время  -  звуками  от
потрескивания  корпуса,  что  являетесь,  вне  всякого  сомнения,  подводной
лодкой. Вам следовало сделать поворот, сохраняя ту же глубину,  и  замедлить
скорость. У меня было всего лишь смутное представление  о  вас.  Стоило  вам
сбавить ход, и я никогда не опознал  бы  вас.  Поскольку  скорость  осталась
прежней, я заметил, что вы пробили термоклин и поднялись выше его. Поэтому я
решил быстро прокрасться под температурным слоем сразу после ухода с  ЗС.  Я
не знал, что вы у меня в руках, капитан, до тех пор пока вы сами не  открыли
мне этого, однако вы расшифровали себя и позволили мне подойти  вплотную.  Я
продул кормовые цистерны и подвсплыл кормой над  слоем,  оставаясь  корпусом
ниже  его.  Оказалось,  что  под  поверхностью   океана   хорошая   звуковая
проводимость, и я заметил вас на расстоянии девяти  тысяч  ярдов.  Я  слышал
вас, но вы не  могли  слышать  меня.  Так  что  мне  оставалось  всего  лишь
продолжить рывок до тех пор,  пока  я  не  оказался  достаточно  близко  для
опознания с большой степенью вероятности. Так мне  и  удалось  накрыть  вас.
Целью этого упражнения было продемонстрировать, что происходит после  потери
акустического  превосходства.  -  Манкузо  помолчал,  давая   присутствующим
возможность понять смысл его слов. - Ну хорошо, могут сказать, что  игра  не
была справедливой. Что из этого? Разве в действительности все происходит так
справедливо?
   - "Акула" - хорошая подлодка, но насколько хорош ее гидролокатор?
   - Мы исходим из того, что не хуже, чем у наших лодок класса 688.
   Вот уж никак нет, подумал Рикс про себя.
   - Какие еще сюрпризы могут быть у русских?
   - Хороший вопрос. Ответ  на  него  таков:  нам  это  неизвестно.  А  если
неизвестно, то исходим из того, что они ни в чем нам не уступают.
   Не надо преувеличивать, подумал  Рикс.  А  может  быть,  даже  лучше,  не
прибавил Манкузо.
   - Хорошо, - произнес коммодор, обращаясь  к  офицерам.  -  Обсудите  свои
данные, и проведем заключительный разбор через тридцать минут.
   Рикс смотрел, как  Манкузо  вышел  из  зала,  над  чем-то  посмеиваясь  с
Чамберсом. Манкузо -  умный  и  смелый  подводник,  но  он  был  и  остается
командиром  быстроходной  атакующей  подлодки  и  не  должен  занимать  пост
командира соединения атомных ракетоносцев хотя бы потому, что мыслит не так,
как нужно. Вызвал себе на помощь товарища с Атлантического флота, еще одного
командира атакующей подлодки - да, именно  так  все  и  произошло,  но  черт
побери, Рикс был уверен, что поступил правильно.
   Испытание не было реалистичным. Рикс не сомневался в этом. Разве Росселли
не сказал им обоим, что "Мэн" беззвучен, как дыра в воде? Проклятье! Это был
его первый шанс продемонстрировать коммодору, на что способен  он,  Рикс,  и
ему помешали произвести благоприятное впечатление с помощью искусственного и
несправедливого испытания. К тому же его подчиненные тоже допускали ошибки -
да, офицеры подводной лодки, которыми так гордился Росселли.
   - Мистер Шоу, покажите расчеты слежения и маневров.
   - Вот, сэр. - Младший лейтенант Шоу, выпускник школы подводного  плавания
в Гротоне, которую  закончил  меньше  двух  месяцев  назад,  стоял  в  углу,
стискивая руками карту и свои записи. Рикс выхватил материалы из его  рук  и
разложил перед собой на рабочем столике.
   - Небрежная работа. Вы могли бы провести  все  это  по  крайней  мере  на
минуту быстрее.
   - Так точно, сэр, - ответил Шоу. Он не представлял  себе,  каким  образом
можно  осуществить  расчеты  на  минуту  быстрее,  но  таково  было   мнение
командира, а командир всегда прав.
   - Это могло бы изменить ситуацию, - продолжил Рикс  более  спокойным,  но
все еще неприязненным тоном.
   - Виноват, сэр. - Это было первой настоящей ошибкой  младшего  лейтенанта
Шоу. Рикс выпрямился в полный рост, но  ему  все-таки  пришлось  смотреть  в
глаза Шоу снизу вверх. Это ничуть не улучшило его настроение.
   - Мистер, я не желаю впредь слышать этого слова  -  "виноват".  "Виноват"
ставит корабль в опасное положение и мешает выполнить задание.  Из-за  таких
вот "виноват"  гибнут  люди.  Так  пытаются  оправдаться  плохие  офицеры  -
"виноват". Надеюсь, вы понимаете меня, мистер Шоу?
   - Так точно, сэр.
   - Хорошо. - Это слово прозвучало в устах Рикса как ругательство. -  Чтобы
это не повторялось.
   Остаток получаса офицеры провели обсуждая результаты  учения.  Затем  они
вышли из зала и направились  в  другой,  побольше,  где  еще  раз  переживут
учение, узнав, что делала  и  видела  "красная"  команда.  Капитан-лейтенант
Клаггетт остановил командира.
   - Шкипер, вы слишком суровы с Шоу.
   - Что вы хотите этим сказать? - спросил Рикс удивленно и раздраженно.
   - Он не допустил никаких ошибок. Даже  я  не  смог  бы  провести  маневры
слежения быстрее, ну, может быть, сумел бы сэкономить  тридцать  секунд,  не
больше. Я посадил рядом с ним старшину, который занимался расчетами слежения
и маневров в течение  пяти  лет.  Старшина  преподавал  в  школе  подводного
плавания. Я не сводил с них глаз. Они справились с заданием.
   - Другими словами,  вся  вина  падает  на  меня?  -  голос  Рикса  звучал
обманчиво мягко.
   - Да, сэр, - ответил помощник.  Ответил  честно,  как  его  всегда  учили
отвечать.
   - Вот как? - Рикс вышел в коридор, не произнося больше ни единого слова.

***

   Заявить, что Петра  Хасслер-Бок  была  несчастна,  значило  бы  намеренно
преуменьшить состояние ее духа, причем  преуменьшить  в  поистине  эпических
размерах. В ее возрасте, который приближался к сорока годам, она  скрывалась
от полиции в течение более  пятнадцати  лет.  Петра  успешно  ускользала  от
западногерманской полиции до тех пор, пока ситуация не обострилась до  такой
степени, что продолжать игру в кошки-мышки стало слишком опасно.  Тогда  она
перебралась в Восточную зону - то, что раньше называлось  "Восточной  зоной"
улыбнулся про себя следователь  криминальной  полиции.  Удивительно,  но  ей
понравилось там. Каждая  фотография  в  толстом  уголовном  деле  изображала
привлекательную, улыбающуюся, полную  жизни  женщину  с  по-девичьи  гладким
лицом, окаймленным прелестными каштановыми прядями. То же самое лицо холодно
следило за смертью  трех  человек,  причем  смерть  одного  наступила  после
нескольких дней пыток, напомнил себе следователь.  Это  убийство  составляло
часть  важного  политического  заявления  -  оно  было  совершено  во  время
голосования, позволить ли американцам  разместить  в  Германии  свои  ракеты
"Першинг-2" и крылатые ракеты. Фракция Красной  армии  надеялась  с  помощью
террора убедить немецкий народ выступить против ракет. Это,  разумеется,  не
увенчалось  успехом,  хотя  превратило  смерть  жертвы   во   что-то   вроде
готического романа ужасов.
   - Скажи мне, Петра, ты получала  наслаждение,  когда  убивала  Вильгельма
Манштейна? - спросил следователь.
   - Он был свиньей,  -  последовал  вызывающий  ответ.  -  Жирной,  потной,
развратной свиньей.
   Да, они сумели захватить его именно благодаря этому, подумал следователь.
Похищение организовала Петра - сначала она  привлекла  его  внимание,  затем
вступила с ним в непродолжительную, но пылкую связь. Разумеется, Манштейн не
был самым привлекательным представителем мужской части Германии,  но  и  то,
как видела Петра освобождение женщин, заметно отличалось от норм, принятых в
западных  странах,  будучи  куда  грубее.  Самыми  жестокими  членами  банды
Баадер-Майнхоф и Фракции Красной армии  были  женщины.  Возможно,  это  было
реакцией на отношение германских мужчин к равноправию женщин - они  считали,
что удел женщин - это Kinder-Kuche-Kirche, кухня,  церковь  и  дети,  -  как
утверждали некоторые психологи, но женщина, сидящая перед ним, была образцом
самого холодного, пугающе расчетливого убийцы. Первые части тела,  посланные
по почте семье Манштейна, были именно теми, что  вызвали  у  нее  наибольшее
отвращение. В заявлении патологоанатома говорилось, что после этого Манштейн
прожил еще десять дней, обеспечивая шумное кровавое развлечение для этой все
еще молодой дамы.
   - Ну что ж, ты как следует выполнила свою  задачу,  правда?  Думаю,  твоя
страсть расстроила Гюнтера, верно? В конце концов до похищения ты провела  с
Манштейном - сколько? пять ночей? Ты получила наслаждение и от  этих  ночей,
mein Schatz <Сокровище мое (нем.).>? - Следователь увидел,  что  оскорбление
попало в цель.  Петра  была  когда-то  привлекательна,  но  это  осталось  в
прошлом. Ее кожа стала желтой и безжизненной, под  глазами  виднелись  синие
круги, она похудела  не  меньше  чем  на  восемь  килограммов.  На  ее  лице
появилось вызывающее выражение, которое сейчас исчезло. -  Думаю,  получила,
сдаваясь под его ласками, позволяя ему  добиться  своего.  Твое  наслаждение
было достаточно очевидным, потому что он приходил к тебе снова и  снова.  Ты
ведь  не   просто   заманивала   его?   Невозможно   настолько   естественно
притворяться. Герр Манштейн был проницательным бабником. У  него  накопилось
столько опыта, что он навещал только самых искусных проституток. Скажи  мне,
Петра, где ты приобрела такой  опыт,  такое  мастерство?  Оттачивала  его  с
Гюнтером -  или  с  другими?  Все  это,  разумеется,  во  имя  революционной
справедливости или революционного Kameradschaft, nicht  wahr  <товарищества,
не так ли?>? Ты грязная потаскуха, Петра. Даже у проституток есть жалость  -
но не у тебя.
   А  что  касается  твоего  драгоценного  дела  революции,  -  презрительно
усмехнулся следователь, - Doch <Разве (нем.).> ты не почувствовала, что весь
немецкий Volk <Народ (нем.).>  отвернулся  от  вас?  -  Услышав  его  слова,
женщина шевельнулась в кресле, но не смогла заставить себя на большее... - В
чем дело, Петра? Неужели кончились все героические слова? Вы всегда твердили
о своем видении свободы и демократии, правда? И теперь ты разочарована,  что
у нас существует настоящая демократия - и народ ненавидит и презирает таких,
как ты! Скажи мне, какие чувства ты испытываешь, зная,  что  люди  отвергают
тебя? Полностью отвергают. И ты знаешь, что это  правда,  Петра,  -  добавил
следователь. - Совсем не шутка, а горькая правда. Ведь вы с Гюнтером следили
за людьми на улице из окон своей квартиры, верно?  Одна  такая  демонстрация
проходила рядом с вашим домом. О чем ты думала,  глядя  на  нее?  Что  вы  с
Гюнтером говорили  друг  другу?  Наверно,  утверждали,  что  это  -  выходка
контрреволюционеров? - Следователь  покачал  головой  и  наклонился  вперед,
стараясь заглянуть  в  ее  пустые,  безжизненные  глаза,  наслаждаясь  своей
работой ничуть не меньше, чем она наслаждалась своей.
   - Как ты объяснишь результаты  голосования,  Петра?  Это  были  свободные
выборы. Ты это знаешь, разумеется.  Все,  ради  чего  ты  жила,  работала  и
убивала, - все это оказалось напрасно!  Жизнь  пропала  даром!  Впрочем,  не
совсем. По крайней мере ты получила удовольствие от Вильгельма Манштейна.  -
Следователь откинулся на спинку кресла и закурил тонкую  сигару,  затянулся,
выпустил дым к потолку. - А теперь, Петра?  Надеюсь,  тебе  понравилось  это
маленькое свидание, mein Schatz. Ты  не  выйдешь  живой  из  тюрьмы,  Петра.
Никогда. Никто не пожалеет тебя - даже когда ты  будешь  сидеть  в  каталке,
парализованная.  Никто.  Вспомнив  твои  зверские  преступления,  все  будут
уверены, что ты должна провести жизнь в  этой  тюрьме  вместе  с  остальными
животными. Тебе не на что надеяться. Ты умрешь в этом здании, Петра.
   При этих словах Петра Хасслер-Бок подняла голову. Ее  глаза  расширились,
словно она захотела что-то ответить, но заставила себя промолчать.
   Следователь продолжал говорить, словно беседуя:
   - Между прочим, Гюнтеру удалось пока  ускользнуть  от  нас.  Мы  едва  не
схватили его в Болгарии - опоздали на тридцать  часов.  Видишь  ли,  русские
передали нам все документы на тебя и твоих друзей. Мы прочитали все  про  те
месяцы, что вы провели в лагерях подготовки. Как бы то ни было, Гюнтер  пока
еще на свободе. По нашему мнению, он в Ливане, прячется с вашими друзьями по
крысиной  стае.  Скоро  мы  возьмемся  за  них,  -  сообщил  следователь.  -
Американцы, русские, израильтяне - все сотрудничают с нами, слышала?  Это  -
часть договора. Ну разве не великолепно? Думаю, там мы и накроем  Гюнтера..,
если повезет, он попытается защищаться или выкинет еще что-нибудь глупое, мы
привезем показать тебе фотографию  его  тела...  Ах  да,  я  чуть  не  забыл
показать тебе кино!
   Вот здесь у меня приготовлено для тебя кое-что, - объявил следователь. Он
вставил видеокассету в плейер и включил телевизор. Прошло несколько  секунд,
и на экране появилось изображение, явно снятое ручной камерой любителем. Это
были две девочки, одетые в одинаковые розовые платья  с  широкими  юбочками.
Они сидели рядышком на самом обычном ковре в типичной  немецкой  квартире  -
все было in Ordnung <В порядке (нем.).>, даже аккуратная стопка журналов  на
столике. Затем началось действие.
   - Эрика, Урсула, идите сюда! - позвал  женский  голос,  и  две  крошечные
девочки встали, опираясь о кофейный столик,  и  неуверенной  походкой  пошли
навстречу женщине. Камера запечатлела их ковыляющие шаги до  тех  пор,  пока
они не попали в объятия женщины.
   - Mntti, Mutti! <Мамочка, мамочка! (нем.).> - лепетали  они.  Следователь
выключил телевизор.
   - Они уже ходят и разговаривают. I st das nicht wnnderbar? <Разве это  не
удивительно? (нем.).>. Новая мама так их любит, Петра. Мне пришло в  голову,
что тебе будет  интересно  посмотреть  на  них.  Ну  на  сегодня  хватит.  -
Следователь нажал спрятанную под столом кнопку, в комнату вошел  охранник  и
отвел закованную пленницу в камеру.
   Одиночка выглядела голой - каморка из кирпича, окрашенного белым.  В  ней
не было окна, а дверь представляла собой стальную  пластину  с  глазком  для
наблюдения и люком, чтобы просовывать  поднос  с  едой.  Петра  не  знала  о
телевизионной камере, которая выглядела на первый взгляд обычным кирпичом, а
на самом деле была узкой  пластмассовой  панелью,  прозрачной  для  обычного
света и инфракрасных лучей. Петра Хасслер-Бок держала себя в руках по пути к
камере до тех пор, пока стальная дверь не захлопнулась за ее спиной.
   И тут самообладание оставило ее.
   Ввалившиеся глаза Петры уставились в пол - тоже выкрашенный  белым,  -  в
них был невыразимый ужас, и слезы не приходили. Она задумалась о кошмаре,  в
который превратилась ее жизнь. Неужели все это правда? Нет, такого не  может
быть! - твердила какая-то часть ее сознания  с  уверенностью,  граничащей  с
безумием. Все, во что она верила, ради чего  работала,  -  пропало!  Гюнтер,
дочери-близнецы, революция, даже ее жизнь - все пропало.
   Следователи из Bundeskriminalamt <Федеральная полиция (нем.)> допрашивали
теперь ее, лишь чтобы позабавиться. В этом она отдавала себе отчет. Они даже
не пытались получить от нее какую-нибудь информацию, и  причина  этого  была
очевидна. Петра не могла сообщить им ничего ценного. Они показывали ей копии
досье,  полученных  из  архивов   Штази   -   восточногерманского   комитета
безопасности. Почти все, имевшееся у ее бывших социалистических братьев, что
касалось ее деятельности и жизни, -  намного  больше,  чем  она  ожидала,  -
оказалось в руках западногерманской полиции и органов  безопасности.  Имена,
адреса, номера телефонов, другая  информация  более  чем  за  двадцать  лет,
подробности, о которых она сама давно забыла, сведения о  Гюнтере,  даже  ей
неизвестные, - все у криминальной полиции ФРГ.
   Все кончено. Конец. Жизнь потеряла смысл.
   Петра почувствовала, что ее тошнит. Полились слезы. Даже Эрика и  Урсула,
ее близнецы, частица ее собственного тела, физическое доказательство веры  в
будущее, ее любви к Гюнтеру - теперь делают свои первые шаги в чьей-то чужой
квартире, называют мамой чужую женщину, жену капитана полиции -  следователи
сообщили ей об этом. Петра плакала с полчаса молча, не  издавая  ни  единого
звука - в этой камере, проклятом белом ящике, отнявшем у нее сон,  неминуемо
скрывался микрофон.
   Все пропало.
   Жить - здесь? Первый и единственный раз, когда  ее  вывели  на  прогулку,
охранникам понадобилось  применить  силу,  чтобы  вырвать  ее  из  рук  двух
заключенных, которые набросились на нее. Она все еще помнила  их  крики,  их
проклятья, когда охранники вели ее в госпиталь для оказания помощи, - шлюха,
убийца, зверь... Жить запертой в этой клетке -  сорок  лет,  даже  больше  -
одной, совсем одной, под угрозой сумасшествия, ожидая, когда тело ослабеет и
начнется распад.  Для  нее  приговор  к  пожизненному  тюремному  заключению
означал именно это - жизнь в тюрьме,  до  самой  смерти.  В  этом  Петра  не
сомневалась. Она не может рассчитывать на снисхождение. Следователь объяснил
это ясно и доходчиво. Никакого снисхождения. Никаких  друзей.  Потерянная  и
забытая всеми.., за исключением тех, кто ненавидит.
   Петра приняла  решение  спокойно  и  расчетливо.  Как  это  умеют  делать
заключенные во всем мире, ей удалось спрятать кусочек острого  металла.  Это
был обломок бритвенного лезвия из станка, который ей давали для  бритья  ног
раз в месяц. Она достала его из укромного места, затем сняла простыню - тоже
белую - с матраса. Матрас как матрас, толщиной сантиметров десять,  покрытый
грубой полосатой тканью. Края матраса окаймлял  продернутый  в  ткань  шнур.
Осколком лезвия Петра стала отделять этот шнур от матраса. Ей  потребовалось
три часа и немало крови - осколок был крохотным и  постоянно  резал  пальцы.
Наконец у нее в руках оказалось больше двух метров "веревки".  На  одном  ее
конце Петра завязала  скользящую  петлю,  а  другой  закрепила  у  основания
лампочки над дверью. Чтобы дотянуться до лампочки, ей потребовался стул,  но
становиться на стул нужно было  в  любом  случае.  Лишь  с  третьей  попытки
удалось закрепить узел. Петра не хотела,  чтобы  веревка  болталась  слишком
свободно.
   Закончив с веревкой, она продолжила работу методично и  не  спеша.  Петра
Хасслер-Бок сняла платье и  бюстгальтер.  Затем  встала  коленями  на  стул,
спиной к двери, выбрав получше позицию, надела на шею петлю и туго затянула.
Потом крепко привязала ноги к бедрам бюстгальтером. Ей не хотелось  проявить
нерешительность. Она надеялась, что мужество  и  преданность  революционному
долгу не покинут ее. Не останавливаясь, чтобы помолиться или  посетовать  на
жизнь, Петра руками оттолкнула стул. Ее тело опустилось сантиметров на пять,
затем веревка натянулась. И тут тело взбунтовалось.  Жажда  жизни  оказалась
сильнее воли. Согнутые в коленях ноги, притянутые сзади к бедрам, попытались
освободиться, однако судорожные движения всего лишь оттолкнули ее от  двери,
и петля стала душить невыносимо.
   Боль оказалась неожиданно сильной для Петры. Прежде  чем  соскользнуть  к
уху, петля сломала ей  гортань.  Глаза  широко  открылись,  глядя  на  белые
кирпичи дальней стены. Ее охватила паника. У всякой идеологии есть предел...
Ей не хочется умирать, не хочется умирать, не хочется...
   Пальцы вскинулись к горлу.  Это  было  роковой  ошибкой.  Она  попыталась
просунуть их  под  веревку,  но  веревка  оказалась  настолько  тонкой,  так
углубилась в мягкие ткани шеи, что  ничего  не  вышло.  И  все-таки  она  не
сдавалась, зная, что в ее распоряжении остались  считанные  секунды,  прежде
чем петля остановит  поступление  крови  в  мозг...  Все  начало  удаляться,
подернулось туманом, зрение ослабело. Петра уже не видела ровных линий между
кирпичами, уложенными с немецкой аккуратностью на  дальней  стене.  Но  руки
продолжали бороться, разрывая кровеносные сосуды  на  шее.  Петля  стала  от
крови лишь более скользкой,  затянулась  еще  туже,  нарушила  циркуляцию  в
сонной артерии. Рот Петры открылся, она пыталась  закричать  -  нет,  ей  не
хочется умирать, ей нужна помощь. Неужели  никто  не  слышит