лучаю,  -  с  затаенной гордостью
сказал Панов.
     Гончаров  продолжал  разглядывать грамоты  с  почтительным выражением
лица.
     - Вас  еще  в  двадцать  втором  именными  часами...  Как тут?..  <За
ликвидацию группы вооруженных спиртоносов>.  А сейчас в отделе никого нет,
кто служил бы больше пяти лет. Даже все руководство - и те попали в тыл по
ранению или по негодности к строевой. О специальном образовании и говорить
не  приходится.  Вот  я,  к  примеру,  юрисконсульт  - работал до войны на
металлургическом комбинате.  Призвали. В августе под Смоленском ранило. До
января провалялся в госпитале,  а потом комиссовали и - <по месту родины>,
как в справке сказано.  Приехал в область - мне направление к вам в  район
дали да сразу начальником уголовного розыска:  у тебя,  говорят, профессия
аналитическая,  наловчишься. А теперь вот еще поручение: начальником штаба
по борьбе с бандитизмом назначили...


                                  * * *

     - А-а,  добро пожаловать.  -  Боголепов поднялся из-за стола,  шагнул
навстречу гостю. - Наслышан уже о вас, Николай Семенович.
     Обменявшись рукопожатием,  они  несколько секунд внимательно смотрели
друг на друга, как бы вопрошая: что ты за птица?
     - Я  товарища Панова ознакомил в  общих  чертах...  -  поспешно начал
Гончаров, заметив смущение Николая Семеновича.
     - Сказ мой короткий будет,  -  заговорил старик,  с  признательностью
взглянув на  начальника штаба ББ.  -  Не  упомню таких хватов из  местного
народа,  чтобы на большой разбой решались...  А знаю я, кажись, всю округу
на двести верст в  любую сторону,  на каждом прииске,  в каждой заимке,  в
каждом ауле близкий человек сыщется -  кумовства у меня,  по пословице, до
Москвы не пересчитаешь. Так что ни на кого грешить не могу...
     Он,   прищурившись,  посмотрел  в  окно  на  дальние  сопки,  как  бы
припоминая что-то.
     - А вот приметы атамана этого... Только одного человека за свою жизнь
я  знавал,  который в  любую погоду в  перчатках ходил:  Василия Кабакова,
картежного художника,  как сам он себя звал.  Но ведь и то сказать:  знали
Ваську за шулера и потому не раз бит он бывал.  Но чтобы он оружье на кого
поднял? Однако за чужую душу одна сваха божится.
     - И давно он с вашего горизонта пропал? - осведомился Боголепов.
     - А вот нэп прикрыли,  и Кабаков куда-то подевался.  Может,  прибрали
орёлика где в другом районе...
     - Ну,  это установить в наших силах,  - сказал Гончаров. - Немедленно
сделаем  запрос...  А  вы  пока  расскажите,  Николай Семенович,  о  своих
соображениях по поимке банды.
     - Тут ведь опять-таки сомнение находит, - вновь, приметно смутившись,
заговорил Панов.  -  Очень уж  соблазн велик на  Ваську думать -  а  вдруг
ошибка выйдет?..  Одно дело шулеровать,  другое -  атаманить.  Был двойкой
хорош, а в тузы не гож...
     - И все-таки, - настаивал Гончаров.
     - Ладно,  -  вздохнул Панов.  -  Почему все ж  на Кабакова подозрение
имею?  Первое дело: никто с ним в знании тайги не сравнится. Пока он тут у
нас  художествовал -  а  это  лет,  наверное,  семь тянулось -  ни  одного
прииска,  ни одной избушки, ни одного орочонского улуса не миновал. Я ведь
тогда участковым служил,  по  разным поселкам живал -  так  я  Ваську и  у
старателей в  артелях прихватывал и в чумах...  Но уж таков увертлив пес -
ни разу не удалось с поличным поймать.
     Старик замолчал,  перенесшись мыслью в  давний осенний вечер,  вечер,
когда он неожиданно для всех появился в жилище артельщиков...
     У камелька, постреливавшего углями, возился кудлатый паренек-кашевар.
А на широких нарах улеглись в круг несколько мужиков с  картами  в  руках.
Другие,  свесившись  с  верхних  полок,  наблюдали  за игрой.  На майдане,
освещенном керосиновой лампой, валялись скомканные деньги.
     Увидев участкового,  все словно окаменели,  и  только один из игроков
сохранил полное спокойствие. Положив карты рубашкой наверх, он поднялся во
весь свой недюжинный рост,  оправил накинутый на плечи пиджак.  Улыбнулся.
При этом резко обозначился шрам, протянувшийся от угла рта к левому уху.
     - Милости прошу к нашему шалашу...
     - Опять,  Кабаков, народ теребишь? - грозно проговорил Панов. - А ну,
собирай манатки, и ходу отсюда!
     - Никола-ай  Семеныч!   -   просительно  протянул  один  из  игравших
старателей.
     - Това-арищ участковый!  Ничего он не это...  не теребит он никого, -
вступились и другие. - Мы что, без глаз? Видим, кто как играет.
     - Я,  Николай  Семеныч,  честный  артист,  -  одновременно обиженно и
надменно глядя на Панова,  заявил Кабаков. - Люблю риск - то спущу все, то
выиграю полные сани добра.  Зря вы меня гоните.  Нету такого закону, чтобы
за красивую игру человека наказывать.
     - У  меня глаз-то  наметанный на шулерские проделки,  много я  вашего
брата погонял на своем веку,  -  с усмешкой сказал участковый.  -  Игрывал
даже,  когда в  артелях ходил.  Вы  ведь как мухи вьетесь,  где золотишком
запахло.   А  старатель,   лесной  человек  -  он  фарт  уважает,  азарту,
следственно, подвластен...
     Не  говоря  ни  слова,  Кабаков  выхватил из  кармана нераспечатанную
колоду и протянул Панову.
     - На, проверь, Николай Семеныч.
     Участковый осмотрел облатку,  не спеша разорвал ее и, развернув карты
веером, долго изучал <рубашку>.
     - Вроде нет крапа... На честность, стало быть, предлагаешь сыграть?..
Я, правду сказать, не худой игрок когда-то был. Ладно, изволь.
     Но  уже  вскоре Панов  выложил на  нары  червонец.  Кабаков подмигнул
старателям.
     - Сегодня  мне  везуха,   завтра  тебе,   Николай  Семеныч,   счастье
привалит...
     - Непедагогично как-то,  - чуть нахмурившись, сказал Боголепов, когда
Панов окончил рассказ.
     - Какая там педагогика! - Старый милиционер невесело улыбнулся. - Мне
ведь показать им надо было, что меня не проведешь, что я всю старательскую
подноготную ведаю.  Тогда в артелях много пришлого народу обреталось,  кто
из  тюрьмы пришел,  кто бродяжил да  к  делу ненадолго прибился.  А  особо
шулера хотелось попугать - трудно было за ним угнаться, а он по всему краю
колесил, ни одного прииска не миновал...
     - Нашей банде тоже в хорошем знании  дорог  и  троп  не  откажешь,  -
заметил  Гончаров.  -  То  там  появятся,  то  здесь и всегда скрытно,  не
оставляя следов.  Потом...  им  ведь  где-то  жить  надо.  Значит,  хорошо
ориентируются   среди   сотен  брошенных  разработок,  ведают,  где  можно
укрыться, где есть избушки, остатки приисковых построек...
     - Потом  года  сходятся,  - сказал Панов.  - Ваське теперь где-то под
полсотни и есть...  И бородища атаманова - ну зачем она ему скажите? Нынче
никто  их  не  носит,  только  в  обузу  они...  А  Кабакову  шерсть  бы и
пригодилась -  отметину  спрятать:  полоснул  его  один  артельщик,  когда
Василий парня полугодового заработка в один кон лишил.  Напился бедолага с
горюшка да и сбегал за бритвой...
     - Что  же,  не  будем  пока  окончательных  выводов делать,  - сказал
заметно оживившийся Боголепов,  - но,  кажется  мне  мы  на  верном  пути.
Только... кто нас на Кабакова, если это он, вывести может?
     - В том-то и незадача,  что никого из родни его тут нет.  Залетный он
был,  а откуда - не сказывался. Был один тут парняга - тоже я его гонял, с
Кабаковым вместе.  Поговорил я как-то  с  ним:  неглупый  малый  вроде,  а
связался с жульем. Что значит без призору вырасти! - родителей-то своих не
помнил он...  Зашел я тогда к военкому:  помоги,  Иван Тимофеич,  пропадет
человек. Ну, вот его вскорости и призвали в армию. А вернулся - о Кабакове
уж и слуху не было. Да и парень остепенился, на шпалозавод поступил. Там и
до  самой  финской войны работал,  а как стали резервистов брать - чуть не
первым,  слышно было,  в военкомат примчался.  С тех пор  и  нету  об  нем
вестей. Жив ли?..
     - А как звать его?
     - Стахеев Кеша. Иннокентий, значит...


                                  * * *

     Смеркалось,  когда во дворе райотдела появился Гончаров. Забравшись в
кабину полуторки,  он кивнул шоферу: трогай. Но едва двигатель завелся, на
крыльцо  вышел  начальник отделения службы  Вовк.  Подойдя  к  машине,  он
приказал водителю освободить место и сам уселся за руль.
     - Ты чего, Федор? - удивился начальник штаба.
     - Меньше народу знать будет - лучше для дела, - ответил Вовк.
     Гончаров пожал плечами, но промолчал.
     Когда  грузовик  выехал  за  ворота,  Вовк  заговорил с  еле  скрытым
раздражением:
     - Не нравится мне твоя беспечность,  Алексей.  Надо, наоборот, сужать
круг людей,  посвященных в дела штаба.  У бандитов явно есть информаторы и
на приисках и  в центре.  Ведь не зря они,  как нарочно,  оба раза ударили
там, где мы их не ждали, - между двумя засадами.
     - Думаешь, все-таки не случайное совпадение?
     - Уверен.
     - Боголепов мне про твои сомнения говорил.  Но ты перегибаешь палку -
зачем  шофера  сейчас  отстранил?  Достаточно  тех  мер  предосторожности,
которые мы приняли.
     - Доверяй да проверяй... И не только шоферов.
     - Что  же,  по-твоему,  кто-то  из  руководства  райотдела  на  банду
работает? - вскипел Гончаров.
     Вовк не ответил.  Хищно сжав тонкие губы, он смотрел на дорогу. Мотор
ревел на пределе сил. Начальника штаба то и дело швыряло на сиденье.


     К  аэродрому подъехали уже в  темноте.  Когда остановились возле КПП,
Гончаров протянул в  окошко пропуск.  Часовой сунул документ в  луч  фары,
внимательно прочел, шевеля губами. Взял под козырек.
     - Проезжайте.
     Полуторка медленно  покатилась к  приземистому зданию  с  освещенными
окнами и замерла рядом с ним.
     Гончаров   и   Вовк   вошли   в   тесное   помещение,    заставленное
радиоаппаратурой.  Диспетчер сидел к  ним  спиной.  К  тому же  он  был  в
наушниках и, наверное, поэтому не заметил появления сотрудников милиции. И
только когда  на  зеркальной поверхности рации отразились их  силуэты,  он
повернул голову.
     - Через несколько минут сядет. Сейчас включу сигнализацию на полосе.
     Он приподнялся и щелкнул ручкой рубильника,  установленного на стене.
Потом снял наушники.
     Когда послышался явственный рокот мотора, Вовк сказал:
     - Просьба никого к самолету не допускать.
     - Так тут один я и есть, - озадаченно сказал диспетчер.
     - Никого, - твердо повторил начальник отделения службы и направился к
выходу.


     Из  кабины самолета на  крыло  выбрался человек в  армейской форме  с
вещмешком на  спине.  Вовк  на  мгновение осветил его  фарами  и  подогнал
полуторку к  самому  борту  самолета.  Гончаров  открыл  дверцу  кабины  и
негромко позвал:
     - Иннокентий Иваныч, давайте сюда!
     Рослый  молодой  мужчина  в  застиранной гимнастерке и  в  выгоревшей
пилотке попытался втиснуться на сиденье рядом с начальником штаба,  но тут
же отказался от своего намерения:
     - Я лучше в кузове.
     - Да нет,  сейчас утрамбуемся.  -  Гончаров потеснил Вовка, и Стахеев
кое-как захлопнул дверцу.
     Вовк выжал газ, и грузовик помчался по неровному полю в сторону КПП.
     - Ну, здравствуйте, наконец, - с улыбкой сказал Гончаров.
     - Здравия желаю, - смущенно ответил Иннокентий.


                                  * * *

     По одну сторону стола совещаний сидели Боголепов,  Панов и Жуков,  по
другую  -   Вовк,   Гончаров  и  Стахеев.  Все  с  нескрываемым  интересом
разглядывали загорелого русоволосого сержанта.  Тот  явно  чувствовал себя
неловко -  одна рука его машинально перебирала карандаши на столе,  другая
теребила лямки вещмешка, лежавшего на соседнем стуле.
     - Догадываешься,  Иннокентий Иванович,  зачем тебя из самого пекла по
приказу  командования  выхватили  и   за   одни  сутки  через  всю  страну
перебросили?  -  спросил начальник райотдела. - Или уже рассказали, пока с
аэродрома везли?
     Стахеев отрицательно мотнул головой.
     - Расскажем во  всех деталях...  Но это потом.  А  сначала хотим тебя
послушать... Давай, как на духу, все, что про Василия Кабакова знаешь, про
свои с ним похождения...
     Иннокентий был  несказанно удивлен  услышанным.  Некоторое  время  он
переводил взгляд с одного из присутствующих на другого,  словно говоря:  и
из-за такого-то пустяка?..
     - Поверь,  Иннокентий Иванович,  речь  идет  о  деле  государственной
важности,  -  с досадой в голосе сказал Воголепов..  -  Самому неприятно в
кошки-мышки играть.  Но...  как бы тебе сказать... Если сразу все выложим,
это может на твое воображение подействовать, что-то исказить в памяти...
     Иннокентий покрутил в  руках карандаш,  отложил его,  взял другой.  И
заговорил каким-то бесцветным голосом:
     - В декабре двадцать третьего это было...


     К  перрону  с  пыхтением  подходил  пассажирский состав.  И  паровоз,
натужно извергавший столбы пара, и вагоны выглядели донельзя обшарпанными.
Да и публика,  ожидавшая поезд,  была одета весьма затрапезно:  поношенные
пальто и  полушубки,  обсоюзенные валенки с  ветхими голенищами,  вытертые
папахи  и  треухи.  Но  и  в  этой  неказистого обличья  толпе  выделялись
несколько оборванцев, жадно поглядывавших на подходивший скорый. Среди них
был  и  Кешка  Стахеев,  чумазый,  нечесаный.  Самим  облачением своим  он
отпугивал сограждан -  вокруг него,  куда он ни протискивался,  немедленно
образовывалось свободное пространство,  словно окружающим хотелось получше
разглядеть его короткую японскую шинель,  подпоясанную веревкой, огромные,
донельзя разбитые английские ботинки с высокой - под колено - шнуровкой и,
наконец,  кое-как  державшуюся на  макушке фетровую тирольку с  глухариным
пером.
     Едва состав отлязгал буферами и замер, Кешка ринулся к вагону первого
класса.  Оттерев всех,  он оказался у двери.  И едва из нее показались два
внушительных чемодана,  красные,  обветренные ручищи  парня  протянулись к
ним. Но когда вслед за чемоданами на перрон выплыл их обладатель и Стахеев
встретился с его взглядом, он как-то сжался, проворно сунул руки в карман.
Вальяжный молодой мужик в  енотовой шубе и белых новеньких бурках поставил
багаж, поправил папаху рукой, затянутой в безукоризненную черную перчатку,
и  с  веселым  прищуром  стал  разглядывать самозваного носильщика.  Шрам,
протянувшийся ото рта к уху, ярко белел на солнечном свету.
     - Эй,  ты  же совсем невоспитанный юноша.  Попросту сказать,  хам,  -
насмешливо произнес вальяжный.  - Хочешь заработать и даже  не  потрудился
сказать: здравствуйте, поздравляю вас с прибытием в наш город...
     Он достал портсигар. Не спеша открыл. Взял папиросу. Крутнул колесико
зажигалки.  Кешка  зачарованно следил за  его  изящно-ленивыми движениями,
словно забыв,  зачем он  пришел сюда.  Пассажиры уже  все вышли,  охотники
поднести чемоданы порасхватали клиентов, а он будто прирос к перрону.
     - Ладно,  тащи  к  извозчику,  -  смилостивился  вальяжный,  И,  чуть
поотстав, направился вслед за своим носильщиком.
     - Садись!  -  коротко приказал он,  когда побагровевший от напряжения
Стахеев опустил чемоданы возле обшарпанного ландо.
     Кешка  уставился на  него  с  полным непониманием.  Однако энергичный
тычок  под  бок  не  оставил сомнений:  хозяин  багажа  подталкивал его  в
коляску.
     Когда отъехали от вокзала, вальяжный сказал:
     - Крепкий ты. А с виду - мозгляк...


     А  когда  полчаса спустя  они  сидели  в  трактире,  новый  знакомый,
наблюдая, как Кешка, почти не жуя, поглощает жаркое, задумчиво говорил:
     - Да и проворный ты пацан, как я посмотрю...
     Кусок застрял у парня в глотке. Он резко отложил хлеб и вилку.
     - Ну чего ежом глядишь? Я ведь взаправду. Учил меня старичок, один из
приисковых конторщиков:  прежде чем человека на работу нанимать,  погляди,
каков он в еде. Кто на еду злой, тот и работник добрый.
     Кешка вновь взял хлеб, снова начал жевать, но уже как-то скованно, то
и дело взглядывая на сотрапезника.  А тот,  поковыряв вилкой жаркое, вдруг
отодвинул блюдо, разлил из графина себе и сотрапезнику остатки водки.
     - Пора вроде бы и познакомиться?  - Подняв рюмку, он подмигнул Кешке.
- Меня Василием Мефодьевичем звать.
     - Стахеев, - пробасил Кешка с набитым ртом. - Иннокентий.
     - Отец-мать где?
     - Нету родителей...
     - Пойдешь ко мне, Иннокентий, на службу? - помолчав, спросил Василий.
- Нужен мне на все руки человечек:  чемоданы мои таскать, кухарить, лошади
заведутся - за лошадьми ходить...
     - Холуй! - возмущенно уточнил Кешка.
     Василий укоризненно покачал головой и,  не говоря ни слова, достал из
кармана колоду карт,  протянул Стахееву. Тот взял и недоуменно повертел ее
в руках.
     - Стасуй!  -  предложил Василий. - А потом вынь любую карту и дай мне
<рубашкой> кверху.
     Получив карту, он прикоснулся к ней на одно мгновение и сразу угадал:
     - Валет червей.
     Так он назвал - и каждый раз точно - подряд несколько карт.
     - Мне,  брат  Иннокентий,  никакую  грубую  работу  делать  нельзя  -
чуткость  пальцев  беречь  надо.   Потому  и  хожу  я  всегда  и  везде  в
перчатках... Вот они, кормильцы!
     И Василий протянул над столом растопыренные пятерни - холеные, белые,
немужицкие.
     - И до того, любезный Иннокентий, я к перчаткам попривык, что без них
руки мерзнут. Даже летом и то вроде озноб продирает.
     Кешка с испуганно-восторженным выражением на лице слушал Василия.
     - Ну,  понял теперь,  что не холуя ищу,  а  толкового да расторопного
<начхоза>?  Взял ты в  толк,  что нельзя мне наособняк,  без товарища,  по
земле ходить?


     И началась лихая,  развеселая жизнь для Кешки.  Ездил он с шулером по
приискам,  стирал на Василия,  варил,  заботился о  его лошадях,  чистил и
смазывал  его  щегольскую бричку.  И  не  раз  видел  он,  как  <картежный
художник>  истончает  кожу  на  кончиках  пальцев  наждачной шкуркой,  как
наносит иглой крап на карты.
     Но  прошел  год,  другой,  и  все  чаще  стало  закрадываться в  душу
сомнение:  <Не так живешь,  Стахеев>.  Вспоминался отец-плотник,  убитый в
японскую оккупацию,  его слова:  <Руками все добудешь,  Кешка>. И эти руки
его вспоминались -  натруженные, мозолистые, в порезах и шрамах, не то что
у Василия...
     Решение  порвать  с  Кабаковым пришло  после  одного  <набега> -  так
называл шулер свои визиты в дальние ороченские улусы.
     ...Они приехали под вечер, когда розовый снег исполосовали синие тени
сосен,  окружавших поляну.  Возле чумов носились полуодетые ребятишки, два
десятка оленей бродили вокруг.
     Кешка  осадил  коня  -  сытого вороного рысака с  лоснящейся шерстью.
Выпрыгнул из кошевки и заботливо накинул на спину воронка старое одеяло.
     Василий  откинул медвежью доху,  барственно сунул  руку  подбежавшему
хозяину-орочену.
     - Здорово, здорово. Примешь обогреться?
     Через несколько минут они уже сидели в чуме.
     Хозяйка плеснула кипятком на льдину,  заменявшую оконное стекло. Иней
смыло,  и стало светлее.  Кешка оглядел убогую обстановку жилища -  оленьи
шкуры, сложенные стопками, обитые жестью сундуки, горку щербатой посуды. В
центре  дымился закопченный котел  с  кипятком.  Порывы ветра,  налетавшие
время  от  времени,  отбрасывали шкуру,  закрывавшую вход,  и  тогда  дым,
клубившийся в верхней части чума, заполнял все его пространство.
     Василий тем временем достал из дохи бутылку спирта, положил на сундук
колоду карт. Лицо хозяина порозовело от предвкушения забавы...
     Уезжали с  первым светом.  Кошевка была  доверху загружена сундуками,
связками  соболиных  и  беличьих  шкурок.  Василий  едва  уместился  среди
выигранного добра. Кешка, поминутно зевавший от недосыпа, хмуро привязывал
к саням четырех оленей.  Сел на край кошевы и, не оглядываясь на ороченов,
стоявших у входа в чумы, хлестнул воронка.
     Когда  приехали  на  станцию,  он  молча  бросил  вожжи  Кабакову  и,
исподлобья глянув на него, сказал:
     -