атил  несколько  мгновений,  чтобы
попросить прощения за содеянное, все еще не будучи уверенным, нарушил ли  он
законы или нет. У него было время для размышлений, но совсем немного. Теперь
ему нужно смотреть вперед. Может быть, Бог  поможет  ему  спасти  полковника
Закариаса, но ведь и он сам,  Келли,  должен  приложить  немало  усилий  для
этого. В последнюю минуту, прежде чем покинуть каюту помощника, он  вспомнил
одинокую фигуру американца, с занесенным над нею прикладом автомата в  руках
какого-то северо-вьетнамского ублюдка. Настало время положить  этому  конец,
сказал он себе, открывая дверь в коридор.
   - Спасательный шлюз вон там, - показал Эстевес. Келли  начал  карабкаться
по трапу под пристальными взглядами Эстевеса и еще нескольких подводников.
   - Не забудьте поставить  нас  в  известность,  -  напомнил  капитан,  сам
закрывая тяжелую крышку люка.
   - Непременно, приложу все  усилия,  -  пробормотал  Келли,  услышав,  как
захлопнулась  крышка  и  со  скрипом   повернулись   ручки,   обеспечивающие
герметизацию. Внутри шлюза его ждал акваланг. Указатель давления на баллонах
показывал,  что  они  заряжены.  Келли  убедился  в  этом  и   снял   трубку
водонепроницаемого телефона.
   - Это Кларк. Я в шлюзе, готов к выходу.
   -  Гидролокационный  пост  передает,  что  на  поверхности  никого   нет.
Визуальный осмотр подтвердил это. Vaya con Dios <Иди с Богом. Здесь: с Богом
(исп.).>, сеньор Кларк.
   - Gracias <Благодарю (исп.).>, - с усмешкой отозвался Келли.  Он  положил
телефонную трубку и открыл клапан  затопления.  Вода  начала  заполнять  дно
шлюза, и давление воздуха в небольшом пространстве стало возрастать.

***

   Келли посмотрел на  часы.  Восемь  часов  шестнадцать  минут.  Он  открыл
наружный люк и выполз на погруженную в воду переднюю палубу "Скейта",  после
чего осветил фонариком подводные сани. Они были закреплены в четырех точках,
но прежде чем снять крепящие их тросы, Келли для  безопасности  пристегнулся
шкертом к саням. Еще не хватало, чтобы подводные сани уплыли от  него,  пока
он успеет взобраться на них. Указатель глубины показывал сорок девять футов.
Подводная лодка  действительно  находилась  на  опасном  мелководье,  и  чем
быстрее он покинет ее палубу, тем  скорее  она  сможет  уйти  на  безопасную
глубину. Сняв крепящие сани тросы, Келли  включил  электродвигатель,  и  два
винта, скрытые в направляющих насадках,  начали  вращаться.  Отлично.  Келли
вытащил из ножен на поясе нож и дважды с силой ударил по  корпусу  подлодки,
затем поудобнее приладил ласты и, лежа на санях, поплыл вперед, следуя курсу
по компасу три-ноль-восемь.
   Теперь уже не повернешь назад, сказал себе Келли.  Но  ему  вообще  редко
приходилось так поступать. -

Глава 28

Первый у лагеря

   Хорошо, что он не мог ощущать запах воды. По крайней мере не сразу.  Мало
что так заставляет нервничать и нарушает ориентацию, как плавание под  водой
в темное время суток. К счастью, люди, спроектировавшие подводные сани, сами
были раньше ныряльщиками и потому знали это. Сани были немного длиннее  тела
Келли, когда он вытягивался на них. Вообще-то  подводные  сани  представляли
собой модифицированную торпеду  с  приспособлениями,  позволявшими  человеку
управлять ею и контролировать ее скорость, превращая ее,  таким  образом,  в
крошечную подводную лодку, хотя внешне эти подводные сани походили скорее на
самолет, нарисованный маленьким ребенком. "Крыльями" -  ныряльщики  называли
их ластами - управляли вручную. Перед  Келли  виднелись  указатели  глубины,
погружения и всплытия, а также индикатор зарядки  аккумуляторных  батарей  и
жизненно  важный  магнитный  компас.  Электрический  двигатель   и   батареи
первоначально были предназначены для того, чтобы гнать торпеду сквозь воду с
большой скоростью на расстояние, превышающее десять тысяч ярдов. При меньшей
скорости подводные сани могли проплыть гораздо большее расстояние. В  данном
случае аккумуляторных батарей могло хватить на пять-шесть часов  непрерывной
работы при скорости пять узлов -  даже  на  семь  часов,  если  механики  на
"Огдене" были правы.
   Как странно, что все походило на очередной полет на  борту  транспортного
самолета С-141.  Жужжание  двух  винтов  нельзя  были  услышать  на  большом
расстоянии, но Келли находился всего в шести футах от них;  непрерывный  гул
от стремительно вращающихся  винтов  заставлял  его  морщиться  под  маской.
Отчасти это объяснялось выпитым им  кофе.  Ему  было  необходимо  все  время
оставаться настороже, и внутри его тела сейчас накопилось  столько  кофеина,
что можно было оживить труп.  Ему  приходилось  думать  о  многом.  По  реке
плавали лодки. Независимо от того,  чем  они  занимались,  -  перевозили  ли
боеприпасы на ближайшую зенитную батарею с  одного  берега  на  другой  или,
может быть, какой-нибудь вьетнамский парень пересекал реку, чтобы  навестить
свою девушку, - лодки находились в реке. Столкновение с одной из  них  могло
оказаться смертельным, причем по разным причинам, отличающимся  только  тем,
насколько быстро наступит смерть, а не  окончательным  исходом.  К  тому  же
видимость равнялась почти нулю, и Келли был вынужден исходить из того, что в
его  распоряжении  будет  всего  две  или  три   секунды,   чтобы   избежать
столкновения. По мере возможности он старался придерживаться середины  реки.
Каждые тридцать минут он замедлял скорость движения и  поднимал  голову  над
водной поверхностью, чтобы  определить,  где  находится.  Насколько  он  мог
судить, жизнь вокруг замерла. Больше в этой стране не  осталось  действующих
электростанций, а без электричества, при свете  которого  можно  читать  или
слушать радио, жизнь простых людей стала такой же примитивной, какой трудной
она была для их врагов. Все это казалось ему каким-то  печальным.  Келли  не
считал, что вьетнамцы такой уж воинственный народ, что они от рождения более
воинственны, чем другие народы, но шла война, и поведение вьетнамцев, как он
знал из собственного опыта, было далеко не образцовым. Он поднял голову  над
водой, определил, где находится,  и  снова  исчез  в  глубине,  стараясь  не
погружаться больше чем на десять футов. Ему доводилось слышать о ныряльщике,
погибшем после того, как тот очень быстро  всплыл  на  поверхность,  проведя
несколько часов всего лишь на глубине  пятнадцати  футов.  Келли  ничуть  не
хотелось испытать это на себе.
   Время шло. Иногда облака рассеивались, и свет луны в  последней  четверти
играл в каплях дождя, падавших на поверхность реки,  делал  видимыми  черные
кружки, расширяющиеся и исчезающие в призрачной синеве воды в  десяти  футах
над головой. Затем облака снова сгущались, и все,  что  он  мог  разглядеть,
превращалось в темно-серую крышу, а шум дождя сливался с  жужжанием  винтов.
Другой опасностью, угрожавшей ему, были галлюцинации.  Этому  способствовало
то,  что,  наделенный  активным  воображением,  он  теперь  был   совершенно
изолирован от всякой информации извне. К тому же его тело начинало засыпать.
Практически он находился почти в полной невесомости, в состоянии, близком  к
тому, в котором пребывает плод в материнском лоне,  а  такое  уютное,  такое
комфортное  состояние  было  опасным.  Его  сознание  могло  реагировать  на
воображаемые сигналы, а этого нельзя было допустить. , Келли заставлял  себя
систематически окидывать взглядом примитивные приборы, придумывая  маленькие
игры. Так, он попытался удерживать подводные сани на постоянной глубине,  не
пользуясь плавниками управления,  но  это  оказалось  невозможным.  То,  что
летчики называют потерей ориентации, происходило здесь даже гораздо быстрее,
чем в воздухе, и  он  заметил,  что  не,  в  состоянии  удерживать  сани  на
постоянной глубине дольше пятнадцати-двадцати секунд, после чего они  меняли
наклон и начинали уходить и глубину. Время от  времени  он  делал  вместе  с
санями переворот, опускаясь спиной  вниз  и  снова  возвращаясь  в  исходное
положение - просто так, чтобы отвлечься, но главным образом Келли  заставлял
себя непрерывно осматривать воду вокруг и следить за приборами, повторяя эти
действия снова и снова, пока их монотонность тоже не  стала  опасной.  Келли
отправился в свое путешествие всего два часа назад, но уже заставлял себя не
терять сосредоточенности, но он не мог концентрировать свое внимание  только
на одном-двух моментах. Несмотря на всю комфортность и  безопасность  своего
положения" он ни на секунду не забывал, что у  всякого  человека  в  радиусе
пяти миль вокруг при виде его не будет другого Желания, кроме как  покончить
с ним. Эти люди жили тут, знали  здешние  ,  места  и  реку  как  свои  пять
пальцев, различали каждый звук. И эти люди жили в стране, которая находилась
в  состоянии  войны,  а  потому  во  всем  необычном  видели  опасность   и,
следовательно, угрозу со стороны противника - Келли не знал, платило  ли  им
их правительство премию за мертвых  или  пойманных  американцев,  но  что-то
вроде этого наверняка практиковалось.  Люди  работают  за  вознаграждение  с
большей  страстью,  особенно  если  вознаграждение  идет  рука  об  руку   с
патриотизмом. Интересно, как это происходит на деле, подумал Келли. Впрочем,
процедура не имеет значения. Нужно исходить из того,  что  эти  люди  -  его
враги, и ничто не изменит этого  в  ближайшее  время.  По  крайней  мере  на
протяжении последующих трех суток все останется по-прежнему, а  это  и  было
тем будущим, которое имело особое значение для Келли. Если за пределами этих
трех дней и могло произойти что-то, приходилось делать вид, что его  это  не
касается.
   Следующая по расписанию остановка была в извилистом месте  реки,  похожем
очертаниями на подкову. Келли замедлил движение подводных саней и  осторожно
приподнял голову над поверхностью воды. С левого берега  доносились  голоса,
говорили  где-то  ярдах  в   трехстах   от   реки.   Звуки   вообще   хорошо
распространяются по-над водной поверхностью. Голоса были мужскими.  Говорили
на  языке,  музыкальный  ритм  которого   почему-то   всегда   казался   ему
поэтическим, но становился неприятным и грубым, когда на нем выражали ярость
или  раздражение.  Язык  -  как  и  люди,  решил  он.   Секунд   десять   он
прислушивался, а затем снова ушел на глубину, наблюдая за стрелкой компаса и
направляя сани вдоль крутого поворота.  Хотя  он  считанные  секунды  слышал
голоса, ему показалось, что в них были какие-то странные интимные интонации.
О чем шел разговор? О политике? Скучная тема  в  коммунистическом  обществе.
Может быть, о хозяйстве? Или о войне? Возможно, потому  что  голоса  звучали
как-то подавленно. Америка убивает немало молодых граждан этой  страны,  так
что у жителей есть все основания ненавидеть нас, подумал Келли, а здесь горе
от гибели сына мало чем отличается от горя по погибшему сыну дома. Они могут
с гордостью говорить о том, что их маленький мальчик пошел в  армию  и  стал
солдатом, - а там его сожгло напалмом, срезало пулеметной очередью или убило
авиационной бомбой, как именно это произошло, в общем-то ничего  не  меняет,
но в каждом случае речь идет о ребенке, который когда-то сделал свой  первый
шаг и произнес слово "папа"  на  родном  языке.  Однако  некоторые  из  этих
маленьких мальчиков, став взрослыми,  приняли  участие  в  операции  "Нежный
цветок", и Келли не испытывал ни малейших угрызений от того, что убивал  их.
Разговор, услышанный им, несмотря на то что он не понимал, о чем идет  речь,
звучал очень по-человечески, и тут неизбежно напрашивался вопрос: почему они
кажутся другими, не такими, как все?
   Они на самом деле не такие, это реальный факт, кретин! - мысленно обругал
себя Келли. И пусть политики ломают голову почему. Если  он  будет  задавать
себе такого рода вопросы, это отвлечет его от того,  что  вверх  по  течению
реки находятся двадцать человек, таких же, как  и  он.  Все  внимание  Келли
сосредоточил на управлении подводными санями.

***

   Мало что могло отвлечь пастора Чарлза Майера от подготовки к еженедельным
проповедям.  Это  была,  наверно,  самая   важная   часть   его   пасторских
обязанностей - необходимость четко и понятно сказать прихожанам то,  что  им
нужно услышать, потому что прихожане встречались с ним всего раз  в  неделю,
если только не происходило какого-то несчастья, а когда несчастье случалось,
им требовалась опора на уже существующую веру  в  Господа,  для  того  чтобы
пастырский совет и помощь оказались по-настоящему действенными. Майер служил
пастором в течение тридцати лет, всю свою взрослую  жизнь,  и  присущее  ему
природное красноречие было отточено годами практики до такого  совершенства,
что теперь он мог выбрать любой отрывок из Священного писания и развить  его
в блестящую проповедь, направленную на укрепление моральных  устоев.  Пастор
Майер не был суровым человеком. Слово, которое он нес прихожанам, говорило о
любви и милосердии. Он любил улыбки  и  шутки,  и,  хотя  его  проповеди  по
необходимости  были  серьезными,  поскольку  спасение  души  является  самым
серьезным  из  человеческих  устремлений,  пастор  считал,  что  его  задача
заключается в том, чтобы подчеркнуть подлинную доброту и милосердие Господа,
Его любовь, Его сострадание, Его искупление грехов  человеческих.  Всю  свою
жизнь, думал Майер, он посвятил тому, чтобы помочь людям  вернуться  в  лоно
веры  после  периода  забытья,  обнять  друг  друга,  несмотря  на   попытки
отвергнуть любовь и помощь. Это задача  настолько  важная,  что  заслуживает
потраченного на нее времени,  даже  если  и  отвлекает  его  от  работы  над
проповедью.
   - Добро пожаловать домой, Дорис, - сказал Майер, входя в дом Рэя  Брауна.
Он был мужчиной среднего роста, но его густые  седые  волосы  придавали  его
внешности величественность. Он взял обе ее руки и тепло улыбнулся девушке:
   - Господь отозвался на наши молитвы.
   При всем своем сочувствии и сострадании пастор Майер не  сомневался,  что
эта встреча будет тяжелой для всех троих. Дорис сошла с  праведного  пути  и
согрешила, причем согрешила весьма серьезно, считал он, но  в  то  же  время
старался не относиться к этому слишком сурово, по крайней мере не показывать
своего истинного отношения. Главным было то, что блудная дочь вернулась  под
отчий кров, и если Иисус Христос провел на земле часть своей жизни, он  имел
на то основания, и библейская притча об  этом  всего  в  нескольких  строках
раскрывает их суть. Да, в том, коротко говоря, и  суть  всего  христианства.
Неважно, сколь серьезными  были  проступки,  но  тех,  кто  находит  в  себе
мужество вернуться на праведный путь, всегда ждет теплый прием.
   Отец и дочь сидели рядом на  старом  диване  с  синей  обивкой,  а  Майер
расположился слева от них в кресле. На низком столике  стояли  три  чашки  с
чаем. Для такого момента чай был самым подходящим напитком.
   - Ты на редкость хорошо выглядишь, Дорис, - с  улыбкой  произнес  пастор,
скрывая  свое  отчаянное  желание  как-то  успокоить  девушку,   чтобы   она
чувствовала себя непринужденно.
   - Спасибо, пастор.
   - Тебе было нелегко, не так ли?
   - Да, - ответила она с дрожью в голосе.
   - Дорис, мы все совершаем ошибки. Господь не  дал  нам  совершенства.  Ты
должна признать это и постараться в будущем не повторять их. Нам  не  всегда
удается исправиться, но ты сумела добиться этого. Теперь ты дома. Все плохое
осталось позади, и ты, приложив некоторые усилия, сумеешь навсегда забыть  о
прошлом.
   - Да, я сделаю все, что в моих силах, -  решительно  заявила  девушка.  -
Непременно сделаю. Я видела.., и совершала.., такие ужасные поступки...
   Потрясти Майера было нелегко. Профессия священника  приучает  выслушивать
исповеди, которые порой воссоздают реальность ада, потому  что  грешники  не
могут принять прощение, пока не сумеют  сами  простить  себя,  а  для  этого
требуется сочувственно выслушать их и затем успокоить голосом, полным  любви
и разума. Но то, что он услышал сейчас, потрясло его  до  глубины  души.  Он
боялся пошелохнуться,  заставил  онеметь  собственное  тело.  Самое  главное
заключалось в  том,  что  все  рассказанное  его  прихожанкой  действительно
осталось в прошлом. В течение двадцати минут он слушал рассказ  о  событиях,
которые не могли привидеться даже в самых  кошмарных  снах,  о  событиях  из
другого времени, напоминавших ему годы, когда молодым капелланом он служил в
армии, находившейся в конце войны в Европе. Там творились дьявольские  вещи,
но он был подготовлен к их восприятию своей верой. А  тут  -  лицо  Люцифера
губительно для незащищенных глаз и уж тем более для глаз молодой девушки, по
ошибке изгнанной из дома разгневанным отцом в столь юном и ранимом возрасте.
   Но дальше - того хуже. Занятия проституцией были  сами  по  себе  грешным
делом. Страдания, причиненные молодой женщине,  могут  преследовать  ее  всю
жизнь, и Майер с удовлетворением узнал, что  Дорис  будет  наблюдать  доктор
Брайант, удивительно "талантливый  психиатр,  которая  пользовала  двух  его
прихожан. Слушая Дорис, Майер разделял ее страдания и стыд, в то  время  как
отец мужественно сжимал руку дочери в своей руке, силясь сдержать слезы.
   Дальше речь пошла о наркотиках,  сначала  об  употреблении  их,  затем  о
доставке теми, кто встал. - на  путь  греха  ради  денег.  Дорис  ничего  не
скрывала от пастора. Дрожа, с катящимися по щекам слезами  рассказывала  она
обо всем, оглядываясь в свое  прошлое,  которое  способно  было  привести  в
содрогание даже самые сильные  сердца.  Наконец  речь  зашла  о  сексуальных
извращениях, и тут Дорис рассказала о самом страшном.
   Для пастора все это было совершенно реальным. Дорис, казалось, ничего  не
забыла - да и разве можно забыть такое. Понадобится  все  искусство  доктора
Брайант, чтобы устранить из памяти девушки весь этот ужас,  спрятать  его  в
прошлом. Дорис рассказывала обо всем без обиняков, и пастору  казалось,  что
перед ним прокручивают кинопленку. У него создалось впечатление, что девушка
ничего не утаивает. Для Дорис было полезно открыть  перед  ним  все  тайники
своей души, даже отцу ее надо было узнать все до конца. Таким образом  Чарлз
Майер по необходимости принял на себя весь этот ужас,  все  то,  что  другие
стараются отбросить или забыть. Утрачены жизни, невинные жизни, жизни жертв,
двух девушек, мало отличных от той, что сидела сейчас перед  ним,  убитых  с
такой невероятной жестокостью, что свершившие это заслуживают..,  проклятия,
сказал себе пастор, - печаль в нем мешалась с яростью.
   - Доброта, которую ты продемонстрировала ради Пэм, дорогая, - это один из
самых мужественных поступков, о  которых  мне  доводилось  слышать,  -  тихо
произнес пастор, до конца выслушав Дорис и сам не сумев удержаться от  слез.
- Это была Божья воля, Дорис. Это Господь подвигнул тебя на такой поступок и
показал тебе всю доброту и силу твоего характера.
   - Вы так думаете? -  Дорис  покинуло  самообладание,  и  ее  тело  начало
сотрясаться в рыданиях.
   Майер опустился на колени перед отцом и дочерью, взял их руки в свои:
   - На тебя снизошла благодать Всевышнего, Дорис, и спасла тебя. Мы с твоим
отцом молились об этом. Ты вернулась домой и больше никогда такое с тобой не
повторится. - Пастор Майер не мог знать, что Дорис не  все  рассказала  ему,
что кое-что она намеренно утаила. Он знал, что врач и медсестра в  Балтиморе
помогли  его  прихожанке  восстановить  физическое  здоровье.  Ему  не  было
известно, как попала к ним Дорис,  и  Майер  заключил,  что  девушка  сумела
скрыться от преступников, подобно тому как это едва не удалось Пэм. Не  знал
он и о том, что доктора Брайант предупредили о необходимости держать в тайне
все происшедшее. Да и вряд ли это имело для  него  значение.  В  руках  этих
преступников, этих Билли и Рика, находились еще несколько девушек. Поскольку
пастор посвятил свою жизнь спасению душ от Люцифера, в  равной  степени  его
долгом  был