аствующие над
земным  миром,  их  ближние  помощники и  кое-кто  из  самых  мудрых  магов,
способных распознать Аррака под человеческой личиной.
     На время он расстался с любимейшими из  своих занятий, с воспоминаниями
о  прошлом и  мыслями о собственном могуществе; сейчас он хотел  насладиться
последним ходом в старой игре и первым -- в новой, еще не начавшейся.
     Старой  игрой, сыгранной  почти до  конца, являлся  Гор-Небсехт; новой,
пока  что  не познанной  и  манящей -- этот  серокожий гигант,  этот убийца,
равнодушный к потокам  крови и женским чарам. Аррак желал, чтоб они вступили
в  схватку  --  тут, в  замке,  перед  ним. Пусть  сражаются,  а он  выберет
достойнейшего!  И пусть бьются на  равных! На этот раз  он не будет помогать
Небсехту; пусть стигиец сам защищает свою жизнь.
     Колдун против воина, воин против колдуна... Кто же из них одолеет?  Кто
окажется сильнее?
     "Возможно, -- размышлял Аррак, -- падут оба, но  в  этом нет беды. Жаль
потерять серокожего,  но  если он  не выдержит проверки  в битве с колдуном,
значит, ему не суждено сделаться  вместилищем Древнего Духа. И тогда -- коль
серый исполин убьет Небсехта  и погибнет сам -- тогда он, Аррак, переселится
в какого-нибудь ванира из  замковой  дружины и заставит  его отправиться  на
поиски. Для этого подойдет даже  ничтожный  киммериец, спутник серокожего...
Конечно, если  в  Кро  Ганборе  не  останется  ни  одного  более  достойного
существа, которое могло бы нести его в своем теле и разуме..."
     Тем временем серокожий со спутником  своим, киммерийцем, приближался  к
замку, и Аррак решил, что наступила пора готовиться к встрече.
     Он  уже почти не сомневался,  что серый  исполин справится  с колдуном,
нынешним его  избранником. Чары  смертных  магов по-разному  действовали  на
людей: слабых убивали,  сильных могли  на  время обратить  в  камень, против
сильнейших  же  были  почти  бессильными.  Сильнейшие  обладали  качествами,
которые   трудно   сломить  с  помощью  чар:  как  правило,  они  отличались
невероятной жестокостью, упрямством, безразличием к людским радостям и бедам
и безмерной гордыней.
     Сероликий   воин   был,   разумеется,  из   сильнейших.   Такой   вывод
подтверждался  многими его деяниями --  в том числе и  последним,  когда он,
чуть ли  не  в  одиночку,  перебил  людей Гор-Небсехта в Эйримовой  усадьбе.
Теперь  Аррак убедился,  что серый  гигант  во всем  превосходит Эйрима -- и
отвагой, и  жестокостью и удачливостью. А это значило, что надо готовиться к
переселению в новую плоть.
     Подготовка являлась  тонким  и  непростым ритуалом. Прежде  всего Аррак
хотел воспринять эманации сероликого, столь неясные и смутные у людей, праха
земного; он должен был убедиться, что новый избранник имеет цель.  Не важно,
какую, --  лишь бы серый исполин стремился к ней с достаточным  упорством  и
настойчивостью.  Цель можно изменить; упорство же  -- такая черта характера,
которую не создашь из ничего. Для Аррака упорство было важнее цели.
     Разобравшись  с  эманациями будущего избранника, он должен был покинуть
тело Гор-Небсехта.  Сравнительно простой трюк,  однако весьма ответственный,
ибо  Арраку  требовалось  уловить  момент,  когда  душа колдуна  изойдет  из
мертвого тела и приготовится к путешествию  на Серые Равнины. В этот миг ему
надлежало ускользнуть из тех закоулков души стигийца, в которых он свил себе
гнездо.
     Где же он таился? Это являлось непростым вопросом!
     В отличие  от  демонов  люди  обладали душой, и  была она слабой  тенью
бессмертия,  отблеском  вечной   жизни,  присущей  лишь   богам.   Еще  душа
человеческая напоминала многоэтажный  запутанный лабиринт, в котором имелись
и парадные залы, и широкие коридоры, и полутемные камеры, и тонувшие во тьме
каморки. На верхних этажах обитали разум и чувства; здесь жили наиболее ярко
выраженные стремления  -- страсть  к богатству, к власти или покою,  доброта
или  жестокость,  ум  или  глупость, гордыня,  самомнение  или  готовность к
самопожертвованию,  отвага  или трусость. Тут же, в некоем подобии сундуков,
были  сложены  воспоминания  -- не все,  однако,  а самые  важные.  Память о
перенесенных обидах, о днях торжеств и поражений, о муках зависти, ревности,
любви, радости и горе. У большинства людей в памятных ларцах не  сохранилось
ничего любопытного  --  лишь  окровавленные  лохмотья бед да холодный  пепел
перенесенных унижений.
     Под верхними этажами располагались нижние. Тут не было просторных залов
и  переходов, в  которых могли бы порезвиться  яркие  чувства  и  осознанные
мысли;  тут,  в  полутьме  узких запутанных  коридоров,  таились  подспудные
желания, звериные инстинкты,  полузабытое и совсем забытое  прошлое -- в том
числе  и  память  о  предыдущих воплощениях.  Она хранилась не  в  ларцах  и
сундуках,  а,  скорее, в плотно запечатанных,  окованных железными  обручами
бочках   и  была   совершенно  недоступной  смертным.   Они   жили,   словно
бабочки-однодневки,  помнившие  события  светлого  дня  и  хоронившие  их  с
наступлением ночи.
     Однако  все это смутное  и  неосознанное,  полузабытое и  тайное,  было
чрезвычайно важным; мириады кривых переходов, узких тоннелей, глубоких шахт,
тонувших в  сумраке лестниц,  связывали нижние и  верхние  этажи,  влияя  на
человеческие  побуждения,  желания и мысли. Обмен между ярусами  запутанного
лабиринта, движение намерений, эмоций  и  страстей, сопровождавших  то,  что
высказывалось  словами,  собственно,  и  являлись   человеческой  душой   --
неощутимой,   призрачной  и  в  то  же  время  вполне  реальной.   Эманации,
циркулировавшие  в лабиринте, их чистота, мощь и скорость, определяли, будет
ли  человек  обладать душою  гордой,  страстной  или  холодной,  щедрой  или
себялюбивой, великой  или мелкой.  По мнению  Аррака,  большинство  смертных
обладали  не  столько  душами,  сколько  душонками, ничтожными  и  лишенными
сильных страстей.
     Увы!  Он  должен  был  ютиться  в этих  жалких катакомбах! Имелся в них
крохотный  и  дальний  закоулок,  некий  тупик,  лежавший ниже  самых нижних
этажей, --  тут он и обитал, отсюда и правил своим избранником. Он селился в
темной клоаке,  где  откладывалось  наиболее  смутное  и  туманное -- зыбкие
образы  и ощущения тех  дней, когда его  избранник  был всего лишь  плодом в
женском  чреве,   непроросшим  зерном,  каплей  невыпавшего  дождя.  В  этой
маленькой  частице души  человеческой и  жил  Аррак,  покидая  вместе с  ней
мертвое  тело; отсюда он выскальзывал,  невидимый и  неощутимый,  мчался  по
запутанному лабиринту, преодолевал нижние и верхние его  ярусы, вырывался на
свободу  -- и  вновь совершал такое же  странствие, но  в  обратном порядке,
сливаясь с душой своего нового избранника.
     Много  тысяч лет  Демон Изменчивости переходил  так из тела  в тело, от
души к душе и сейчас готовился к очередному переселению...
     * * *
     "Твои  рассуждения  о  человеческой  психике хоть  и  наивны, но  очень
забавны,  --  произнес Трикси. --  Эта  аналогия  с лабиринтом, где  имеются
парадные залы и  темные тупики, ларцы  с дорогими воспоминаниями  и  смутные
тени, отзвук  прошедшего, сокрытый в запечатанных сосудах...  Что-то  в этом
есть!"
     Ким очнулся и недовольно буркнул:
     --  Следишь за творческим  процессом? А  я ведь  просил  подумать,  как
разобраться с Икрамовым!
     "Для полиразума  одно другому не помеха. К  тому же  упомянутый процесс
позволил  сформулировать  некую гипотезу,  суть которой  такова: мой  инклин
отторгается вашим сознанием, не контактирует с ним напрямую, но человеческий
инклин может прижиться  в другом человеке. Он  ведь не чужеродное включение,
а..."
     -- Но у нас нет инклинов, -- возразил Кононов.
     "Есть  их зародыши, о  чем  мы  толковали не  далее как  утром.  Образы
близких и персонажей фильмов и книг, латентные психоматрицы, скрытые в вашем
сознании, то, что хранится в бочках и  ларцах...  Вы неспособны  распечатать
их, вычленить  и передать другому существу  -- я говорю о  ментальном,  а не
словесном обмене. Но я бы это сделать смог! Вот  ты рассуждал об Икрамове: с
одной  стороны, человек, а поглядеть с другой -- так нелюдь нелюдью! Души бы
ему  добавить...  Можно и  добавить! Используя язык  гипербол, частицу твоей
собственной души".
     Ким озадаченно  поскреб в затылке. Подобные  эксперименты с его разумом
энтузиазма не вызывали, а, наоборот,  рождали смутное ощущение дискомфорта и
тревоги. Хватит и того, что в  нем поселился пришелец со звезд, дух из  ядра
Галактики!  Теперь  почти  что брат,  с  которым можно  разделить сознание и
мысли... Однако к Икрамову Ким не испытывал братских чувств.
     -- Если  я поделюсь с ним душой, что останется мне самому? -- промолвил
он. -- Это, знаешь ли, слишком  щедрый  подарок! Для Дашеньки берегу  и  для
друзей-товарищей, а не для всяких проходимцев!
     "Нет повода для  беспокойства, --  отозвался Трикси. --  Я ведь сказал,
что передача  души  -- гиперболическое  выражение. На самом деле я сформирую
психоматрицу по образу из твоей  памяти и перешлю  ее другому человеку. Надо
лишь выбрать подходящий образ".
     Поднявшись, Ким  в  волнении  забегал  по  комнате  от камина к камину.
Томас, дежуривший  на террасе, сразу насторожился -- свистнул  напарника,  и
теперь  они следили за  гостем в четыре глаза. Но это Кима не тревожило,  он
только перешел со второй сигнальной на третью.
     "Ты что  же,  имеешь в виду внедрение  души  какого-то героя?  Гамлета,
Пьера Безухова или мадам Бовари?"
     "Твоих представлений об этом герое, -- уточнил Трикси. -- Но женщина не
подойдет -- объект у нас слишком маскулинный. Тут надо что-то..."
     "...кавказское,  -- продолжил Ким. -- Помнишь, мы говорили о выдающихся
кавказцах? Может быть, один из них?"
     "Сейчас  я  пороюсь в твоей памяти, -- мгновенно  отреагировал Трикси и
через секунду предложил: -- Георгий Саакадзе? Есть масса информации о нем --
шесть  томов,   четыре  тысячи   страниц,   "Великий  моурави",   автор   --
Антоновская... Подходит?"
     "Ни в коем  случае! Военный гений, великий тактик  и стратег!  Нам что,
второго Дудаева не хватает?"
     "Тогда Руставели. О нем -- почти исчерпывающие сведения".
     "Откуда? -- удивился Ким. -- Я даже не помню фактов его биографии!"
     "Факты  не  важны,  важен  психоэмоциональный  образ,  запечатленный  в
собственных творениях писателя или поэта. По этой причине твоих коллег легче
всего реконструировать. Когда-то ты прочел поэму "Витязь в тигровой шкуре" и
хоть  не помнишь из нее ни строчки, она хранится  в твоей памяти, в одном из
запечатанных  сосудов. Я  ознакомился с  ней.  Я могу  гарантировать, что ее
автор  был  человеком  мирным,  добрым,  благородным.  Не воином,  а великим
поэтом!"
     "Поэт, я  думаю,  годится", -- сказал Ким и посмотрел  на  часы. Время,
отпущенное для размышлений, истекало, и не успели  стрелки  отметить  нужную
позицию, как дверь распахнулась, и на пороге возник Анас Икрамович Икрамов с
троицей черноусых. На этот раз они принесли не еду, а прочный мешок, веревки
и пару тяжелых гантелей.
     --  Подумал?  Время  кончилось  и...  -- произнес  Икрамов,  но  вдруг,
схватившись за сердце, пошатнулся. На  миг глаза его  стали  бессмысленными,
словно  стеклянные зрачки  слепого, потом  на  лице  отразилась  гамма новых
чувств  -- восторг, изумление,  мечтательность и, наконец, почти  ярость. Он
посмотрел  на столик с  миской  и  пустой бутылью из-под  воды, затем  резко
повернулся к черноусым.
     --  Эт-то что? Что, я спрашиваю? Тебя  спрашиваю, Чавбиб! Вас, Чавчан с
Чавгуром! Гостя  в моем доме кормят пищей нищего...  Это с каких же пор? Это
кто позволил так меня позорить? Кто забыл слова Пророка: гость в дом  -- бог
в дом? Это кому надоело быть у меня в услужении? Это...
     --  Анас  Икрамович, но вы же... -- забормотал один из черноусых, то ли
Чавбиб, то ли Чавчан, то ли Чавгур.
     -- Ма-алчать!  --  громыхнул хозяин. -- Заткнуться и ма-алчать! Барашка
сюда! Немедленно!
     -- Нэт барашка... сэгодня барашка нэ заказывали...
     -- Смерти моей хочешь? -- рявкнул Анас Икрамович. -- Что есть, хакзад?
     -- Индэйка ест...
     -- Индейку, быстро! Лаваш,  салаты, икру с осетриной,  омаров! Персики,
виноград! Вино французское и итальянское! Коньяк, мартини и шербет! Холодный
чтобы был!  А кофе --  горячий! Живо, сыновья ослов! И  накрыть  на  большом
столе! И дочки пусть придут, Хавра с Айзой, да спляшут гостю!
     --  Это,  Анас  Икрамович,  лишнее...  ей  богу, лишнее!  --  промолвил
потрясенный  Ким. --  Выпить-закусить я с  полным  удовольствием, а  плясок,
пожалуй, не надо. Пляски мешают процессу пищеварения.
     --  Как  скажешь,  дорогой.  --  Икрамов  обнял  его, прижал  к  груди,
расцеловал и усадил к столу. Черноусые джигиты забегали с подносами, посудой
и бутылками; пробки вылетели вмиг, английский фарфор украсил скатерть, легла
на  блюдо  огромная,  величиной со  страуса,  индейка, и упоительный  аромат
жаркого поплыл  в воздухе.  В  ближайшие двадцать минут Ким  жевал и глотал,
глотал и  жевал, восполняя запасы  белков,  жиров и  углеводов,  а хозяин, в
лучших кавказских  традициях, все извинялся за скромность угощения и сетовал
на нищету. Притом -- ни  слова  о Пал Палыче, ни звука про кабак и ни намека
на мешок с веревками...
     "Переродился! -- думал Ким, обгладывая индюшачью ножку. --  Совсем  как
новый  стал!  Не  голем,  человек...  ха-ароший   человек,  и  стол  у  него
отменный... Ай да Трикси!"
     Мгновенная  метаморфоза  Икрамова поразила его  больше  и сильней,  чем
чудеса, происходившие с собственной психикой и телом -- быть  может, потому,
что  он  наблюдал  преображение  другого  человека,  был  как бы  очевидцем,
зрителем  со  стороны. Дрянной  человек --  да что  там  дрянной!.. опасный,
страшный! И вот все изменилось; частица гения проникла в его душу, преодолев
века в словах, записанных когда-то на бумаге. Конечно, постарался Трикси, но
это  половина  волшебства;  другая  -- все-таки  слова, бессмертные  строки,
целительные   песни,   могучая   личность   поэта...   "Сумею   ли   я   так
когда-нибудь?.." -- с внезапной тоской подумал Ким,  вздохнул и принялся  за
осетрину.
     -- Что вздыхаешь? -- встревожился Икрамов и тут же виновато усмехнулся.
-- Что ж это я! Кормлю, пою, а позабыл, что не питьем и пищей весел человек!
Чем пожелаешь развлечься? Беседой? Или все-таки дочек позвать, Хавру и Айзу?
Они у меня загляденье... А как танцуют! Хочешь, танго, хочешь, рэп...
     -- Не надо  рэпа,  --  сказал Ким, намазывая на  лаваш  икру. -- Беседа
предпочтительней.
     -- Мудрые слова! -- Хозяин восхищенно  вскинул руки. -- Знаешь, что  мы
сделаем? Турнир устроим! Поэтический!  Ты  писатель, а я,  как-никак, кончал
восточный факультет  в  Баку, пятью  языками  владею и не  чужд поэзии. Пьем
рюмку,  говорим стихи  --  свои,  от  сердца!  Кто  проиграл,  вторую  пьет!
Согласен?
     -- Пить-то  что  будем?  -- спросил Кононов, приканчивая лаваш. -- Вино
или коньяк?
     -- Коньяк, разумеется. -- Икрамов наполнил рюмки. -- Ну, поехали!
     -- Поехали, -- отозвался Ким и, проглотив последний кусок, выплеснул  в
рот янтарную жидкость. Потом спросил: -- Я первый читаю?
     -- Первый, первый! Гость всегда первый!
     Года два назад Ким написал историю о путешествии Конана вместе  с Нией,
девушкой-рабыней,  певицей и танцовщицей. В конце концов попали  они в город
Прадешхан,  что  на  краю земли,  в  стране Уттара,  и угодили  прямиком  на
поэтическое  состязание. На уттарийском  Конан знал одни охальные слова, так
что пришлось  ему читать стихи по-киммерийски, а Ния их переводила -- как бы
переводила,  а   на  самом  деле  сочиняла  заново.  Куда  тут  денешься?  У
киммерийцев была напряженка с поэзией, и самый их героический  эпос выглядел
примерно так:

     Руби, руби пиктов, мой топор,
     Руби, руби ванов, мой топор,
     Руби, руби асов, мой топор,
     Пусти кровь гиперборейцам!

     В  общем, для певицы  Нии Ким  написал множество  стихов, и огласить их
было  совсем  не  стыдно.  Вполне  кондиционные стишата --  правда,  слишком
романтические.
     Он откашлялся и произнес:

     Я -- пепел, я -- пыль,
     Я дым на ветру,
     Мой факел уже погас.
     Там, где я не был,
     Там, где я был,
     Забвенье царит сейчас.
     Я в сумраке
     Серых Равнин бреду,
     Тенью в мире теней.
     Как птица,
     Смерть взвилась надо мной,
     И жизнь улетела с ней.

     Икрамов зааплодировал.
     -- Великолепно! С большим чувством, только мрачновато, мрачновато.... Я
бы сказал понежнее, полиричнее... Вот так:

     Закружилась листва золотая
     В розоватой воде на пруду,
     Словно бабочек легкая стая
     С замираньем летит на звезду...

     -- Не ваше это,  Анас  Икрамович, -- промолвил Ким, закусывая салатом с
креветками. -- Увы, не ваше! Сергея Есенина. Был такой поэт, но застрелился.
     По сухим губам Икрамова скользнула смущенная улыбка.
     --  В  самом деле? Да-да, я припоминаю... Виноват! --  Он налил и выпил
стопку коньяка, и тут же снова наполнил рюмки. -- По второй?
     -- По второй!
     Опрокинули, и Кононов прочитал:

     Могильный холм зарос травой,
     Над ним хмельной гуляет ветер,
     И меч бойца, тяжел и светел,
     Спит с ним в постели луговой...

     -- Хорошо! -- признался  Икрамов. -- Хорошо, особенно  про меч! Тяжел и
светел...  Образ, да...  А  я  о  кинжале  скажу.  Для  нас,  горцев, кинжал
драгоценнее  жены!   --  Он  повернулся  к   висевшим  на  стене  клинкам  и
продекламировал:

     Люблю тебя, булатный мой кинжал,
     Товарищ светлый и холодный.
     Задумчивый грузин на месть тебя ковал,
     На грозный бой точил черкес свободный.

     --  Лермонтов,  Михаил Юрьевич, -- с оттенком сожаления заметил Ким. --
Вы, Анас Икрамович, в русской поэзии  просто Копенгаген! Но  мы договорились
читать свое. -- Он ухватил персик посочнее и впился в него зубами.
     -- Вспомнил -- Лермонтов! -- Хозяин с покаянным видом  понурил  голову.
-- Просто морок какой-то на меня! Пью штрафную...
     После штрафной  выпили третью, и  Ким,  придя в  лирическое настроение,
произнес:

     Я сошью свою печаль
     Светлым,
     Повяжу ей за спиной
     Крылья,
     Пусть летит она
     Степным ветром,
     И развеется
     Шальной пылью...

     -- Не хуже, чем  у  Есенина! -- восхитился хозяин. -- Только почему все
про травы да степные ветры? Татар у тебя в роду не было?
     -- Не знаю, -- сказал Ким, обгладывая  персиковую косточку. -- Может, и
были, Анас Икрамович. Любого русского поскребешь, татарином запахнет.
     Икрамов кивнул, задумался, потом, поднявшись, встал в позу: правая рука
вытянута, левая  прижата  к  сердцу.  Лицо  его посуровело, голос зарокотал,
пробуждая эхо под высокими сводами.

     Я памятник себе воздвиг нерукотворный,
     К нему не зарастет народная тропа,
     Вознесся выше он главою непокорной
     Александрийского столпа!

     -- Ну, уже  до Пушкина добрались, -- вздохнул  Ким и принялся ощипывать
килограммовую гроздь винограда. --  Кто  теперь  на очереди?  Брюсов,  Блок,
Некрасов? Только Маяковского не стоит, не люблю.
     Крякнув,  хозяин  помотал  головой,  хлопнул себя  по  лбу и  опрокинул
штрафную. Затем выпили  по четвертой, закусили, и Кононов решил, что надо бы
восстановить метаболизм, уже отклонившийся от нормы. Трикси справился с этим
за секунду, так что речи Кима были вполне разборчивы.

     Я -- гончий пес,
     Пока я жив,
     Все мчусь куда-то.
     Куда, скажи?
     Я -- сокол быстрый,
     Кружусь над полем,
     Ищу чего-то...
     Чего, скажи?

     Икрамов долго  размышлял и  хмурился,  являя напряженную работу  мысли,
потом лик  его  посветлел, а глаза озарились дивным сиянием. Шагнув к стене,
увешанной клинками, он с  нежностью погладил рукоять дамасско