ачальник, - там  с  восточной  стороны
огромное поле и деревья не заслоняют солнца.
   Парни в пятнистой форме подошли совсем близко и остановились у ворот.
   - Чего ждут, Володя?
   - Наверно, когда откроют. Охранник явно подкуплен.
   - Оба-на! - крикнул Балуев. - Это ведь Пит сейчас посмотрел на  часы!
И у этого, который вытер пот, тоже знакомая рожа!
   Мишкольц больше не произнес ни слова, завороженный зрелищем.
   Лица одно за другим втянулись в кадр. И снова лес. Дорога. Сосны  все
пьянее и пьянее. Пустота.
   Оба долго молчали, глядя в пустой экран.
   - Говоришь, девяносто первый год? - переспросил Геннадий. - Пит тогда
работал у Поликарпа.
   - Это было  ясно  с  самого  начала,  что  тут  замешан  Поликарп,  -
откликнулся наконец Володя. - Ему мешал Овчинников.  -  Он  резко  потер
ладонями лицо, будто умывался. - Черт! Как это все страшно! Газетный или
телевизионный репортаж - ерунда по сравнению с этими соснами, после того
как ворота захлопнулись! Кроме средств массовой информации,  все  знали,
что  Поликарп  убрал  со  своего  пути  конкурента.  Убрал   его   жену,
шестилетнего сына,  горничную,  телохранителя,  охранника.  Ну,  и  что,
говорили многие. Обычное дело. Борьба за власть. А  потом  пошла  писать
губерния! Расстреляли родителей Потапова, взорвали Черепа  с  беременной
женой. Обычное дело. Нор-ма-ально!
   - Володя, а ведь это бомба! Федор прав. На  ней  можно  подорвать  не
только Криворотого и Поликарпа, но и мэра!
   - Не смей! - ударил по столу Мишкольц.  -  Не  смей!  Слышишь?  Здесь
ничего не проходит даром! Тут же возникнет цепная реакция! Это  не  наше
дело!
   Пусть шалуны и криворотые лезут на рожон, строят козни! Мы занимаемся
бизнесом!
   И ничего, кроме бизнеса!
   - Да они сожрут нас в конце концов! - закричал Геннадий. - Как ты  не
понял до сих пор, что надо жить по их волчьим законам, а иначе...  Иначе
не выжить...
   - Что-о-о? - пропел Мишкольц. - Иначе не выжить? Да этим вообще можно
все оправдать! С такой песней легче маршируется. Гена!  С  такой  песней
входят в  дом  с  автоматами!  -  ткнул  он  пальцем  в  погасший  экран
телевизора.
   - Мы на  самом  деле  далеко  не  уедем  с  таким  чистоплюйством,  -
пробормотал Балуев. - А Пит готовится к войне.
   - С чего ты взял?
   Но Геннадию не пришлось объясняться.  В  это  время  открылась  дверь
кабинета.
   -  Я,  кажется,  уснул...  -  Федор  напоминал  сомнамбулу,  которого
окликнули на самом краю пропасти.
   Серебристый "крайслер" обгонял ветер. Ветер пел заунывную песню. А на
душе было и горько  и  радостно.  И  непонятно,  чего  больше:  радости,
горечи,  свежих  мыслей  или  терпких  воспоминаний.   Опасность   вроде
миновала. И для этого не  приложено  никаких  стараний.  Все  пущено  на
самотек, а самотек перекрыли плотиной.  А  рухнет  плотина,  что  тогда?
Впервые Саня зашел в тупик, хоть его серебристый  "крайслер"  и  обгонял
ветер, хоть шоссе и обступали бескрайние леса, хоть грудь и распирало от
полузабытого чувства.
   Утром его разбудил телефонный звонок, точь-в-точь  как  тогда,  после
юбилея. И рядом  снова  лежала  она.  И  снова  пропела  "Телефо-он!"  и
натянула на голову одеяло. И он подумал, что до  сих  пор  не  знает  ее
имени. И еще подумал, что это наверняка звонит Петька. И не ошибся.
   - Спишь, герой? А у меня сногсшибательные новости!
   - Овчинников воскрес?
   - Грубо шутишь, Саня. За такое можно и по шее схлопотать!
   - По шее так по шее! Что у тебя за новости?
   - Курочка попалась! Сидит в клетке, кудахчет!
   - Выражайся ясней! Я не Штирлиц, паролей не понимаю!
   - Ты, Саня, болван безмозглый! Я девку поймал! Понимаешь? Девку! Дочь
Овчинникова! Так что можешь сказать своему "папе", чтобы спал  спокойно!
И сам разумеется, спокойно спи!
   - Поспишь тут с тобой! Ни свет ни заря будишь! Ты, Петя, вот что... -
Шаталин тяжело вздохнул, посмотрел на  нелепый  бугорок  под  одеялом  и
предложил:
   - Выпустил бы на свободу курочку...
   - Ты что, сегодня ночью со  своей  деревянной  лестницы  нае..ся?!  -
загоготал Пит.
   Этот смех стоял у него в ушах всю дорогу вместе  с  заунывной  песней
ветра...
   На часах было десять. Бугорок под одеялом не шевелился.
   Он набрал телефон канцелярии мэра, чтобы договориться  об  аудиенции.
Он решился на рискованный шаг.
   - Господин Шаталин? - переспросил приятный мужской  голос,  будто  он
говорил с диктором радио. - Господин мэр  отдыхает  в  своем  загородном
доме. Он оставил для вас информацию. Как кратчайшим путем  добраться  до
его дачи...
   - Спасибо. Я знаю. - Бросил трубку на рычаг и в сердцах воскликнул:
   - Свинья! Грязная свинья! Бугорок под  одеялом  наконец  зашевелился.
Саня  набрал  максимальную  скорость.   Пусть   только   попробуют   его
остановить! Лучше бы он уехал до того,  как  она  проснется.  А  что  бы
изменилось? Они оба теперь в тупике...
   - Знаешь, твою подругу поймали, - сразу ошарашил ее, как  только  она
открыла глаза. - Пит вынюхал. Мусор, который вчера с ним был,  мне  тоже
не понравился. Носом землю роет.
   - Не-е-ет! -  заорала  она  истошно,  уткнулась  в  подушку  лицом  и
затряслась всем телом, словно ее било током.
   - Ну, что ты... ну, давай без истерик, - уговаривал Саня,  будто  она
могла его слышать.
   - Это все из-за меня! Я не должна была ее бросать! Я не  должна  была
убивать Серафимыча! Это все из-за тебя! Ты - убийца! Ты!
   - Я разве отрицаю? -  Тут  он  допустил  оплошность,  заключив  ее  в
объятия.
   Она была не в том состоянии, чтобы позволить подобное обращение.
   - Гад! Сволочь! Ублюдок!
   Набросилась на него с кулаками. Она не разбирала, куда бьет: в лицо -
так в лицо, в печенку - так в печенку! Он не оказывал ей  сопротивления,
только увертывался, как хороший боксер. Она мазала и от этого еще больше
возбуждалась.
   - Тебя убить мало! Тебя на кол! На кол посадить! Она загнала все-таки
его в угол, пнула в пах и  ткнула  уже  обессилевшим  кулаком  в  грудь.
Шаталин подхватил ее под локотки и, словно подушку,  бросил  обратно  на
кровать.
   Она завизжала, зарылась в одеяло, успокоилась.
   - Прости, миленький...  Прости,  любимый  мой,  прости  идиотку!..  -
шептала его губам и вновь растворялась в нем, чтобы забыться,  чтобы  не
думать, чтобы лететь...
   Куда лететь? Кругом  тупик,  куда  ни  лети!  И  "крайс-лер"  уже  не
поможет!
   Ничто и никто не поможет...
   Во время разговора с Питом в гостиной на него снизошло  озарение.  Он
вспомнил Витяя. Последнюю беседу с ним на кухне за бутылкой пива.  Витяй
рассекретил свою миссию - следил несколько дней  за  домом  Овчинникова.
Вытащил из  почтового  ящика  письмо.  Из  письма  он  узнал,  что  дочь
председателя зовут Настей. Конечно же, Саня всегда помнил об этом письме
и упомянул его в разговоре с Питом. И тут он понял, что письмо не  упало
с неба. У письма был автор - девочка, подруга Насти, ее  ровесница.  Эта
девочка тоже выросла. Эта девочка... Эта девочка лежит у него в кровати.
"Подарок". Подарок судьбы.
   - Может, ты все-таки скажешь, как тебя зовут?
   - Не помню.
   - Не ври!
   - Зови меня просто "девка". Это будет правильно.
   - Нет. Я всю жизнь только и делал, что спал с девками. Ты на  них  не
похожа. Ты другая.
   - Какая?
   - Необыкновенная!
   - Неужели влюбился?
   - А ты? Разве нет?
   - Разве да!
   - Я должен хоть что-нибудь знать о тебе.
   - Чтобы жениться? Я не собираюсь за тебя замуж.
   - При чем тут это? Ведь ты обо мне  знаешь  все  или  почти  все.  Мы
должны быть на равных.
   - Мы никогда не будем на равных!
   - Мы уже на равных!
   - Да... Это тупик...
   Она первая  произнесла  это  слово.  Она  первая  дала  такое  четкое
определение их прошлому, их настоящему, их будущему.
   Лес закончился.  Начались  перекошенные  халабуды.  Даже  бескрайние,
величественные леса кончаются. Да еще кончаются  убогими  жилищами.  Кто
здесь живет? И зачем? Его  серебристый  "крайслер"  -  как  инопланетный
корабль на фоне этой нищеты! А чем лучше  дом  его  родителей  в  глухой
уральской деревушке? Вот как он  вознесся!  А  зачем?  Чтобы  угодить  в
тупик?..
   - Мы были совсем девчонками, - начала наконец она, -  ходили  в  одну
престижную школу - не для особо  одаренных  детей,  а  для  детей  особо
продвинувшихся родителей. Занимались в одном драмкружке, любили одних  и
тех же артистов, певцов, писателей. Это глупо, наверно, но наши вкусы во
всем совпадали. Вот только дом мой стоял  по  другую  сторону  проспекта
Мира, и комнат у нас было всего три, и отец мой был  мелким  чиновником,
инструктором  райкома  партии,  правда,  допущенным  к  каким-то  тайнам
мадридского двора, к святая святых партийной ложи. И  еще  была  у  меня
сестра, а не брат. Почти одного  возраста  с  Настиным  братом.  Мы  все
мечтали их потом поженить.
   В то злосчастное лето  девяносто  первого  мы  жили  на  своей  даче,
Овчинниковы - на своей. Это не одно и то же. У моего отца был невзрачный
домик, без ворот с фотоэлементами и без охраны. Но самое  печальное  то,
что он находился за тридевять земель от загородного дома Овчинниковых, и
я скучала по подруге. Писала Насте письма, одно мрачнее другого. Она мне
ответила лишь раз.
   С увлечением  расписывала  развалины  монастыря.  Ей  очень  хотелось
увидеть  монахов  в  белых  капюшонах,  которые  как-то  привиделись  их
горничной. Настя звала  в  гости.  Но  это  было  невозможно.  Мой  отец
соблюдал субординацию. Кто он, а кто Овчинников! Впрочем, отца мы  почти
не видели на даче в то лето. Стояли последние коммунистические деньки, и
он, наверно, предчувствовал скорый конец.
   А может, и нет. Человек ведь всегда надеется  на  лучшее.  Мать  тоже
часто уезжала по делам, оставляла нас с сестрой  вдвоем  под  присмотром
соседей. Потом я догадалась, что это были за "дела".  У  моих  родителей
была огромная разница в возрасте, почти двадцать лет, и мать  потихоньку
от отца гуляла.
   Дачная скука переходила всякие границы. Я не завела там  подруг.  Мне
ни с кем никогда не было так интересно, как  с  Настей  Овчинниковой.  Я
продолжала писать ей письма,  скрашивая  этим  свой  досуг,  заполненный
чтением одних и тех же  книг,  подготовкой  сестренки  в  школу,  нудным
вязанием и еще более нудной рыбной ловлей.
   Настя мне больше не отвечала, и я обиделась, перестала ей писать.
   Как-то в начале августа  я  подслушала  разговор  двух  рыбаков.  Они
говорили о Настином отце, но почему-то в прошедшем времени. Я помню, это
ужасно меня напугало. Прибежала домой и с порога закричала: "Мама! Мама,
что с Настей?"
   Меня уже терзали дурные предчувствия. Не могла Настя ни с того  ни  с
сего порвать со мной отношения. Не было никаких причин.  А  если  уехала
отдыхать на море, то обязательно бы сообщила. Значит,  произошло  что-то
существенное в ее жизни, раз ей не до меня. Это  я  уже  понимала  своим
детским умишком.
   Оказывается, мама давно  все  знала,  но  скрывала,  боялась  за  мою
психику. Но и она не могла мне вразумительно ответить, жива моя  подруга
или нет. Официально  сообщалось,  что  погибла  вся  семья  председателя
райисполкома, но нигде не упоминалась дочь Овчинникова,  только  жена  и
сын, будто Настя вообще никогда не существовала. Может, это  делалось  в
целях ее безопасности?
   Я тяжело переживала утрату, но вскоре трагедия моей собственной семьи
сделала меня не чувствительной к боли.
   Наступили славные дни путча. По московским улицам грохотали танки.
   Гэкачеписты трясущимися  руками  пытались  захватить  власть.  Дачный
поселок вымер.
   Отцы семейств, все как один, отбыли в город,  чтобы  занять  исходные
позиции, в страхе лишиться натруженных кресел, будто их  задницы  играли
какую-то роль! Жены мелких партийных функционеров замерли в  томительном
ожидании. Они, конечно, грезили, что режим вернется, ведь  все  рушилось
на глазах, а их мужья еще  не  сделали  блестящих  карьер!  Дачные  дети
притихли.
   Мама снова бросила нас с сестрой и умчалась  в  город,  как  я  тогда
наивно думала, чтобы поддержать отца в трудную минуту. С  утра  до  ночи
слушала  радио.  Понимала  почти  все.  И  почему-то  была  на   стороне
защитников Белого дома.
   Может, назло всей этой дачной кодле?
   ГКЧП  скинули,  компартию  объявили  вне  закона,  а  мама   все   не
возвращалась.
   К нашей даче подъехала черная "Волга". Из нее вышел высокий мужчина в
строгом костюме и галстуке, несмотря на жару.
   "Мама дома?" - спросил он через калитку.
   "Нет. Она уже шестой день в городе", - ответила я.
   Он как-то странно усмехнулся. Мне не понравилось. И глаза у него были
какие-то грязные, мутноватые.
   "А что случилось?"
   Я поняла, что это не простой визит, ведь все рухнуло, а дача-то у нас
казенная.
   Не убрав усмешки с лица, он сказал:
   "Папа ваш, девочки, умер, а мама... Маму вашу мы попробуем найти".
   "Волга" вскоре исчезла с проселочной дороги, а я еще долго  не  могла
отойти от калитки, будто приросла. Сестренка  тянула  меня  за  руку,  о
чем-то спрашивала, капризничала,но все напрасно.
   Сестренка почти не знала отца. Когда он возвращался с работы, она уже
спала. В последние годы он уделял нам мало внимания. Но я помнила еще те
счастливые времена, когда он работал в парткоме крупного  завода.  Тогда
он меньше уставал и по выходным принадлежал семье. Водил меня в  театры,
на концерты в филармонию. Помню, как мы однажды  с  ним  пришли  в  Парк
культуры к самому открытию и катались совершенно  одни  на  американских
горках, и орали на весь парк наши любимые песни.
   Я проревела всю ночь, а наутро приехала мама. Она забрала с дачи  все
необходимое и не забыла нас с сестрой.
   "Где ты была все эти дни?" - попыталась выяснить я. "Не твое дело!" -
грубо оборвала она. Мы навсегда распрощались с дачей, и я даже по-детски
была рада, что не будет у меня больше таких скучных каникул.
   В город подоспели к самым похоронам.  Отец  лежал  в  гробу  какой-то
искусственный.  Я  уже  знала  от  матери,   что   он   покончил   жизнь
самоубийством, выбросившись с четвертого этажа здания райкома партии.
   До сих пор не верю в эту версию самоубийства.  Отец  никогда  не  был
фанатиком и любил жизнь. Думаю, к этому  причастны  те  тайны  партийной
ложи, в которые он был посвящен.
   Не прошло и месяца после гибели отца, как в  нашей  квартире  завелся
"новый  папа".  Мой  отчим  был  моложе  матери  лет  на  пять,  работал
официантом в ресторане, имел судимость и пел блатные песни  под  гитару.
Из разговоров я поняла, что они с матерью знакомы  больше  года.  Вот  с
кем, оказывается, она провела тяжелые дни и ночи ГКЧП.  Мама  больше  не
заботилась о моей психике. Мы с сестрой ей вообще были уже не нужны. Она
с удовольствием оставила бы нас на даче на осень и на зиму, если бы дачу
не отняли.
   Отчим  принадлежал   к   той   разновидности   самцов,   которые   не
успокаиваются на достигнутом и, трахая мать, не  брезгуют  и  малолетней
дочкой на  десерт.  Это  случилось  в  ноябре.  Мне  только  исполнилось
тринадцать. Я болела ангиной. Мать ушла на работу, сестра в школу. Отчим
работал во вторую смену. Он залез ко мне в постель со словами: "Я сейчас
тебя подлечу!"
   Матери я  ничего  не  сказала.  Наши  отношения  к  тому  времени  не
располагали к откровенности.  Кроме  всего  прочего,  в  этом  я  видела
своеобразный акт мести за отца. "Так тебе и надо!" - говорила  я  всякий
раз, покорно ложась под официанта.
   Неожиданно перед  Новым  годом  пришла  поздравительная  открытка  из
Москвы (или с того света?). "Ты меня еще не забыла?" - спрашивала Настя.
Ничего себе - забыла! Я прыгала от счастья в тот день! Ответила большим,
подробным письмом, завязалась переписка.  Вскоре  я  поняла,  что  Настя
здорово изменилась, стала злая, недоверчивая, язвительная. Так ведь и  я
тоже изменилась. И моя жизнь была не сахар.
   Наши школьные подруги не выдержали такого обилия  желчи  и  сарказма,
которыми изобиловали Настины письма, и перестали с ней переписываться. Я
не могла себе позволить такую роскошь. Переписка с Настей  и  занятия  в
драмкружке были единственными отдушинами в моем тогдашнем существовании.
Кроме того,  мои  письма  не  уступали  Настиным.  Я  приняла  вызов,  и
неизвестно,  кто  еще  вышел  бы   победителем   в   этом   соревновании
беспредельного цинизма, если бы связь не оборвалась так же внезапно, как
тем скучным летом на даче. Я опять ничего  не  понимала.  Посылала  одно
письмо за другим - ни ответа, ни привета.
   До окончания школы оставался год, и я серьезно увлеклась  театром.  А
что мне еще оставалось из мирских забав?
   В нашем семейном театре шла одна и та же пьеса. Она наконец  достигла
своей банальной кульминации и развязки. Мать застукала меня с отчимом во
время авангардной мизансцены. Последний акт этого пошлого фарса шел  под
битье посуды, истеричные крики, обоюдное  рукоприкладство.  Короче,  они
разукрасили друг другу физиономии и  помирились,  а  меня  выставили  за
дверь.
   К этому времени я уже  сдала  документы  в  театральный  институт.  В
приемной комиссии я случайно встретила папиного знакомого, артиста ТЮЗа.
Он был в свое время комсоргом театра. Когда я была маленькая, отец часто
приводил меня к нему в гримерную. Он помог мне  не  только  поступить  в
институт, но и выбил для меня комнату в актерском общежитии.
   В этой самой общежитской комнате и материализовалась по  весне  Настя
Овчинникова.
   Я готовилась к курсовому спектаклю, учила роль. В дверь постучали два
раза. Я по обыкновению крикнула:
   - Открыто!
   На   пороге   стояла   красивая   девушка   с   коротко   стриженными
иссиня-черными  волосами,  в  простеньком   платьице.   Короче,   совсем
незнакомая девушка.
   - Не узнаешь? - спросила она меня. И я тут  же  узнала  -  то  ли  по
интонации, то  ли  по  какому-то  необыкновенному,  кошачьему  блеску  в
глазах.
   - Настя! - крикнула я. Крикнула, потому что мне казалось,  что  иначе
она не услышит, ведь между  нами  было  огромное  расстояние  -  в  пять
мучительных лет.
   Мы обнялись.
   - Почему не отвечала на письма? - первым делом спросила я.
   - Сейчас это не важно.
   Такой ответ могла позволить себе только Настя Овчинникова. И я любила
ее за это.
   - Где живешь?
   - Там же. На проспекте Мира.
   - Одна?
   - Могла бы не спрашивать.
   - Прости! Сорвалось...
   - Ты неплохо устроилась, - бросила она дежурную  фразу,  оглядев  мою
комнату.
   Я с ужасом поняла, что нам не о чем говорить.  Вспоминать  совместное
прошлое больно, да и глупо. Теребить пережитое за пять лет не  хотелось.
А мое настоящее, судя по всему, ее мало интересовало. Наши дороги  давно
разошлись, и наши вкусы теперь вряд ли совпадали. Но ведь зачем-то я  ей
понадобилась спустя два года после прекращения переписки?
   - Все  хорошо,  вот  только  видака  нет!  -  продолжала  она  осмотр
помещения.
   - Моей стипухи хватает только на проездной билет да на корочку хлеба,
- заметилая.
   - Жаль, - вздохнула Настя, - а то я  хотела  тебе  показать  забавный
триллер!
   - Мы можем пойти к моему  соседу,  -  предложила  я,  хотя  мне  было
страшно некогда.
   В  курсовом  спектакле  на  античные  сюжеты  по  иронии  судьбы  мне
досталась роль Электры, жаждущей отомстить своей матери  за  отца.  Роль
мне  совсем  не  давалась.  Слишком  личностно  я  принимала  устаревшие
коллизии.
   -  Нет,  сосед  не  подойдет,  -  решительно   отвергла   Настя   мое
предложение.
   - Триллер больно крут. У соседа может не выдержать сердечко!
   И тут до меня дошло, что она говорит иносказательно. "Господи! Что же
это может быть?" - подумала я, но Настя сама разъяснила:
   - Это фильм о том, как шли убивать моих родителей, и брата, и меня...
   - Не может быть, - не поверила я.
   - Пойдем ко мне!
   От общежития до Настиного дома - полчаса ходьбы. Я уже не  думала  об
Электре, о курсовом спектакле. За те полчаса, что мы шли  бок  о