рекусить. Сэнди О'Тул застала  его  там  сразу
после конца смены в три часа.
   - Теперь больничная пища нравится тебе больше? - спросила она.
   - Даже тут невозможно слишком уж испортить салат. - Келли, однако, так  и
не смог понять интереса больницы к желе. - Мне сказали, что у тебя сломалась
машина.
   Она кивнула, и Келли увидел, почему Розен перевел ее на менее напряженную
работу. Сэнди выглядела  очень  усталой,  кожа  на  лице  казалась  вялой  и
пожелтевшей, а под глазами были отекшие темные круги.
   - Что-то со  стартером  -  наверно,  проводка.  Сейчас  она  в  ремонтной
мастерской. Келли встал.
   - Экипаж мадам подан, - провозгласил он. Эта  шутка  вызвала  улыбку,  но
скорее вежливости, чем веселья;
   - Я никогда не видела тебя так хорошо одетым, - сказала  она  по  пути  к
площадке для стоянки автомобилей.
   - Не стоит обращать на это внимания. Я все еще могу валяться в  грязи  не
хуже других. - И снова его шутка повисла в воздухе.
   - Я не это имела...
   - Успокойтесь, мадам. У вас был тяжелый день в больнице, а чувство  юмора
у вашего шофера сильно хромает. Сэнди остановилась и повернулась к нему:
   - Это не твоя вина, Джон. Просто плохая неделя. К нам  привезли  ребенка,
пострадавшего во время автомобильной катастрофы. Доктор  Розен  сделал  все,
что мог, но травмы были слишком тяжелыми, и девочка  умерла  во  время  моей
смены, позавчера. Иногда я ненавижу свою работу, - закончила она.
   - Понимаю тебя. - Келли открыл дверцу и придержал ее, пока Сэнди садилась
в машину. - Хочешь, я скажу тебе, в чем наша беда? Трудно найти  себе  пару,
да и время нам выпало неудачное. Оно делает все бессмысленным.
   - Милый взгляд на вещи. И ты так пытаешься подбодрить меня? - Тут, как ни
странно, она улыбнулась, однако не такой улыбкой, на которую надеялся Келли.
   - Мы все стараемся исправить что-то по мере  сил,  Сэнди.  Ты  воюешь  со
своими драконами, я - со своими, - не думая, ответил Келли.
   - И много драконов тебе удалось прикончить?
   - Да парочку насадил на копье, - механически  произнес  Келли,  не  сразу
осознав, что говорит. Его  удивило,  как  трудно  стало  следить  за  собой.
Разговор с Сэнди располагал к откровенности.
   - Потому и почувствовал себя лучше, Джон?
   - Мой отец был пожарным. Он умер, когда я воевал там.  Во  время  пожара.
Горел жилой дом, он  вошел  в  пылающее  здание  и  нашел  там  двух  детей,
потерявших сознание от дыма. Отец вынес обоих  из  огня,  но  затем  у  него
произошел сердечный приступ, и он тут же умер. Мне говорили, что он упал  на
землю уже мертвым. Это что-нибудь да значит, - ответил Келли, вспоминая, что
сказал ему адмирал Максуэлл в санчасти авианосца "Китти Хоук": смерть должна
иметь какой-то смысл, подобно смерти твоего отца.
   - Ведь тебе приходилось убивать людей? - спросила Сэнди.
   - На войне это обычное явление, - согласился Келли.
   - Что это значит? Что это значило для тебя?
   - Если ты ждешь вразумительного ответа, у меня его нет.  Но  те,  кого  я
убил, больше не смогут никому причинять боль. -  "Нежный  цветок"  уж  точно
относился к этой категории. Майор и его подручные больше  не  станут  мучить
деревенских старейшин и их семьи. Возможно,  кто-то  другой  взялся  за  эту
работу, а может быть, и нет.
   Сэнди  смотрела  на  проносящиеся  мимо  машины,  пока  Келли  вел   свой
автомобиль на север по Бродвею.
   - А те, что убили Тома, тоже думали так, как ты?
   - Может быть, и думали, но тут есть разница. - Келли едва не сказал,  что
никогда не видел, чтобы кто-нибудь из его  людей  убивал  не  на  войне,  но
теперь он не мог говорить этого, верно?
   - Но если все верят этому, то в каком положении мы оказались? Ведь это  и
болезни - не одно и то же. Нам приходится бороться против того, что  наносит
вред всем. У нас нет политики и нет лжи. Мы не убиваем людей. Вот  почему  я
занимаюсь своей работой, Джон.
   - Сэнди, тридцать лет назад жил парень, которого звали Гитлер. Он получал
удовольствие от того, что убивал людей вроде Сары и Сэма лишь потому, что  у
них такие имена. Его нужно было прикончить и его  прикончили,  но  чертовски
поздно. - Разве это недостаточно убедительный урок? - подумал Келли.
   - У нас хватает  и  своих  проблем,  -  напомнила  ему  Сэнди.  Это  было
очевидно, судя по тротуарам, мимо которых они проезжали, потому что больница
Джонса Хопкинса находилась отнюдь не в лучшем районе города.
   - Я понимаю это не хуже тебя. Разве ты забыла? Ему  показалось,  что  она
съежилась прямо на глазах.
   - Извини меня, Джон.
   - Я тоже чувствую себя виноватым. - Келли запнулся, подыскивая  слова.  -
Да, есть разница. В мире  много  хороших  людей.  Полагаю,  что  большинство
относится к этой категории. Но есть и плохие. Нельзя рассчитывать на то, что
они исчезнут, если их не замечать, так же как нельзя рассчитывать на то, что
они станут хорошими, потому что большинство плохих  людей  останутся  такими
навсегда. Поэтому кто-то должен защитить хороших людей от плохих. Этим  я  и
занимался.
   - Но что удерживает тебя от опасности превращения в одного из них?
   Келли задумался над этим вопросом, сожалея, что  Сэнди  оказалась  сейчас
рядом с ним. Он  не  хотел  слышать  этого,  не  хотел  разговора  со  своей
совестью. На протяжении этих дней все было так ясно для него. Стоит  решить,
что у тебя есть  враг,  и  дальнейшие  действия  заключаются  всего  лишь  в
применении своей подготовки  и  опыта.  О  таких  вещах  не  думают.  Трудно
заглянуть себе в душу и убедить свою совесть, правда?
   - У меня никогда не возникало такой  проблемы,  -  произнес  он  наконец,
избегая прямого ответа. И в  это  мгновение  он  понял,  в  чем  заключается
разница.  Сэнди  и   такие,   как   она,   ведут   борьбу   против   чего-то
неодушевленного,  и  ведут   ее   смело,   рискуя   собственным   рассудком,
сопротивляясь действиям сил, с причинами  которых  они  не  могут  бороться.
Келли и такие, как он, воюют  против  людей,  они  способны  искать  и  даже
устранять своих врагов. У одной стороны - абсолютная чистота  намерений,  но
отсутствует ощущение удовлетворенности от результатов своих действий. Другая
сторона получает такое удовлетворение, но только подвергаясь опасности стать
слишком  похожими  на  тех,  против  кого  они  воюют.  Воин   и   целитель,
параллельные войны, сходные цели, но зато  какая  разница  в  их  действиях.
Болезни тела и болезни самого человечества? Разве не интересно  смотреть  на
это таким образом?
   - Может быть, ответ на вопрос звучит так: мы воюем не против  кого-то,  а
за.
   - А за что мы воюем во Вьетнаме? - Сэнди снова спросила Келли,  поскольку
задавала себе этот вопрос не меньше десяти раз в день  с  момента  получения
той страшной телеграммы. - Там погиб мой муж, и я все еще не понимаю почему.
   Келли начал говорить и тут же замолчал. По сути дела невозможно  ответить
на такой вопрос. Невезение, неудачное решение командования, плохой расчет на
различных уровнях боевых действий, являющийся результатом случайных событий,
- и вот тогда солдаты гибнут на далеком поле боя, и даже если ты  находишься
там, тебе далеко не всегда это понятно. К тому же  Сэнди  слышала,  наверно,
каждое оправдание из уст человека, смерть которого она оплакивала. Возможно,
это и не должно иметь никакого смысла. Не исключено,  что  поиски  подобного
смысла вообще бесполезная трата усилий. Но даже если это и правда, как можно
жить, не скрывая ее от себя? Он все еще раздумывал над этим,  сворачивая  на
улицу, где жила Сэнди О'Тул.
   - Твой дом нуждается в покраске, - сказал ей Келли,  довольный  тем,  что
дом действительно нуждался в косметическом ремонте.
   - Я знаю. Но маляры мне не по карману, а сделать это самой нет времени.
   - Сэнди, можно дать тебе совет?
   - Какой?
   - Вернись к обычной жизни. Мне жаль, что Том погиб, но ведь он  погиб.  Я
тоже терял там друзей. Перед тобой целая жизнь.
   Усталость на ее  лице  надрывала  сердце  Келли.  Ее  глаза  окинули  его
профессиональным  взглядом,  скрывающим  все,  о  чем  она  думала  или  что
чувствовала внутри, хотя уже  то  обстоятельство,  что  она  заставила  себя
что-то скрывать от него, о чем-то говорило Келли.
   Что-то изменилось в тебе. Интересно, что и  почему,  подумала  Сэнди.  Он
принял какое-то решение. Джон всегда был вежливым, почти  забавным  в  своей
чрезмерной учтивости, но печаль, которую она видела, которая почти равнялась
ее собственному глубокому горю, теперь исчезла, и на смену ей пришло что-то,
в чем Сэнди не могла разобраться. Это было странно,  потому  что  раньше  он
никогда не  стремился  отдалиться  от  нее,  спрятаться  внутри  собственной
скорлупы, и она не сомневалась в своей способности  видеть  Келли  насквозь,
несмотря на любую выбранную им маскировку. В этом она ошибалась  или,  может
быть, просто не была знакома с правилами игры.  Сэнди  смотрела  ему  вслед,
видела, как он вышел из машины, обогнул ее и открыл дверцу  с  той  стороны,
где сидела она.
   - Мадам? - Он сделал жест в сторону дома.
   - Почему ты такой любезный? Или доктор Розен..?
   - Честное слово, Сэнди, он просто сказал, что тебя нужно подвезти? К тому
же ты выглядишь ужасно усталой. - Келли пошел рядом с ней к дому.
   - Не понимаю, почему мне так нравится говорить с тобой, -  заметила  она,
подходя к ступенькам крыльца.
   - Я что-то не заметил этого. Тебе это действительно нравится?
   - Да, пожалуй, - ответила Сэнди, почти улыбнувшись, но уже через  секунду
улыбка ее погасла. - Джон, для меня это слишком скоро.
   - И для меня тоже, Сэнди. Но разве слишком скоро быть друзьями?
   Она задумалась.
   - Нет, для этого не слишком скоро.
   - Поужинаем когда-нибудь? Помнишь, я уже спрашивал?
   - Ты часто бываешь в городе?
   - Теперь чаще. У меня появилась работа - ну, мне нужно кое-что сделать  в
Вашингтоне.
   - Что именно?
   - Так, ничего особенного. - И хотя Сэнди почувствовала  запах  лжи,  она,
по-видимому, не имела своей целью причинить ей боль.
   - Может быть, на следующей неделе?
   - Я позвоню тебе. Я не знаком со здешними хорошими ресторанами.
   - Я знакома.
   - Отдохни как следует, - посоветовал ей Келли. Он не попытался поцеловать
ее на прощанье или даже взять  за  руку.  Всего  лишь  дружеская  заботливая
улыбка, прежде чем направиться к машине. Сэнди наблюдала, как  Келли  уехал,
пытаясь угадать, что в нем такого, что отличает его от  других.  Она  знала,
что никогда не забудет выражение его лица там, в больнице, но  каким  бы  ни
был его взгляд, Сэнди знала, что ей нечего бояться.
   Келли тихо ругался про себя, уезжая от ее дома. Теперь у  него  на  руках
снова были матерчатые перчатки и он протирал ими все внутри машины, до  чего
мог  дотянуться.  Нельзя  было  рисковать,  принимая  участие   в   подобных
разговорах. О чем шла речь? Как, черт побери, он мог знать это? В  поле  все
было гораздо проще. Ты опознал врага или, что того чаще, кто-то сказал тебе,
что происходит, кто враг и где он находится,  -  подобная  информация  часто
оказывалась неверной, но она по крайней  мере  определяла  тебе  позицию,  с
которой нужно начинать  действовать.  Однако  в  инструкциях  по  проведению
операции никогда, вообще-то, не говорилось, каким образом она может изменить
мир или закончить войну.  Об  этом  ты  прочтешь  в  газетах  -  информация,
повторяемая репортерами, которым на все наплевать, полученная  от  офицеров,
которые мало что знают, или от политиков, не потрудившихся выяснить это даже
для себя. "Инфраструктура" и  "кадры"  были  там  любимыми  словами,  но  он
преследовал людей, а не инфраструктуру, что бы это слово  ни  значило,  черт
побери. Инфраструктура это что-то неодушевленное, против чего  ведет  борьбу
Сэнди. Это не человек,  совершивший  гнусные  поступки,  за  которым  теперь
охотятся, как за крупным опасным хищником. И каким образом все это применимо
к тому, чем он занимается сейчас? Келли напомнил себе, что ему  нужно  взять
под строгий контроль свои мысли, помнить, что он охотится  за  людьми  точно
так же, как он делал это раньше. Он не собирался изменять весь  мир,  просто
хотел сделать чистым его маленький уголок.

***

   - У тебя еще не прошла боль, мой друг? - спросил Гришанов.
   - По-моему, у меня сломаны ребра.
   Закариас опустился на стул, явно испытывая острую боль и тяжело дыша. Это
начинало беспокоить русского.  Такая  травма  могла  привести  к  воспалению
легких, а  воспаление  легких  могло  убить  человека  в  таком  ослабленном
физическом  состоянии.   Охранники   проявили   излишнее   рвение,   избивая
американского офицера, и хотя, это было сделано  по  просьбе  Гришанова,  он
рассчитывал всего лишь на то, что они причинят боль американцу,  не  больше.
Мертвый военнопленный не сможет сообщить  русскому  полковнику  то,  что  он
стремился узнать.
   - Я говорил с майором Вином. Эти маленькие дикари заявляют, что у них нет
лишних лекарств. - Гришанов пожал плечами.  -  Это  может  вполне  оказаться
правдой. Тебе действительно очень больно?
   - Да, каждый раз, когда я делаю вдох, - ответил Закариас,  и  было  ясно,
что он говорит правду. Его лицо казалось даже бледней обычного.
   - Извини, Робин, но у меня только  одно  средство  от  боли,  -  смущенно
произнес Гришанов, протягивая фляжку.
   Американец покачал головой, и даже это, по-видимому, причиняло ему боль.
   - Нет, я не могу.
   Гришанов заговорил с разочарованием человека, пытающегося убедить друга:
   - Тогда ты поступаешь глупо, Робин. Боль никому не приносит пользы  -  ни
тебе, ни мне, ни твоему Богу. Пожалуйста, разреши помочь тебе хоть  немного.
Ну, пожалуйста, а?
   Я не должен, сказал себе  Закариас.  Поступить  так  -  значит,  нарушить
заповедь. Его тело является храмом, который нужно поддерживать в чистоте, не
допуская в него такие вещи. Но храм уже рухнул. Больше всего Закариас боялся
внутреннего кровотечения, Сможет ли его тело исцелить себя?  Должно,  и  при
обстоятельствах, даже только приближающихся  к  нормальным,  оно  без  труда
осуществило было это, но сейчас он понимал,  что  его  физическое  состояние
ужасно, травма спины так и не прошла, и вот теперь сломанные  ребра...  Боль
стала его постоянным спутником, она помешает сопротивляться при  допросе,  и
потому  ему  придется  отдать  чему-то  предпочтение  -  религии  или  долгу
противостоять вопросам. Теперь все вокруг казалось  не  таким  ясным.  Может
быть, ослабив боль, он ускорит  свое  выздоровление  и  облегчит  выполнение
своего долга. Итак, как же ему поступить? Этот простой вопрос казался сейчас
более запутанным, и его взгляд устремился на  металлическую  фляжку.  Внутри
нее скрывалось облегчение. Не такое уж большое, но  все-таки  облегчение,  а
ему требовалось облегчение, чтобы держать себя в  руках.  Гришанов  отвинтил
крышку.
   - Ты катаешься на лыжах, Робин? Закариаса удивил этот вопрос.
   - Да, научился еще мальчишкой.
   - По равнине?
   Американец покачал головой.
   - Нет, я катаюсь на горных лыжах.
   - Хороший снег на горах Уасач? Я имею в виду  для  лыж.  Робин  улыбнулся
вспоминая.
   - Очень хороший, Коля. Там у нас сухой снег. Пушистый,  почти  как  очень
мелкий песок.
   - А-а, это самый лучший снег. На, выпей. - Он передал фляжку американцу.
   Сделаю один глоток, подумал Закариас. Чтобы  хоть  чуть  снять  боль.  Он
отпил из фляжки. Пусть она немного стихнет,  тогда  я  смогу  контролировать
свои действия.
   Гришанов наблюдал за тем, как американец пил, увидел, как заслезились его
глаза, надеясь, что тот не начнет кашлять - у  него  тогда  может  усилиться
кровотечение. Это была хорошая водка, полученная им из посольского  магазина
в Ханое, единственный продукт, в котором его страна  никогда  не  испытывала
недостатка и которого всегда  было  достаточно  в  посольстве.  Лучший  сорт
"бумажной" водки, действительно приправленной старой бумагой, любимой  водки
Гришанова - американец вряд ли заметит это, да и сам он, по  правде  говоря,
переставал замечать после третьего или четвертого стакана.
   - Ты - хороший лыжник, Робин?
   Закариас почувствовал, как тепло охватывает все тело и  расслабляет  его.
Боль уменьшилась, он даже почувствовал некоторый прилив сил,  и  если  этому
русскому хочется поговорить о катании на лыжах - ну что ж, это  не  причинит
особого вреда, верно?
   - Я катался на самых крутых склонах, доступных только профессионалам, - с
удовольствием произнес Робин. - Начал еще ребенком. Помнится, мне  было  лет
пять, когда отец впервые поставил меня на лыжи.
   - Твой отец тоже был летчиком?
   - Нет, адвокатом, - покачал головой американец.
   - А вот  мой  отец  -  профессор  истории  в  Московском  государственном
университете. У нас есть дача, и зимой, когда я был  маленьким,  катался  на
лыжах в лесу. Мне так нравилась тишина. Все, что слышно, это -  как  это  вы
говорите, шорох? Да, шорох лыж по снегу. И ничего больше. Подобно одеялу  на
всей земле, ни малейшего шума, одна тишина.
   - Если встанешь рано, горы тоже  бывают  такими.  Нужно  выбрать  хороший
день, после того как кончится снегопад и почти нет ветра.
   Гришанов улыбнулся.
   - Вроде полетов, верно? Летишь в одноместном самолете, солнечный день,  в
небе отдельные белые облачка. - Он наклонился вперед с хитрым выражением  на
лице. - Скажи мне, тебе приходило в  голову  на  несколько  минут  выключить
радио, для того чтобы остаться в одиночестве?
   - Вам это разрешают? - спросил Закариас. Гришанов  усмехнулся  и  покачал
головой:
   - Нет, но я все равно так поступаю.
   - Молодец, - отозвался  Робин,  улыбаясь  собственным  воспоминаниям.  Он
вспомнил про один послеполуденный  полет,  когда  он  летел  с  базы  ВВС  в
Маунтин-Хоум, это было февральским днем шестьдесят четвертого.
   - Так, наверно, чувствует  себя  Бог,  правда?  Летишь  один.  Можешь  не
замечать рева двигателя.  Для  меня  все  посторонние  шумы  исчезают  через
несколько минут. И у тебя так же?
   - Да, если твой шлем хорошо подогнан.
   - Это и есть настоящая причина, по  которой  я  люблю  летать,  -  солгал
Гришанов.   -   Вся   остальная   чепуха,   канцелярская   работа,   лекции,
ремонтно-профилактические занятия - это цена, которую я плачу за полеты. Как
это увлекательно, лететь одному в синеве, подобно мальчишке, катающемуся  на
лыжах в лесу, - только еще лучше. В ясный солнечный день сверху  открывается
такая дивная панорама. - Он снова вручил фляжку Закариасу. - Как ты думаешь,
эти маленькие дикари способны понять такое?
   - Вряд ли. - На мгновение американец заколебался. Ну что ж, он уже  выпил
пару глотков. Еще немного водки не причинит вреда,  верно?  Закариас  поднес
фляжку к губам.
   - Я делаю  вот  так,  Робин:  держу  ручку  управления  самыми  кончиками
пальцев. - Гришанов продемонстрировал  это  на  винтовой  крышке  фляжки.  -
Закрываю на мгновенье глаза, и, когда снова  открываю  их,  мир  вокруг  уже
изменился. Я больше не составная часть мира. Я что-то совсем другое -  вроде
ангела, например, - шутливо заметил он. - И тогда я овладеваю небом, подобно
тому как овладеваю женщиной, хотя это  не  совсем  похоже.  По-моему,  лучше
всего чувствуешь себя в одиночестве.
   Похоже,  этот  парень  действительно  понимает,  подумал  американец.  Он
по-настоящему ощущает чувства летчика.
   - Ты говоришь как поэт.
   - Да, я люблю поэзию. Мне не хватает таланта самому писать стихи, но  это
не мешает мне их читать, запоминать и чувствовать, что хочется поэту от  его
читателей, - тихо произнес Гришанов, действительно веря этому, следя за тем,
как  глаза  американского   летчика   смотрят   куда-то   вдаль,   становясь
мечтательными. - Мы очень похожи, мой друг.
   - Так что же случилось с Джу-Джу? - спросил Таккер.
   - Похоже на ограбление. Он стал слишком небрежным. Это ведь один из твоих
людей? - спросил Шарон.
   - Да, он продавал немалую долю моего товара.
   - Чья это работа?