манов, из  портфелей. Я не  сомневалась, что  это  дело  рук Сарычева, но
сколько ни пыталась поймать его с поличным, так ничего и не добилась... Нет,
не могу  припомнить, чтобы он  с кем-нибудь  поддерживал близкие  отношения.
Разве что с двумя ребятами из старшего класса, но я не помню их фамилий.
     Селезнев  узнал  фамилии   и  нашел  "ребят",  которые  превратились  в
неопрятных мужиков с испитыми лицами.
     - Сарычев? Как же, помню! Шустрый такой  шкет, щекастый, - сказал один.
- Тот еще жучила! Руки, как у фокусника... Кошелек хоть из-за пазухи у  тебя
вытянет, да так,  что ничего не почувствуешь. Да не-е, щипачом он не был.  Я
про то ничего не знаю. Так, показывал свои фокусы для потехи.
     -  В  карты  был  мастак!  -  мечтательно  проговорил второй.  - Любого
обдерет, хошь в очко, хошь в секу...
     Если последние две характеристики могли считаться похвалой, то это были
единственные добрые слова в адрес Сарычева, услышанные Доном за день.
     Бывшие сокурсники Аркадия либо не помнили его вовсе,  либо отзывались о
нем с  такой неприязнью, что у Селезнева на миг зародилось подозрение, уж не
покушался  ли  один  из  них  на  жизнь богопротивного  Сарычева.  Но,  едва
родившись, подозрение умерло. Слишком много презрения было в оценках. Как ни
странно, люди редко убивают тех, кого презирают.
     - ...Сарычев  держался заносчиво, точно князек, а сам был ничтожеством.
Говорил только о шмотках и деньгах.
     -  ...Липкий  был  и  скользкий.  Знаю, это  звучит  парадоксально,  но
определение очень точное, можете мне поверить.
     - ...С ним  нужно было  держать  ухо  востро.  Однажды на  вечеринке  я
согласилась  с  ним  потанцевать,  а потом  обнаружила, что  у  меня пропала
золотая цепочка  с кулоном.  Нет, я не уверена, что  украл Сарычев, но кулон
так и не нашелся, а другие партнеры не вызывали у меня подозрений.
     - ...Всегда ухитрялся вытянуть на  экзамене хороший билет. Не знаю, как
он  проделывал  этот трюк, но не промахнулся  ни разу, даже когда учил всего
четыре-пять билетов.
     Ценой  немалых усилий  Дону  удалось-таки приподнять  завесу  тайны над
исключением Сарычева из института. Один из собеседников, участник событий, с
явной  неохотой признался, что никакой  драки  не  было - Сарычева  попросту
избили.
     - Почему же он не пожаловался? - удивился Дон.
     - Потому, что  били  за дело, - лаконично ответил собеседник. - Если бы
пожаловался, мог вообще  попасть за  решетку.  - После некоторого нажима  со
стороны Селезнева он признался,  что Аркадия поймали на шулерстве. - Мы дали
ему слово, что  никому об этом не расскажем, если он пообещает  не говорить,
кто его бил, - нас ведь тоже могли выгнать... Сарычев согласился, потому что
к  тому   времени  ободрал  дочиста  чуть  не  половину  курса.  Ему  бы  не
поздоровилось, если бы ребята узнали, каким способом он выигрывал.
     -  А  как  вообще  это  дело  попало  на  комиссию? -  полюбопытствовал
Селезнев.
     - Мы постарались. Не могли же мы допустить, чтобы эта свинья оставалась
у  кормушки! Один из нас был  дружинником.  Он сдал Сарычева в  институтское
отделение милиции.  Поскольку тот  был  пьян и  с  виду явно  поучаствовал в
хорошей драке, его не могли не отчислить.
     Исколесив полгорода и опросив тьму народа, Дон понял, что больше ничего
нового о Сарычеве не узнает, и переключился на знакомых Кузнецова. К Василию
окружающие  относились  с  гораздо большей  теплотой, чем  к  Аркадию.  Даже
пожилая дама, работавшая  до пенсии в  детской комнате милиции, отзывалась о
бывшем подопечном не без уважения:
     - Конечно, нервы шалопай потрепал  нам здорово, но я надеялась,  что он
избежит кривой дорожки. Василий, как  кошка, неизменно падал на четыре лапы.
В нем вообще  было  много  от кошки... Независимость,  расчетливость, умение
приспособиться к обстоятельствам, оставаясь при этом самим собой. Его дружки
катились  без руля и ветрил,  куда занесет,  а, сбиваясь в  стаю, шалели  до
полной  потери  разума.  Кузнецов же  внешне играл  по  их  правилам, - если
отсутствие  тормозов   можно  назвать  правилами,  -  но  головы  не  терял.
Чувствовалась в  нем  что-то  такое...  не  знаю,  как  выразить  словами...
Стержень? Самодисциплина?  Здоровый  инстинкт  самосохранения?  В  общем,  к
группе риска я его никогда не причисляла.
     Те же, кто познакомился с Василием после  суда, вообще не  скупились на
похвалы. Учителя  вечерней  школы, непосредственный  начальник Кузнецова  из
обслуги  стадиона   "Локомотив"  -  все   подчеркивали  его  серьезность   и
обязательность.
     -   На  него  можно  было  положиться,  понимаете?   -   сказал  бывший
сержант-срочник, прошедший с  Кузнецовым Афганистан.  -  Конечно,  иногда он
бывал крут,  особенно  с  новичками,  зато  никогда  не  прятался  за чужими
спинами. Много раз подставлялся под пули, прикрывая ребят.  С духами был лют
- стольких положил, что другим не тягаться. Подобраться незаметно к часовому
для него  было раз плюнуть.  Гибкий, быстрый, двигался бесшумно,  как кошка.
Стрелял  без промаха, а нож метал - залюбуешься!.. Да нет, компанейским я бы
его не назвал. Скорее наоборот: держался Вася особняком... Ну почему совсем?
Совсем  без  друзей  там не  выживешь. Но у Василия  их  было  немного. Коля
Сивоконь, да  Юрка Белухин,  -  вот, пожалуй, и все. Они друг  другу  не раз
жизнь спасали... Нет, из Ленинграда у нас, по-моему, вообще никого не  было.
Сивоконь, кажется,  из Донецка,  Белухин  откуда-то из  Сибири,  я  точно не
помню... К кому Василий обратился  бы за помощью в трудную минуту? Наверное,
к ним - к Юрке и Миколе. Да мог бы к любому обратиться - никто из нас ему бы
не отказал...
     Бывшие спецназовцы, служившие вместе  с Кузнецовым на территории Союза,
в основном  согласились с такой характеристикой,  но назвать  близких друзей
Василия  не  смогли. Кузнецов, по их словам,  никого к  себе  не  подпускал.
Видно, за пределами Афганистана можно было выжить и без друзей.
     Напоследок Селезнев  решил поговорить с  дворовыми товарищами  Василия,
шпаной, которую Кузнецов  когда-то бросил, побывав на скамье подсудимых. Дон
хотел узнать причину радикальной перемены с  пятнадцатилетним  Кузнецовым, а
кроме того, выяснить, не возобновил ли  Василий связь  с  кем-нибудь из них,
вернувшись из армии.
     Ответа на первый  вопрос он так и  не  получил, а на второй - ответ был
отрицательным.   Василий   здоровался   с    бывшими   приятелями,    иногда
перебрасывался с ними парой слов, но близкого знакомства не водил.
     Селезнев уже опросил всех дворовых забулдыг и собирался на  Петровку за
списком   Халецкого,   когда   его   остановил   щуплый   молодой   человек,
представившийся Виталием Бугаевым.
     -  А  правду  говорят,  будто  в Васю  Кузнецова  недавно стреляли и он
куда-то пропал? - спросил паренек, смущенно кашлянув.  И, видя, что Селезнев
медлит с ответом, торопливо заверил: - Не бойтесь, я никому не скажу. Мне бы
хотелось помочь ему, ведь Вася мой друг.
     -  Давайте сядем в  машину и поговорим, - предложил Дон, не веря  своей
удаче. Он опросил почти два десятка знакомых Кузнецова, но не один из них не
назвал себя другом Василия.
     Виталий  Бугаев  сел  в  "Жигули",  захлопнул  дверцу  и  вопросительно
посмотрел на Селезнева.
     -  Да, -  сказал тот, -  покушение действительно имело  место.  Правда,
непонятно  на кого: на Кузнецова или на  его патрона.  Вы  ведь знаете,  что
Василий работал телохранителем?
     - Слыхал. Анна Степановна говорила.
     - А с самим Кузнецовым вы когда в последний раз разговаривали?
     -  Давно.  Наверное, год  назад, а  то и больше. Когда  он  из больницы
выписался после ранения, я  к  нему чуть не каждый день  бегал, потом как-то
закрутился... а тут и он переехал.
     - Вы давно дружите?
     -  С  детства. То  есть я-то  совсем  мальцом был,  а Вася уже работать
пошел.
     - И разница в возрасте вам не мешала?
     - Ну,  может, Вася меня всерьез не воспринимал, но  я всегда считал его
настоящим другом.  Восхищался им и  гордился, что  он  со  мной  возится. Он
раньше с моим старшим братом дружил, а потом они оба  попались  за шапки эти
дурацкие...  Брат после  суда  крутым  себя возомнил,  ходил  гоголем,  всех
задирал, всю  шелупонь в свою свиту собрал. А Вася с ними знаться отказался.
Они над ним издевались, били несколько  раз, а он  на них плевать хотел. Сам
на рожон не лез, но от драки не бегал. Их было много, а Вася один, но пощады
не просил. Так к ним и не вернулся...
     - А почему он с ними порвал, не знаете?
     - Из-за суда,  конечно! Он ведь  умный был,  не  то что Пашка. Пашку-то
через  год все-таки посадили за хулиганство. А Вася в зону не захотел. Когда
брата  посадили,  дворовая  мелюзга,  которая  от  него  натерпелась,  стала
отыгрываться на мне, а  Вася за меня вступился.  Пообещал вздуть любого, кто
меня тронет.
     - Помогло?
     -  Еще бы!  Его побаивались. Пашкины дружки,  и те перестали  задирать,
когда он двоих приложил  как следует.  А ко мне Вася всегда был добр. Мелочь
всякую  дарил, ну,  там, ножик перочинный или значки,  бесплатно проводил на
футбол...
     Селезнев задал еще  несколько вопросов,  но  скоро  уяснил,  что дружба
Бугаева с Кузнецовым была довольно односторонней. Василий никогда не делился
с младшим товарищем своими секретами, не просил помощи, не спрашивал совета.
Например, Виталий  понятия не имел, есть  ли у Кузнецова знакомые в  Питере.
Дон потерял интерес к разговору и сказал, что его ждут дела. Парень вылез из
машины  и хотел  уже закрыть  дверцу,  когда  Селезнева словно  вдруг что-то
стукнуло.
     -  Минутку!  -  крикнул  он, выхватывая из  кармана  взятый у Халецкого
снимок Сарычева. - Вы никогда не видели рядом с Василием этого человека?
     Бугаев  взял  снимок,  долго  его  разглядывал,  хмурясь  и кусая губу,
наконец выдал:
     -  Да, точно.  Однажды  подошел  к нам на стадионе. Не помню, о чем они
говорили,  помню только, Вася называл его Акопяном. Я потом спросил: "Акопян
-  это  его  фамилия?" - "Нет, кликуха, -  ответил  Вася. - Он мастер фокусы
всякие показывать".
     Селезнев наспех поблагодарил парня и рванул машину с места.
     "Недаром  меня  этот восемьдесят второй  год сразу  насторожил.  Теперь
посмотрим, Борис, до смеха ли тебе  будет,  как  побежишь завтра трусцой  по
стадиону с портретом  Сарычева  в руках! Я бы и сам сбегал, да что-то я  тут
застрял. Пора возвращаться в Питер".
     Однако, встретив  на Петровке Халецкого, выложить  свою новость Дон  не
успел.
     -  Позвони в  Питер!  -  еще издали  крикнул  ему Борис.  - Там  что-то
стряслось.
     Селезнев бросился  к  телефону  и  набрал  непослушными пальцами  номер
Сандры.
     - Дон?!
     От  этого  отчаянного вскрика у  него сердце в пятки ушло. Несмотря  на
очевидную тревогу за Варвару, самообладание Сандре пока не изменяло.
     - Что случилось? - спросил хрипло.
     - Они похитили Прошку!

V

     Всякая  работа занимает  вдвое больше  времени,  чем  запланировано,  -
гласит  один из законов Мэрфи  (а  может, Паркинсона, не знаю точно). Кто бы
его  ни открыл,  он  был  безусловно прав,  в  чем я  не  раз  убеждалась на
собственном опыте. Оценивая в четверг свои стратегические запасы, я пришла к
выводу, что, не подвергая опасности здоровье и жизнь, могу просуществовать в
запертом доме около полутора суток, но в глубине души надеялась вырваться из
западни часов через десять. В крайнем случае - двенадцать.
     Вечером в  пятницу я  все еще  торчала под  дверью чулана  и, монотонно
изрыгая  проклятия,  ковыряла  фанеру  тупым  столовым ножом. Массивный  куб
чугунного  (или   это  была  черная  сталь?)  замка   демонстрировал  полное
пренебрежение к моей мышиной возне.
     Стопроцентная  погрешность в расчетах объяснялась не отсутствием у меня
трудового энтузиазма, а безобразными условиями труда,  от  которых встали бы
волосы  дыбом  у  всех  создателей  КЗОТа  поголовно.  Мало  того,  что  мой
инструментарий не годился даже для культурного потребления морковных котлет,
мало того, что работать приходилось согнувшись в три погибели, точно нищенке
на  паперти, так еще  и температура  в  рабочем помещении  была  ниже всякой
критики.  Каждые полчаса я  мчалась  в  неостывшую еще  комнату и, дыша  как
паровоз   на   негнущиеся   красные   пальцы,  прижималась   телогрейкой   к
благословенной печи. Ушибленное предплечье растолстело,  покрылось багрянцем
и энергично протестовало против попыток работать левой кистью.  Правая кисть
после  нескольких  часов эксплуатации объявила забастовку. К утру пятницы  я
уже готова была  опуститься на  четвереньки и зубами  вгрызться  в мороженую
многослойную фанеру.
     Но мысль о капитуляции даже не приходила мне в голову,  и  двигала мной
не  столько  жажда  жизни,  сколько  врожденное  отвращение ко  всякого рода
клеткам и  ловушкам. Чтобы  я, человек, не  признающий  никаких  ограничений
личной  свободы,  отдала концы,  точно  мышь в  мышеловке  или  таракан,  по
беспечности упавший  в  банку? Фигушки! И  я  продолжала остервенело терзать
фанеру.
     Прервав  в  очередной раз  трудовую  вахту,  я  вернулась  в комнату  и
обнаружила, что печь совсем остыла. Тонкие, как волос, щели в ставнях уже не
пропускали свет -  наступил вечер. Я зажгла лампу, поставила чайник и начала
рыскать по комнате в поисках газеты для растопки. Печь  держала тепло больше
суток, но  настала пора спалить  дровишки,  брошенные  моими  похитителями в
прихожей.
     Не обнаружив  ничего похожего на газету в ближней комнате, я сунула нос
в  дальнюю. Не знаю, почему мне не пришло в голову осмотреть ее раньше. Быть
может, на моих умственных способностях сказался удар по голове или наркотик,
которым меня  накачали  похитители. Быть  может,  беглый взгляд, брошенный в
самом  начале, когда  я только  что спустилась с  чердака, убедил меня,  что
ничего  полезного там  не найти. А может,  виной всему  выключатель, который
находился аккурат за дверью и потому оказывался вне  поля зрения,  когда  ее
открывали. Да  и  какая,  в  сущности,  разница?  Все мы  время  от  времени
совершаем глупости, и даже я - не исключение.
     Пошарив рукой по  стене  и  не  найдя выключателя,  я таки заглянула за
дверь  и,  углядев  белый квадрат с черной кнопкой, шагнула к нему. В тот же
миг  что-то  чувствительно  стукнуло  меня  по  колену.  Я включила  свет  и
обнаружила,  что наступила  на кочергу, ручка которой  и  нанесла мне подлый
удар. С минуту я недобро разглядывала обидчицу, а  потом возликовала: у меня
в руках ключ от темницы!
     Дыра,  которую  мне  удалось расковырять  под металлической пластиной с
ушком для  замка,  была  маленькой  и  неглубокой. Но  конец  кочерги я туда
втисну, и останется только как следует надавить на  рукоятку. Чертовы шурупы
не устоят. Замок  повиснет на  оставшемся ушке, и я получу доступ к топорам,
молоткам, стамескам и прочим железякам, с помощью которых любую дверь в этой
хибаре можно в считанные минуты обратить в кучку древесной стружки.
     Мысленным взором я уже видела счастливый  миг освобождения и  упивалась
близкой свободой. Но когда я вернулась  от грез к действительности, звенящую
тишину за  окном  нарушило отдаленное мурлыканье  мотора. Я еще не до  конца
осознала, что это значит, а рука уже сама дернулась к выключателю.  Выскочив
как ошпаренная в  соседнюю  комнату,  я в отчаянье  оглядела  многочисленные
улики, указывающие на мое пребывание в доме. Выдвинутый ящик кухонного стола
и  зашумевший уже чайник, немытая чашка  и банка из-под черной  икры, сырные
корки и  крошки  хлеба, одеяло  на  диване, опустевшее ведро и мокрое мыло у
рукомойника... Нет, я  ни за что  не успею все это убрать! Нужно  немедленно
выключить свет - они вот-вот заметят его сквозь щели в ставнях...  Прятаться
бесполезно - они  сразу  поймут, что здесь кто-то был,  и обыщут дом. Может,
встать за  дверью и  выскочить, как  только они войдут?  А если один из  них
задержится у машины?.. Черт, и сама машина! На открытой местности от нее  не
убежать. Господи, что же делать?
     Не дожидаясь,  пока меня осенит идея,  я выключила  чайник,  пихнула на
место  ящик,  сгребла  со  стола  клеенку с объедками,  свернула ее  комом и
швырнула за дверь в дальнюю комнату. Одеяло полетело следом. "Так... сумку с
остатками продуктов на  плечо, кочергу в руки, свет выключить.  Теперь следы
моего присутствия не так заметны. Пройдет минута-другая,  прежде чем  эти  -
как их там? - спохватятся. Если спрятаться где-нибудь в прихожей и незаметно
выскользнуть из дома, когда они будут  в комнате, это даст мне шанс добежать
до леса. Пусть  попробуют найти меня  там  ночью! Только бы  переиграть их в
прятки здесь, в доме!"
     Я  нащупала  выключатель  в прихожей и  ровно  на  три  секунды вдавила
кнопку. Этого времени мне хватило на то, чтобы разглядеть квадратную  крышку
погреба.
     Сигать в полной темноте в яму неизвестной глубины - не самое безопасное
занятие на свете, но выбирать не приходилось. Лучше уж сломать себе шею, чем
ждать, пока тебе переломают пальцы.
     Я шагнула туда, где только что видела  люк, и провела по полу кочергой.
Она звякнула,  задев  металлическое  кольцо,  и,  ориентируясь  на  звук,  я
подцепила железяку пальцами свободной руки - больной руки, о которой сгоряча
позабыла. Темноту  прихожей  огласило  мое  сдавленное  проклятие.  Пришлось
положить кочергу на пол и задействовать здоровую руку.
     Крышка  оказалась тяжелой, но  звуки за стенами  дома подвигли бы  меня
поднять  и  десятипудовую штангу.  Машина  остановилась.  Я  подперла плечом
крышку и  наклонилась над провалом в  полу. Дверца машины открылась. К вящей
своей радости, я нашарила рукой боковую жердь приставной лестницы. Открылась
вторая дверца.  Я  схватила  кочергу, зажала под мышкой  сумку  и  осторожно
ступила на верхнюю перекладину.  С улицы доносился  непонятный  шум. "Что за
возню они там устроили?" - подумала я и аккуратно опустила над собой крышку.
     Звуки тут же заглохли. "Вот незадача! - огорчилась я. - Как же я пойму,
что  пора  вылезать?  Ну, положим, шаги  я услышу. Но вдруг  они приехали не
вдвоем, а втроем  или  вчетвером,  и  кто-нибудь застрянет у машины?  Ладно,
что-нибудь придумаю! Например, чуть-чуть приподниму эту могильную плиту".
     Тишина  длилась целую вечность. Рука, судорожно сжимавшая кочергу - мое
единственное оружие, не считая зубов и когтей,  -  успела  окоченеть.  Потом
глухой  удар возвестил  о том,  что  дверь в сени распахнули, треснув  ею  о
стену.  Непосредственно вслед  за  ударом  я  услышала отчаянное  мычание  и
странный  топот,  словно  там,  наверху, пустились  в пляс  сразу  несколько
чечеточников. Не успела я удивиться, как топот перекрыл животный вопль:
     - А-а-а!  Отпусти палец, сука!  Выруби его,  Кошак, или он откусит  мне
палец!
     Снова плясовая ("Эх, яблочко"), мычание, а потом...
     - Вы что, охренели?! Я ведь могу и рассердиться... Ох...
     Меня точно кобыла в живот  лягнула. "Этого не может быть! Я сплю и вижу
кошмар. Как они  добрались до Прошки? Он  же в  Москве, Бог знает за сколько
верст от этой ледяной пустыни! Но голос!.. Я не могла ошибиться..."
     Что-то тяжелое и мягкое шлепнулось на пол.
     - Уф! Говорил  я тебе: вкати ему дозу! Лежал бы себе спокойно, как куль
с тряпьем, всю дорогу.
     - Заткнись! Лучше вверни пробки и включи свет.
     - Сам вворачивай! У  меня от  его брыканий все тело в  синяках и  палец
прокушен. И все из-за тебя!
     - Слушай, Акопян, у тебя  мозги есть или все в сало ушло? Ты понимаешь,
что наши рожи известны всему Питеру? Что  хозяева обеих квартир  уже бегут в
милицию?  Что казак мой,  возможно, видел новости  и желает  задать нам пару
вопросов?
     - Но он же тебя не заложит? - Гонора в жирном баритоне поубавилось.
     -  Нет,  но приехать может. И как мы  будем с  ним  объясняться?  Нужно