!
     Она заговорила, и, еще не понимая смысла сказанного, а только слушая ее
мелодичный решительный голосок,  Ким понял, что погиб. Для этой красавицы он
был готов  на  все! Решительно  на все!  Вырвать  печень  зловредному  магу,
потягаться  силой с демоном и забодать "Мерседес" со всей бандитской шайкой!
Даже написать поэму... Ким Кононов -- трахнутый любовью Медный Всадник...
     Вдруг  до него дошло, что он стоит  столбом,  раскрывши  рот и глядя на
чудное  видение,  будто  голодный  нес   на  колбасу.  Девушка,  однако,  не
смутилась, а, твердо взяв его под локоток, направила к  диванчику,  впихнула
на сиденье и села рядом. Запах от нее шел упоительный, будивший ассоциации с
Парижем в  пору цветения каштанов. Ноздри Кима затрепетали, глаза раскрылись
шире, и не прошло и двух минут, как он возвратился к реальности.
     --  Вы  --  Ким  Кононов,  --  промолвила  девушка,  --  и   живете  на
Президентском  бульваре,  в  Озерках.  Вас  привезли  сюда  вчерашней  ночью
после...  после  прискорбного  случая,  известного и вам,  и  мне... --  Она
внезапно всплеснула  руками. -- Простите,  я  так  волнуюсь!  Мы  с  сестрой
обзвонили все больницы, все приемные покои, даже морги! Я...
     -- Это вы меня простите, Дарья Романовна, -- мягко проговорил Ким. -- Я
был невежлив. Я так на вас смотрел...
     -- Мне  понравилось. -- Рыжий локон скользнул по  плечу Кима,  заставив
его вздрогнуть. --  Во-первых, зовите меня Дашей, а во-вторых, смотрите себе
на здоровье, пока не насмотритесь.
     -- Это случится нескоро, --  признался Ким, жадно втягивая носом аромат
ее  духов.  --  Но  все  же хочу  объясниться, Дарья Романовна... Даша... Я,
понимаете, писатель и сочинил героиню,  подобную  вам... еще не видя вас, не
зная... зеленоглазую, рыжекудрую... Я был потрясен!
     -- Писатель? -- Ее ресницы  вспорхнули, пронзая Кононову сердце. -- Как
интересно -- писатель! И я -- героиня вашего романа?
     -- В некотором смысле,  -- смущенно  пробормотал Ким. -- Так сказать, в
литературном.
     --  Ну,  хоть  что-то  перепало бедной  женщине!  --  Она  рассмеялась,
сверкнув  безупречными зубками,  но тут  же  по ее лицу скользнула  тень. --
Мы... я вас  искала, Ким,  чтобы  поблагодарить за  спасение. Вы меня  очень
выручили, и вижу, что за это поплатились...
     Ладошка с изящными длинными пальцами легла на Кимово плечо, и он послал
проклятие  бесчувственному гипсу.  Словно  подслушав,  пальцы  переместились
вверх,  погладили  щеку,  синяк под  глазом, и  Ким  едва  не  мурлыкнул  от
наслаждения. Слегка порозовев, Даша быстро отняла ладонь и спросила:
     -- Что с вами? Что они сделали? Сломали вам руку?
     -- Ключицу. Все остальное -- ерунда. Так, синяки и ссадины...
     -- Вы настоящий рыцарь, Ким! Все писатели такие?
     Ким ухмыльнулся, вспомнив о бригаде конанистов, и сказал:
     --  Считайте,  через одного. Пропуск заполняют  женщины, а им  положено
спасать мужчин. Они у нас... э-э... рыцарственные дамы.
     Они  помолчали. Ким, искоса разглядывая свою прекрасную соседку, решил,
что ей  лет  двадцать  семь  и что  перепуганной жертвой  она  абсолютно  не
выглядит.  Наоборот,  очертания  пленительных губ  были  тверды,  в  сияющих
изумрудах  глаз  читалась  уверенность, а руки, ноги и все остальное-прочее,
чего  не  прикрывало  платье,  казались  не  беззащитно  мягкими,  а  весьма
упругими, тренированными и  крепкими. Что  не  снижало общего  очарования...
"Спортсменка?.. -- подумал Ким. -- Гимнастка, фигуристка, лыжница?..  Бегает
она в самом деле классно... Может, и зря  -- на пару  мы бы  врезали Гире, а
после и Петруху устаканили..."
     Он улыбнулся Даше и, преодолев стеснительность, спросил:
     -- Не сочтите за обиду... писатели -- такой любопытный народ...  Что за
опасность вам грозила? Вы почему убегали? От кого?
     -- От мужа, -- с безмятежным видом пояснила Даша. -- От мужа постылого,
нелюбимого, противного!
     Ким чуть не подавился.
     -- Это от  кого же? От  Гири? Или от Петрухи? Даша рассмеялась -- будто
зазвенели хрустальные колокольчики.
     -- Да что  вы, Ким!  Гирдеев по кличке Гиря  и этот второй -- не помню,
как его?.. -- у моего супруга в  "шестерках" бегают!  Телохранители хреновы,
качки... А муж мой -- Чернов Пал Палыч. Слышали о таком?
     -- Нет, не доводилось.  -- Голос Кима звучал спокойно,  а сердце млело.
Муж! Ну и что с того, что муж? Главное -- постылый, нелюбимый и противный!
     --  Конечно, не  слышали, -- кивнула  Даша.  --  Он у нас  бизнесмен...
этакий Павел Из Тени с загребущей лапой... Ну, черт с ним! Убежала, и ладно!
     --  А  иначе  никак?  --  снова  спросил  Ким,  поражаясь  собственному
нахальству. -- Обычным порядком, с адвокатами, через суд?
     -- Никак, -- помрачнев, отрезала Даша.
     Совсем разволновавшись и расхрабрившись, Кононов взял ее за руку.
     -- Что же, он вас в заточении держал? Может быть, бил? Издевался? Да за
это, Дарья Романовна...
     Она приложила палец к его губам.
     --  Шшш... Тихо, тихо... И не просите, все  равно не расскажу... Колдун
он   злобный,  и  вам  в  разборки   наши  лезть  не  надо.  Ваше  дело   --
выздоравливать! Еще -- есть и пить. Вот...
     Наклонившись, зеленоглазая фея вытащила из-под  стола пластиковый мешок
размером в полматраса, подняла его с усилием и шлепнула  Киму  на колени.  В
мешке что-то брякало, звякало и шуршало, и весил он примерно с пуд.
     --  Идти  мне  нужно,  --  сказала  Даша,  поднимаясь.  --   Рада  была
познакомиться, Ким. Спасибо еще раз. Спасибо, и прощайте.
     Ее  ладонь  пригладила Киму волосы, затем  она кивнула и  направилась к
лифтам. Кононов, с трудом выбравшись из-под мешка, ринулся за ней.
     -- Погодите, Даша... Как это -- прощайте? Где я вас найду? Когда? И чем
могу помочь? Я для вас...
     С негромким гулом подъехал лифт, дверцы раскрылись.
     -- Не ищите меня, Ким. Захочу, сама найду. Сестра моя  в вашем подъезде
живет. Прямо рядом с вами.
     Лифт пошел вниз, а Ким в печальном недоумении -- к дивану.
     -- Сестра, -- бормотал  он, взваливая мешок  на  здоровое плечо, -- это
какая же сестра? В  моем  подъезде, рядом... Это значит, слева  от  меня,  в
двести  тридцать  третьей  квартире... Да  там  отродясь  никто  не жил! Или
все-таки жил?
     Он  поплелся  к  палате,  сгибаясь  под тяжестью  воспоминаний, мешка и
загипсованной руки. И мнилось Киму, будто он видел кого-то у двести тридцать
третьей -- вроде бы женщину и вроде  не одну, с мужчиной в  волчьей шапке, а
шапки такие, пушистые, огромные, носят зимой и в самые холода, а это значит,
был январь, пять месяцев назад,  и с той поры  о соседке ни слуху ни духу...
"Странная  семейка! -- подумалось ему. -- Одна сестра танцует на слонах и не
живет  по  месту   регистрации,  другая  --  фея,  красавица!  --  бежит  от
мужа-колдуна,   который   бизнесмен   и   с   загребущей   лапой...   Может,
экстрасенс-целитель?  Лапы у  них и правда загребущие... "капусту" прямо  из
астрала тянут..."
     Ввалившись в палату, Ким с облегченным вздохом опустил мешок на  стол и
покачнулся -- зеленые Дашины глаза мерцали перед  ним таинственными маяками,
как путеводные волшебные огни в  Боссонских  топях.  Фея,  колдун-насильник,
приспешники  колдуна,  герой  со  сломанной  ключицей...  Весь  хайборийский
антураж! Еще немного, и заявится демон!
     Но заявился Кузьмич и поддержал его твердой рукой.
     --  С  дружками  встречался?  И  принял  уже? Нет,  не  принял, не  чую
запахевича... А на ногах чегой-то не стоишь? И побелел чего?
     -- Сражен любовью, -- буркнул Кононов.
     Кузьмич подергал мешок за ручки, принюхался и закатил глаза.
     -- Увесистая у тебя любовь, щедрая... Одобряю!
     Вдвоем  они  принялись разбирать  мешок,  выкладывая  баночки с икрой и
паштетами,    ветчину,   салями,   сигареты    "Кэмел",   груши,   виноград,
консервированные   персики  и  ананасы,  бутылку   сухого  мартини,  красное
французское вино и несколько пакетов с соком. Судя по  этому изобилию, Дарья
Романовна не нуждалась в средствах, и это был еще один факт, загадочный, как
вся  ее   прочая  биография.  Зачем   состоятельной  девице,  спортсменке  и
красавице, идти за постылого колдуна? За бизнесмена Пашу Из Тени?
     Ким  вздохнул,  отправил  Кузьмича  за стаканами  и улегся  на кровать.
Затем,  повернув  голову, присмотрелся к  сантехнику-прыгуну -- губы у  того
шевелились, дергались  и  временами  замирали, словно он  кого-то  в  чем-то
убеждал, снова и снова выслушивая категорический отказ.
     -- Черта не переспоришь, -- резюмировал Ким и отвернулся к стенке.
     * * *
Диалог второй
     --  Знаешь, что я с тобой сделаю, Гирдеев? Я тебя  в зоопарк продам.  А
лучше  в  кунсткамеру!  Велю, чтоб  в  дерьме обмазали, в перьях обваляли  и
посадили на кол с табличкой. И знаешь, что на ней будет написано?
     -- Виноват, босс!
     --  Напишут на  ней: чучело  грифа-дармоеда,  дар  Чернова Пал  Палыча.
Хе-хе... Подходит?