й  гривы
скакунов и волосы  Сийи...  Золотые  рощи,  вытканные  на  пурпурном  зареве
заката...
   Он прибыл.
   Под ногами вновь была твердая земля, покрытая травой с  белевшими  тут  и
там дочиста обглоданными костяками; алый  туман  сменился  лазурным  блеском
небес, багровые тучи обратились  стайкой  снежных  облачков.  Гамма  красных
тревожных цветов, сопровождавших бесконечное падение, растаяла, исчезла; мир
снова сиял всеми красками  радуги,  синим  и  голубым,  изумрудно-зеленым  и
фиолетовым, желтым и золотистым.
   Золотистым!
   Скиф вдохнул воздух Амм Хаммата, чувствуя, как тот будто бы застревает  в
груди. Сладкий медовый запах наплывал на него, убаюкивал, укачивал; в десяти
шагах светились бледным золотом древесные кроны, блестела на солнце  гладкая
кора уходивших вверх стволов, тяжким грузом свисали ягодные гроздья...  Все,
как мнилось ему, все, как он представлял!
   Зря представлял,  с  запоздалым  сожалением  подумал  Скиф  Зря!  Он  мог
очутиться в тысяче мест - даже в бушующем океане, как в первый раз, - и  все
они были б безопасней, чем эта коварная  роковая  красота,  заманившая  его,
будто волка в капкан. Верно сказано: не воображай  лишнего!  Что  ж,  теперь
надо выбираться... Или экспедиция кончится, не начавшись...
   Он попытался сделать шаг  назад,  стараясь  не  дышать  и  чувствуя,  как
густеет воздух, как назойливые ароматы бьют в  ноздри,  кружат  голову,  как
начинает покалывать в висках.  Однако  ощущения  эти  не  походили  на  звон
колоколов Хараны, что казалось странным. Неужели бог с  жалом  змеи  оставил
его? Неужели не предупредил о грядущей беде? Неужели шардисская  удача  была
насмешкой, жалким даром обреченному на смерть?
   Смерть! Несомненно, он погибал.  Ноги  сделались  чугунными  и  перестали
повиноваться, в ушах слышался мерный усыпляющий рокот,  острые  безжалостные
иголочки покалывали кожу, пронизывали ее, проникали  все  глубже  и  глубже,
подкрадывались к самому сердцу.  Перед  глазами,  застилая  яркую  и  чистую
синеву небес,  начинала  колыхаться  золотистая  мгла,  обжигающая  гортань,
сознание меркло, необоримый сон наплывал туманной пеленой  беспамятства.  Он
будто бы переселился из багрового мира в золотой, на  миг  узрев  все  живые
амм-хамматские краски, но багряные и алые тона, сиявшие ему в полете, сулили
надежду и жизнь, а золотое марево было предвестником гибели.
   Харана! Где же звон твоих колоколов?
   Скиф   хрипло   вскрикнул,   снова   попытался   завладеть   неподъемными
колодами-ногами, отступить назад, но вместо этого начал медленно  опускаться
на землю. В траву, где белели скелеты, валялись кости и черепа. "Кладбище, -
мелькнула  мысль,  -  капкан  для  неосторожных,  ловушка  для  любопытных".
Страшный сон! Какой страшный сон! "Но из сна можно вернуться, - пронеслось у
него  в  голове.  -  Да,  можно  вернуться...  Стоит  только  произнести  ..
произнести. . Что?.."
   Сильные руки подхватили его, рванули назад, протащили  по  траве,  словно
бесчувственный куль с мукой. Скиф не сопротивлялся; он жадно глотал  воздух,
ощущая, как медовые ароматы сменяются пронзительно острыми запахами  хвои  и
йодистых морских испарений. Золотистая мгла  разошлась,  глубокое  бирюзовое
небо Амм "Хаммата вновь засияло над ним,  солнечный  диск  брызнул  в  глаза
пригоршней теплых лучей, слабый ветер, тянувший с  моря,  взъерошил  волосы.
Скиф закашлялся, пробормотал что-то, чувствуя, как хватка  спасителя  начала
ослабевать; его осторожно опускали на землю.
   Затем раздался голос, знакомый сочный баритон:
   - Э, генацвале, молодой ты еще,  неосторожный,  рисковать  любишь!  Зачем
такое дурное место выбрал? Скажи, зачем? Опять тебя вытаскиваю'  Ну,  сейчас
хоть помнишь, как тебя зовут?
   Вздрогнув, Скиф  перекатился  на  бок  и  поднял  глаза.  Над  ним,  сияя
белозубой улыбкой, стоял Джамаль.
   OCR: Charmant, июль 2000 г.



   МИХАИЛ АХМАНОВ
   Странник, пришедший издалека

   (второй роман из сериала "Двеллеры", первый - "Скифы пируют на закате")

   Часть I
   РУБИН И АМЕТИСТ

   Глава 1
   ДОКТОР

   Вселенная была гигантской арфой с туго  натянутыми  струнами.  Мириады  и
мириады нитей паутинной толщины тянулись из Ничто в Никуда, из Реальности  в
Мир Снов, изгибаясь, перекручиваясь, пересекаясь, образуя запутанные  клубки
или уходя в безмерную даль извилистым  потоком,  в  котором  каждая  струйка
имела свой цвет.  Между  струнами  титанического  инструмента  серело  нечто
мглистое, неопределенное, туманное -  будто  темный  фон,  на  котором  была
подвешена Вселенская Арфа. Он не знал природы этой серой ледяной субстанции,
называя ее Тем Местом - местом, где не было струн. Не знал,  но  чувствовал,
что туманная область холода и безвременья  столь  же  необходима  в  мировом
распорядке,  как  необходимы  яркие  цветные  нити,  потоки  света,  пестрые
клубки-водовороты и сияющие радужные  водопады.  Во  всяком  случае,  стоило
коснуться любой из струн - коснуться не рукой, а,  разумеется,  мыслью,  как
серая мгла отзывалась чуть ощутимым трепетом. Она не становилась теплее  или
ярче, не испускала ни запахов,  ни  звуков,  однако  он  улавливал  незримое
содрогание чудовищного занавеса - или,  быть  может,  стены,  поддерживавшей
Вселенную-Арфу. Он не любил погружаться в То Место;  гораздо  приятней  было
любоваться разноцветными струйками, торившими путь сквозь серую мглу.
   Цвет, однако, был не единственным их различием;  когда  он  прикасался  к
какой-нибудь  нити,  она  откликалась  своей  особой  нотой,  рождала  звук,
непохожий  на  другие  звуки  -  то  трепетный  и  нежный,   то   резкий   и
пронзительный, то  гудящий,  громыхающий,  рокочущий  или  звенящий  подобно
колокольному  набату.  Цвета  и  звуки  были  взаимосвязаны;  это  позволяло
проследить любую из нитей-паутинок, узнать ее на ощупь, различить на  вид  и
на слух. Они даже пахли по-разному, имели разный вкус и  различную  фактуру,
отличаясь еще тысячей  или  миллионом  признаков,  недоступных  человеческим
чувствам, не имеющих аналогий в  привычном  мире,  не  поддающихся  описанию
словами, цифрами или иероглифами алгебраических уравнений.
   Впрочем, он никогда не пытался их описать. Он, Повелитель Мира Снов,  был
всего лишь музыкантом, игравшим на Арфе Мироздания без партитуры, без нот  и
без сопровождения оркестра. Правда,  он  нуждался  в  указующей  дирижерской
палочке, ибо мелодии, извлекаемые им,  не  были  оригинальными  -  они  лишь
повторяли те пьесы, рапсодии и симфонии, которые диктовались  извне.  Каждой
из них соответствовал свой клубок,  определенное  переплетение  нитей,  своя
гамма звуков, запахов, красок и прочих невыразимых характеристик,  ощущаемых
им тем не менее с отчетливой и ясной остротой. Обнаружив такой клубок,  один
из бесчисленных миров Вселенной, блиставший на сером занавесе, он  запоминал
его  навсегда;  так  гениальный  пианист   помнит   услышанную   мелодию   и
воспроизводит ее в любое время дня и ночи.
   Но, пока эта мелодия длится, трудно или невозможно  сыграть  другую.  Тут
существовали некие  пределы  -  как  в  количестве  струн,  которые  он  мог
проследить по их цветам и фактуре, так и  в  различимости  звуков,  тембров,
тонов и голосов. Он слышал, видел и осязал тысячи нитей разом, но все же  их
число  оставалось  несопоставимым  с  бесконечностью.  Одни  из  этих  струн
являлись  наиболее  важными,  звучали  громче,  светились  ярче;  таких   он
контролировал немного, ибо вели они к людям - к путникам, которые  диктовали
ему напевы. Другие ниточки, не столь заметные, связывали их - и, разумеется,
его самого - с предметами неживыми, со всем тем, что путники брали  с  собой
или желали извлечь из Мира Снов; эти струны он ощущал не столь отчетливо,  с
некоторым напряжением - что, однако, не сказывалось на результате.  Он  мог,
потянув  за  главные  нити,   вернуть   в   Реальность   все   разом   -   и
странников-людей, и их имущество, и их добычу; мог вытянуть одну из струн со
всем ее вещественным  обрамлением,  оставив  прочие  в  том  пестром  клубке
Мироздания, который виделся ему столь же отчетливо и  ясно,  как  солнце  на
небесах.
   Исход, или путь домой, к защитному силовому кокону, вообще не представлял
для него проблемы.  Настроиться  на  нужную  мелодию,  отыскать  необходимый
мир-клубок - вот в чем состояла главная задача! Ибо этих миров имелось такое
множество, что правильный  выбор  был  сопряжен  с  известными  трудностями,
усугублявшимися тем, что взмахи дирижерской палочки не всякий раз отличались
необходимой четкостью. Иногда они были робки, расплывчаты,  неуверенны  -  а
это значило, что странник по Миру Снов сам страшится своих желаний. В  таких
случаях ему приходилось  искать;  искать  долго  и  напряженно,  преодолевая
сопротивление будущего путешественника,  вслушиваясь  в  смутную  гамму  его
интуитивных намерений и чувств, подбирая клубок, чья мелодия  звучала  бы  в
унисон с заданной музыкальной темой. Это было нелегко и удавалось не всегда.
   Впрочем, он мог отыскать что-то более или менее  подходящее,  ибо  миров,
как уже было сказано выше, имелось превеликое множество,  а  инструмент,  на
котором он играл, простирался в бесконечность. Когда мир был найден и  тропа
к нему проложена, дальнейшее уже не представляло особых трудностей:  нащупав
нити между Реальностью и Сном, он посылал путников в полет - точь-в-точь как
созвездие огоньков, плавно и  стремительно  скользящих  вдоль  гибких  струн
титанической арфы. Они уходили, вливались в пестрый многоцветный мир-клубок,
но он не терял с ними связи; какая-то частица его разума бодрствовала днем и
ночью, ожидая либо тревожного сигнала, либо истечения сроков  странствия.  В
мелодии, к которой он постоянно прислушивался, то и другое отзывалось тонким
беспокойным звоном, диссонансом, нарушавшим вселенский  хорал,  и  по  этому
звуку ему полагалось вернуть путников под защитный кокон.  Он  совершал  это
одним мгновенным и мощным усилием, ибо промедление  могло  означать  смерть.
Пока что никто не погиб в Мире Снов, но он хорошо представлял себе, как  это
выглядит: оборванная струна, погасший огонек, стихшая нота, ощущение  холода
и, быть может, погружение в То Место...
   То Место!.. Место, где  не  было  ни  светящихся  струн,  ни  звуков,  ни
запахов, ни времени, ни пространства ..
   Владыка Мира Снов старался не замечать его,  хотя  не  испытывал  страха,
случайно касаясь серой вязкой мглы; он видел  и  ощущал  ее  слишком  часто,
чтобы испытывать боязнь. Привычное не ужасает, не  пугает...  Тем  более  не
удивляет!
   Для удивления, впрочем, имелись другие поводы.
   Кто-то пытался сыграть свою мелодию на его арфе. Пожалуй, не  пытался,  а
играл: он мог легко заметить новый аккорд, новое свечение, озарившее одну из
струн - ту, которой он не касался. Не трогал мыслью, не  задевал  неощутимым
ментальным усилием... И все же она вспыхнула и зазвучала!
   Теперь к миру-клубку, называемому Амм Хамматом,  скользили  два  огонька:
фиолетовый  и  цвета  ярко-алого  рубина.  Первый  звучал   ударами   медных
колоколов, был горячим, твердым и шершавым,  словно  не  скатанный  морскими
водами камешек; второй, производивший  впечатление  гладкости,  холодноватой
стеклянистости,  тянул  долгую  протяжную  ноту,  похожую  на  стон   горна,
отпевавшего вечернюю зарю. Колокол-аметист - фиолетовый, горн-рубин -  алый:
такими они представлялись ему.
   Но двух огоньков, двух струн, двух пылающих камешков быть  не  могло!  Он
отправил в Мир  Снов  лишь  фиолетового  странника  -  того,  что  отзывался
колоколом, был горяч и шершав; прохладному  же  и  стеклянистому  полагалось
оставаться в безмолвии и темноте. Однако и его струна зазвучала! И То  Место
отозвалось двойным эхом, двумя всплесками серой мглы, так что об ошибке  или
иллюзии не стоило и говорить.
   Никаких  иллюзий!   Он   ощущал,   как   посланец-аметист   стремится   к
многокрасочному водовороту избранного им мира, к той его  точке,  чей  образ
сохранился в памяти и чувствах; рубин же незваным  гостем  поспешал  вослед.
Две струны гудели ровно, наливались ярким светом, выпевали странную  мелодию
- звон колокола на фоне протяжного призыва трубы ..
   Этого не могло быть, но это случилось.
   Впервые, насколько он помнил, Арфа вышла из повиновения.
   Глава 2
   СКИФ
   Запястья и щиколотки Скифа стягивали  прочные  кожаные  ремни.  Еще  один
ремень шел от щиколоток к запястьям, так что,  поднявшись,  он  не  смог  бы
выпрямиться во  весь  рост  -  широкая  полоса  толстой  кожи  была  слишком
короткой. На шее у него блестел медный обруч с двухметровой  цепью,  которую
днем пропускали  в  кольцо  под  лукой  седла  Ноги  при  этом,  разумеется,
развязывали, но руки не освобождали ни на минуту.  Через  пару  суток  такой
пытки Скиф уже почти не чувствовал онемевших пальцев.
   Святой Харана! Вот он и попался, как  кур  в  ощип!  Вместе  с  Джамалем,
верным компаньоном, странником из  миров  иных.  И  теперь  оставалось  лишь
гадать, что ждет их в самом близком будущем: каменоломни, галеры  или  нечто
еще более неприятное. Скиф хотя  и  был  в  душе  романтиком  и  оптимистом,
склонялся к последнему варианту.
   Джамаль лежал на спине рядом с ним, согнув колени и глядя в  ночное  небо
Амм Хаммата, усеянное яркими блестками звезд. Руки  и  ноги  его  тоже  были
связаны, медный ошейник подпирал нижнюю челюсть, всклокоченные черные волосы
падали на лоб. Дальше скорчились в траве еще семеро собратьев по несчастью -
семь парней и молодых мужчин неизвестной  племенной  принадлежности,  все  -
грязные, лохматые, босые, облаченные в  жалкое  рубище.  Джамаль  не  многим
отличался от них: был так же  грязен,  бос,  скручен  ремнями  и  закован  в
рабский  ошейник.  Правда,  одеяние  его  выглядело  поприличней  -  некогда
роскошная шелковая пижама в ярких разводах, изображавших павлиньи  перья.  В
таком виде князь и заявился сюда, попав в  амм-хамматские  пределы  прямо  с
больничной койки Теперь, после трехдневных скитаний в  дикой  степи,  пижама
изрядно запылилась и разорвалась в дюжине мест; вдобавок шинкасы  срезали  с
нее все пуговицы. И неудивительно - пуговицы были золотыми.
   Сейчас вся их компания, все девять окольцованных и связанных невольников,
располагалась меж двух костров под присмотром  рослого  вонючего  бандита  с
огромной секирой, откликавшегося  на  имя  Коготь.  Был  он  одним  их  трех
ближайших  подручных  Полосатой  Гиены,  которых  Скиф  называл   про   себя
сержантами. Сам Гиена, по-местному - Тха, являлся невеликой кочкой на ровном
месте, всего лишь шаманом и вождем маленького отряда степных  разбойников  -
или, если угодно, капитаном. Но замашки и амбиции у этой толстой  жабы  были
генеральские, что внушало Скифу самую острую неприязнь. Как говаривал  майор
Звягин, не стоит капитану принюхиваться к  генеральскому  коньяку:  пьян  не
будешь и свое пиво расплескаешь. Верная  мысль,  Скифу  тоже  казалось,  что
всякой гиене положено знать свое гиенье место: начальствовать над  двадцатью
шакалами, рвать глотки беззащитным антилопам и  не  строить  из  себя  льва,
готового схватиться с буйволом.
   Так размышлял Скиф, с горечью  сознавая,  что  он-то  сейчас  не  могучий
степной бык, способный поднять  хищника  на  рога,  и  даже  не  быстроногая
антилопа. Так, нечто вроде кролика-кафала... да еще со связанными лапами...
   Желая отвлечься от мрачных дум, он повернул  голову  к  Джамалю  и  тихо,
сквозь зубы, пробормотал:
   - Ну, выходит что-нибудь, князь?
   Джамаль перекатился на бок и снизу вверх заглянул в лицо компаньону.
   - Не выйдет это, дорогой, придумаем другое. Найдется  кусок  мясца,  чтоб
подманить шакалов... только выбрать надо полакомей, с тухлинкой...
   - Поторопись с выбором-то, - произнес Скиф, - Иначе дело труба.
   О себе он, впрочем, не тревожился; колокола Хараны-заступника молчали,  а
это значило, что он сумеет выкрутиться из любой передряги. Но вот Джамаль...
С ним-то что будет?..  С  одной  стороны,  Скиф  за  него  не  отвечал,  ибо
таинственное  явление  князя  в   амм-хамматские   пределы   свершилось   по
собственной его  воле  и  желанию,  и  был  он  сейчас  не  клиентом,  коего
полагалось лелеять да беречь, а равным партнером. И в этом качестве князь на
законном  основании  подвергался  всем  опасностям  и  риску,  всем  тяготам
странствий в жестоком мире прошлого, где судьбой человеческой  правили  меч,
стрела да аркан. С одной стороны, все обстояло именно так; но с другой...  С
другой, Джамаль был ему дорог; и не просто дорог, а  жизненно  необходим.  И
самому Скифу, и Сарагосе, и всей Системе! Отсюда следовал бесспорный  вывод:
князя надо спасти, даже если для этого  придется  назвать  пароль,  досрочно
прервав амм-хамматское странствие. Но такую возможность Скиф  приберегал  на
крайний случай.
   Сейчас  Джамаль  пытался  решить  проблему  иными  способами,  не   столь
радикальными: уже два дня он внушал Гиене мысль забыть о пленниках,  бросить
их где-нибудь посередь степи и убраться к дьяволу. Или к  нечистому  Хадару,
игравшему в шинкасском пантеоне  роль  Сатаны...  Однако  все  усилия  князя
оставались тщетными; либо он не мог повторить  фокус,  сыгранный  некогда  с
Зуу'Арборном, джараймским  купцом,  либо  Полосатый  Тха,  смрадный  хиссап,
потомок ксиха, не  поддавался  гипнозу.  Впрочем,  надежды  Джамаль  еще  не
потерял.
   - Как думаешь, - спросил он, по-прежнему заглядывая Скифу в лицо, -  куда
нас тащат? Тот дернул плечом.
   - Сказано было - к  ару-интанам,  в  сеняков  превращать...  А  дальше  -
понимай как знаешь! То ли продадут кому, то ли...
   Он рухнул лицом вниз, едва не перевернувшись через  голову;  острая  боль
прострелила поясницу.  Коготь,  сын  ксиха,  приложился  сапогом  по  самому
копчику! Сапог у него был мягким, шитым из хорошо дубленной шкуры, но ступня
не уступала крепостью лошадиному копыту.
   Стоя над поверженным Скифом, Коготь с минуту разглядывал его. От  шинкаса
попахивало немытым телом, пропотевшей кожей и конским навозом; ко  все  этим
ароматам примешивался едкий запах пеки, местного хмельного напитка,  который
шинкасы потребляли в невероятных количествах.
   Коготь прочистил горло,  поиграл  висевшей  на  шее  серебряной  цепью  и
внушительно произнес:
   - Сену! Сену - не болтать, молчать! Твой, мутноглазая зюла, еще говорить.
Коготь дух вышибать. Твой до арунтанов не доживать!
   - Сам ты зюла, - прошипел Скиф, корчась от боли. -  Зюла  безносая,  ксих
недорезанный, хиссапья моча...
   Новый удар, в почки, заставил его прикрыть рот. Поминать зюлу, ксиха  или
хиссапа считалось у шинкасов страшным оскорблением, и за первым  ударом  тут
же последовали второй и третий - по одному за каждый непечатный эпитет. Зюла
была огромной бородавчатой жабой, самого мерзкого обличья, обитавшей кое-где
в лесных ручьях; ксих являлся абсолютным подобием земной  свиньи,  а  хиссап
напоминал бесхвостого койота, вонючего, словно скунс. Все эти тварюги  Скифу
еще не встретились ни разу, но ему пришлось свести с ними  заочное  и  самое
близкое знакомство, так как язык шинкасов наполовину состоял  из  проклятий,
божбы да смачных ругательств. Правда, до русского  в  этой  части  было  ему
далековато.
   - Молчать! - прикрикнул Коготь, раздуваясь  от  злости.  Его  физиономия,
почти безносая, с огромной выступающей челюстью, побагровела, сальные черные
пряди разметались по плечам.  Остальные  шинкасы,  развалившиеся  сейчас  на
траве  по  другую  сторону  костра,  почти  ничем  не  отличались  от  этого
неандертальца:  были  такими  же  темноглазыми,  смуглыми,  плосколицыми,  с
ноздрями, смотревшими не вниз, а вперед. Скиф,  светловолосый  и  белокожий,
казался им, очевидно, уродом, что  подчеркивалось  неоднократно  и  в  самых
крепких выражениях и Полосатым Тха, бандитским капитаном, и его  сержантами,
Клыком, Когтем и Ходдом-Коршуном, и прочими  воинами,  вк