что дрогнули бы даже бывалые  сержанты  морской  пехоты,  безжалостно
обращающиеся с новобранцами, - за такое обращение в других условиях следовал
суд военного трибунала, а после  него  -  длительное  заключение  в  тюрьмах
Ливенуорта или  Портсмута.  У  Закариаса,  как  и  у  большинства  остальных
выпускников школы, осталось впечатление, что  ни  один  из  них  никогда  не
согласился бы повторить занятия по  своей  воле.  Но  ведь  и  положение,  в
котором он сейчас находился, не было его добровольным выбором, разве не так?
А сейчас он проходил повторный курс школы ВУСБ.
   Закариас рассматривал плен как нечто маловероятное.  Вообще-то  полностью
игнорировать  такую  возможность  было  нельзя,  особенно  после  того,  как
услышишь  ужасный,  отчаянный  вопль  аварийных  радиопередатчиков,  увидишь
раскрывающиеся купола  парашютов  и  попытаешься  организовать  операцию  по
спасению, надеясь, что спасательный вертолет "веселый зеленый гигант" успеет
захватить летчиков со сбитого самолета; устремившись со своей базы в  Лаосе,
а может быть,  "Большой  Мута"  -  так  моряки  называли  свои  спасательные
вертолеты - примчится с моря. Закариас видел, как это удавалось, но еще чаще
был  свидетелем  неудач.  Ему  довелось  слышать  по  радио  панические,  не
свойственные мужчинам  крики  летчиков,  которым  угрожал  неминуемый  плен:
"Спасите нас отсюда". Один майор призывал на помощь  до  тех  пор,  пока  по
радио не раздался другой голос,  выплевывающий  слова  ненависти,  непонятые
никому из американцев, но полные - уж в этом они сразу разобрались -  горечи
и смертельной ярости. Экипажи "веселых гигантов" и их коллеги из ВМФ  делали
все возможное, и несмотря на то, что Закариас был мормоном  и  за  всю  свою
жизнь не касался спиртного, он в знак благодарности и преклонения  перед  их
бесстрашием ставил экипажам  этих  "птичек"  столько  коктейлей,  что  можно
свалить  взвод  морских  пехотинцев,  потому  что  именно   так   выражалось
восхищение в сообществе военных.
   Но, подобно всем членам этого сообщества, он никогда не думал о том,  что
его самого могут захватить в плен. Смерть - вот о вероятности  ее  он  думал
все время. Закариас был "королем ласок". Он помог изобрести эту часть летной
профессии. Пользуясь своим  интеллектом  и  выдающимся  летным  мастерством,
Закариас создал методику и подкрепил ее на практике. Он посылал  свой  F-105
под огонь самой плотной противовоздушной  обороны,  когда-либо  созданной  в
мире, намеренно искал наиболее опасные виды оружия, выделяя  их  для  своего
персонального  внимания.  Он  полагался  на  собственный  опыт   и,   летное
искусство, когда начиналась дуэль с ними, противопоставляя  их  умению  свою
тактику, свое мастерство, дразня их, бросая им вызов, не давая  им  покоя  в
самом пьянящем соперничестве, которое приходилось испытывать человеку в этой
шахматной игре, разворачивающейся в трехмерном пространстве со скоростью, то
меньшей, то большей скорости звука:  он  за  штурвалом  своего  двухместного
истребителя-бомбардировщика,  а  его  противники  -  у  пультов   управления
радиолокаторов и  пусковых  установок  ракет  "земля  -  воздух",  созданных
русскими. Подобная  схватке  между  мангустой  и  коброй,  это  была  личная
вендетта, игра в которой шла каждый день не на жизнь,  а  на  смерть,  и  со
своей гордостью и редким мастерством Закариас считал, что  он  одержит  верх
или  в  крайнем  случае  встретит  смерть  в  виде   черно-желтого   облака,
знаменующего  гибель,  которую  и   должен   встретить   настоящий   летчик:
мгновенную, драматическую и бесплотную.
   Он никогда не считал себя особенно смелым человеком. У  него  была  вера.
Если он встретит смерть в воздухе, то сможет посмотреть Богу  в  лицо,  стоя
перед Ним со смирением, свойственным своему  незначительному  положению  при
жизни и одновременно с гордостью за прожитую  им  жизнь,  потому  что  Робин
Закариас  был  праведным  человеком,  никогда  не   уклонявшимся   с   тропы
добродетели.  Он   был   хорошим   товарищем,   добросовестным   командиром,
заботящимся о нуждах своих подчиненных,  достойным  семьянином  с  крепкими,
умными и гордыми детьми. Но самое главное - он занимал положение  старейшины
в своей церкви, в которую платил десятую часть своего жалованья офицера ВВС,
как и надлежало члену Церкви Иисуса Христа Святых Наших  Дней.  Из-за  всего
этого он никогда не боялся смерти.  То,  что  ждало  его  после  погребения,
являлось чем-то, в реальность чего он верил безо  всяких  колебаний.  Только
жизнь была капризной, а его теперешняя жизнь  -  тем  более,  и  даже  такая
убежденная вера, как у  него,  имела  определенные  ограничения,  налагаемые
телесной оболочкой, внутри которой она обитала. Это обстоятельство он или не
понимал до конца, или почему-то не верил в  него.  Его  вера,  говорил  себе
полковник,  должна  быть  достаточной,  чтобы  поддержать  его   при   любых
обстоятельствах. Является достаточной. Должна быть. Нет, является, учили его
в детстве учителя. Но те уроки проходили в  удобных  классных  комнатах,  за
окнами которых открывался  вид  на  горы  хребта  Уасач,  преподавание  вели
учителя в чистых белых рубашках с галстуками, державшие  в  руках  учебники,
говорившие  с  уверенностью,  опирающейся  на  историю  их   церкви   и   ее
приверженцев.
   Здесь все  по-другому.  Закариас  услышал  тихий  голос,  говорящий  это,
попытался не обращать на него внимания, изо всех сил старался не верить ему,
поскольку если он поверит, то вступит в противоречие со своей верой,  а  это
противоречие было единственным, чего не могло допустить его сознание. Джозеф
Смит умер за свою веру, когда его убили в Иллинойсе.  Другие  поступили  так
же. История иудаизма  и  христианства  изобилует  такими  примерами,  в  ней
множество имен мучеников - героев для Робина Закариаса, потому что это слово
использовалось в его профессиональном сообществе, - людей, принявших от  рук
римлян и других варваров мученическую смерть с именем Бога на устах.
   Но они не страдали так долго, как ты, напомнил ему тихий голос.  Для  них
все кончалось через несколько часов. Короткие минуты  адских  мучений,  если
смерть настигала на костре, а то день-другой после распятия на  кресте.  Это
было совсем иным - ты видел перед собой конец, и если знал, что находится за
этим концом, то мог сосредоточиться на этом. Но чтобы видеть, что ждет  тебя
за концом жизни, сначала нужно узнать, где находится этот конец.
   Робин Закариас был один. Впрочем, здесь находились и другие.  Он  замечал
взгляды, но не мог  установить  контакт  с  остальными.  Закариас  попытался
выстукивать по стене, пользуясь общепринятым кодом, но никто ему не ответил.
Они были или слишком далеко, или расположение камер в  здании  не  допускало
перестукивания'. А может быть, у  него  сдал  слух.  Он  не  мог  ни  с  кем
поделиться своими  мыслями,  и  для  такого  рассудительного  человека,  как
Закариас, даже молитвы имели пределы. Он боялся молиться  о  спасении  -  не
решался даже признаться себе в этой мысли, потому что она станет  внутренним
признанием того, что его  вера  как-то  поколебалась,  а  этого  он  не  мог
допустить. Однако в глубине  души  он  знал,  что,  не  решаясь  молиться  о
спасении,  признавал  что-то  посредством  ощущения,  что,  если  он   будет
молиться, но спустя некоторое время спасение не  наступит,  его  вера  может
поколебаться и начнет умирать, а вместе с ней начнет умирать и его душа. Для
Робина Закариаса так начиналось отчаяние  -  не  в  мыслях,  а  в  нежелании
умолять своего Бога о чем-то, что может не осуществиться.
   Он не мог знать остального.  Плохое  питание,  полная  изоляция,  которая
переносилась особенно трудно человеком  его  интеллекта,  и  грызущий  страх
перед болью, потому что даже вера не в состоянии устранить боль и  все  люди
знакомы со страхом перед ней. Подобно человеку, несущему тяжкий груз,  каким
бы сильным этот человек ни был, его сила имела пределы, тогда как  тяготение
их не имело. Силу тела было легко понять, но из-за гордости  и  праведности,
основой которых была его вера, он упустил из виду, что физическое  состояние
влияло на психическое  с  такой  же  неизбежностью,  с  какой  действует  на
человека  сила  земного  притяжения,  только  гораздо   коварнее.   Закариас
истолковывал подавляющую  его  моральную  усталость  как  слабость,  имеющую
причиной что-то, чему не следовало поддаваться только потому, что он  считал
себя  виновным  в  ошибках,  свойственных  человеку.   Разговор   с   другим
старейшиной церкви мог бы все исправить, но это было  невозможно,  и,  лишая
себя возможности просто признать слабость человеческой натуры, Закариас  все
больше и больше оказывался в ловушке, созданной им же самим, с помощью и при
попустительстве людей, стремящихся уничтожить его физически и морально.
   И тут все изменилось к худшему. Дверь его камеры открылась. Два вьетнамца
в форме цвета  хаки  уставились  на  него,  словно  он  являл  собой  что-то
отвратительное, оскверняющее их страну. Закариас знал цель  их  прихода.  Он
решил мужественно встретить предстоящее испытание. Солдаты  схватили  его  -
каждый  за  одну  руку  -  и  повели  в  комнату  побольше,   сопровождаемые
автоматчиком. В тот момент, когда он проходил  через  дверь,  дуло  автомата
ткнуло его  в  спину,  как  раз  в  то  место,  которое  все  еще  причиняло
мучительные страдания после неудачного катапультирования из самолета  девять
месяцев назад, и полковник задохнулся от внезапной боли. Вьетнамцы  даже  не
выразили удовольствия от стона американского офицера. Они  не  задавали  ему
вопросов. У них не было обдуманного плана, как с ним поступить, - по крайней
мере так ему показалось.  Они  просто  начали  избивать  его,  пять  человек
одновременно. Закариас знал, что сопротивление означает смерть, и  хотя  ему
хотелось, чтобы пришел  конец  плену,  стремиться  к  смерти  таким  образом
равносильно самоубийству, и он не мог пойти на подобное.
   Впрочем, все это не  имело  значения.  За  короткие  секунды  его  лишили
способности  предпринять  что-то,  и  он  упал  на  неровный  бетонный  пол,
чувствуя, как  удары  и  пинки  складываются,  подобно  цифрам  на  странице
бухгалтерского гроссбуха, боль превращается в агонию, парализующую мышцы, он
не может шевельнуться, надеется, что избиение прекратится, и знает, что  ему
не будет конца. Звуки ударов сопровождались хихикающими  голосами,  похожими
на лай шакалов, смех дьяволов из потустороннего мира, мучающих  его,  потому
что он был праведником и попал  наконец  в  их  лапы.  Это  продолжалось,  и
продолжалось,  и  продолжалось...  Громкий  крик  нарушил  его   оцепенение.
Последний пинок, нанесенный уже вполсилы, и Закариас увидел,  как  отступают
солдатские  сапоги.  Периферическим  зрением  он  заметил,   как   съежились
вьетнамцы, глядя в сторону двери, откуда доносился крик. Еще  один  яростный
вопль, и они поспешно выбежали из комнаты. Тон голоса изменился. Это  был..,
белый голос? Почему ему так  показалось?  Сильные  руки  подняли  Закариаса,
усадили его, прислонив спиной к стене, и в поле зрения американского офицера
появилось лицо. Это был Гришанов.
   - Боже мой! - прошептал он, и  его  обычно  бледное  лицо  покраснело  от
гнева. Русский повернулся к двери и выкрикнул что-то  еще  по-вьетнамски  со
странным акцентом. Мгновенно у него в руке появился солдатский котелок, и он
вылил воду на лицо американца. Затем он закричал снова, и Закариас  услышал,
как захлопнулась дверь.
   - Выпей, Робин, выпей вот это. - Русский полковник  поднес  к  его  губам
маленькую металлическую фляжку.
   Закариас глотнул из нее так быстро,  что  жидкость  оказалась  у  него  в
желудке прежде, чем он  почувствовал  резкий  вкус  водки.  Потрясенный,  он
поднял руку и попытался оттолкнуть фляжку от своих губ.
   - Нет, я не могу, - выдохнул американец, - ., не могу пить, не могу...
   - Робин, это лекарство. Ты пьешь не ради удовольствия.  Твоя  религия  не
запрещает этого. Пожалуйста, мой друг, выпей, тебе это полезно. Это все, чем
я могу  тебе  помочь,  -  добавил  Гришанов  голосом,  дрожащим  от  чувства
безысходности. - Ты должен выпить, Робин.
   Может  быть,  это  и  вправду  лекарство,  подумал   Закариас.   Алкоголь
действительно используется для приготовления некоторых  лекарств,  имеет  ли
церковь тут возражения? Он не мог припомнить и, не зная  этого,  сделал  еще
глоток. Он не понимал,  что  по  мере  того,  как  рассасывается  адреналин,
выброшенный в его кровь во время избиения, водка только усилит  естественное
расслабление тела.
   - Не слишком много, Робин. - Гришанов убрал фляжку и  принялся  ухаживать
за жестоко избитым американцем, выпрямляя его ноги и вытирая мокрой  тряпкой
покрытое кровью лицо.
   - Варвары! - с яростью прошептал русский.  -  Проклятые  вонючие  дикари.
Задушу этого майора Вина, сломаю ему тонкую обезьянью шею.
   Русский полковник сел на пол  рядом  со  своим  американским  коллегой  и
заговорил с подкупающей искренностью.
   - Робин, мы с тобой враги, но в то же время мы люди, и даже на войне есть
свои правила. Ты служишь своей стране. Я служу своей.  Эти..,  эти  люди  не
понимают,  что,   когда   отсутствует   благородство,   исчезает   подлинная
преданность службе, остается одно варварство. - Он  снова  поднес  фляжку  к
губам американца. - Вот, выпей еще.  У  меня  нет  никаких  других  лекарств
против боли. Извини, друг, но больше у меня ничего нет.
   И Закариас, оцепеневший и сбитый с толку, ничего  не  понимающий,  сделал
еще глоток.
   - Молодец, - похвалил его Гришанов. - Я никогда не говорил этого,  но  ты
мужественный человек, мой друг. Подумать только,  так  долго  сопротивляться
этим желтым тварям!
   - Я должен, - с трудом произнес Закариас.
   -  Ну  конечно,  должен,  -  кивнул  Гришанов,   бережно   вытирая   лицо
американского полковника, словно это было лицо одного из детей. - Я поступил
бы так же на твоем месте. - Наступило непродолжительное молчание. - Господи,
как хочется снова подняться в воздух!
   - Да. Полковник, мне хотелось бы тоже...
   - Зови меня Коля, - прервал его Гришанов. - Мы знакомы достаточно долго.
   - Коля?
   - Меня зовут Николай. А Коля - ну, вроде прозвища, понимаешь?
   Закариас откинул голову  к  стене  и  закрыл  глаза,  вспоминая  ощущение
полета.
   - Да, Коля, мне очень хочется снова летать.
   - Вижу, твои желания мало чем  отличаются  от  моих,  -  сказал  русский,
по-братски обнимая избитые, в синяках плечи сидящего рядом американца, зная,
что это первое проявление человеческой теплоты, испытанной тем почти за год.
- Мой любимый самолет - МиГ-семнадцать. Сейчас  он,  конечно,  устарел,  но.
Боже, как было приятно летать на нем! Кладешь руки  на  штурвал  и..,  стоит
тебе только подумать, только пожелать - самолет делает все, что хочешь.
   - Наш восемьдесят шестой был таким же, -  ответил  Закариас.  -  Их  тоже
сняли с вооружения.
   - Похоже на первую любовь, правда? - усмехнулся русский. -  Вроде  первой
девочки, которую увидел, будучи мальчишкой, той, что впервые заставила  тебя
думать, как думает мужчина, верно? Но первый самолет лучше для таких, как мы
с тобой. Женщина теплее, конечно, зато им легче управлять. - Робин попытался
засмеяться, но захлебнулся. Гришанов дал ему отпить еще глоток. - Успокойся,
мой друг. Скажи мне, какой самолет был у тебя любимым?
   Американец пожал плечами, чувствуя, как тепло расходится  из  желудка  по
всему телу.
   - Я летал практически на всех самолетах. Впрочем, упустил F-104  и  89-й.
Судя по рассказам, не стоит из-за этого расстраиваться.  F-104  был  хорошей
игрушкой, вроде спортивного автомобиля, но ему  не  хватало  скорости.  Нет,
все-таки 86-й был моим любимцем, наверно, если речь идет об управлении.
   -    А    Тад?    -     спросил     Гришанов,     пользуясь     прозвищем
истребителя-бомбардировщика F-105 "Тандерчиф". Робин кашлянул.
   - Чтобы развернуться на нем, требуется пространство размером с весь  штат
Юта. Правда, на бреющем полете у него дьявольская скорость. Мне  приходилось
летать на сто двадцать узлов быстрее, чем его расчетный предел.
   - Говорят, он не истребитель, а скорее бомбовоз. -  Гришанов  старательно
изучал слэнг американских летчиков.
   - Ничего страшного. Зато вывезет тебя из любой передряги, глазом моргнуть
не успеешь. А вот вести на нем воздушный  бой  не  стоит,  это  точно.  Надо
постараться сбить цель с первого захода.
   - Но что касается бомбардировок, - говорю тебе как летчик  летчику:  ваши
бомбардировки этой мерзкой страны просто великолепны.
   -  Стараемся,  Коля,  делаем  все,  что  можем,  -  невнятно  пробормотал
Закариас.  Русского  поразило,  что  алкоголь   подействовал   так   быстро.
Американец не пил спиртного ни разу в жизни - кроме  двадцати  минут  назад.
Поразительно, что человек по собственной воле живет без спиртного.
   - А то, как ты совершал налеты на ракетные установки? Знаешь, я  наблюдал
за этим. Мы с тобой враги, Робин, - еще раз повторил Гришанов, - но в то  же
время летчики. Мужество и мастерство,  проявленные  тобой..,  я  никогда  не
видел ничего подобного. Дома ты, наверно, профессионально играешь в азартные
игры, правда?
   - Азартные игры? - Робин покачал головой. - Нет, я не играю.
   - Но то, что ты проделал в своем Таде...
   - Это не азартная игра, а точно рассчитанный риск. Ты планируешь, знаешь,
на что способен, и  придерживаешься  этого  плана.  Чувствуешь,  что  думает
противник.
   Гришанов напомнил себе, что надо наполнить фляжку для беседы со следующим
американцем.  Ему  понадобилось  несколько  месяцев,  но  наконец  он  нашел
правильный метод. Жаль, что эти маленькие желтые дикари  надостаточно  умны,
чтобы понять - очень часто  физические  мучения  только  укрепляют  мужество
мужчины. Несмотря на все свое немалое высокомерие, они смотрят на мир сквозь
окно, такое же маленькое, как их рост, и такое же темное, как  их  культура.
Создается впечатление, что они не способны чему-то научиться.  Сам  Гришанов
стремился узнать побольше. Самое странное, что вот этот  урок  он  узнал  от
фашистского офицера из Люфтваффе. Какая  жалость,  что  вьетнамцы  разрешили
проводить специальные допросы американских военнопленных только ему и никому
больше.  Скоро  он  напишет  об  этом   в   Москву.   Если   оттуда   окажут
соответствующее давление, мы сможем по-настоящему использовать этот  лагерь,
подумал он. Удивительно, что эти варвары проявили такую сообразительность  и
создали  этот  лагерь,  и  притом  оказались  верны  самим  себе,  не  сумев
воспользоваться его возможностями. Как противно жить в этой жаркой и влажной
стране,  где  повсюду  насекомые,  среди  высокомерных  маленьких  людей   с
высокомерными умишками и злобными повадками  ядовитых  змей.  Однако  именно
здесь находился источник нужной ему информации. Какой гнусной  ни  была  его
теперешняя работа, Гришанов отыскал фразу, великолепно характеризующую ее, в
одном современном романе американского писателя,  которые  он  читал,  чтобы
обогатить свой и без того впечатляющий словарный запас английского языка.  К
тому же эта фраза была очень американской по своему характеру.  То,  чем  он
здесь занимался было всего лишь "бизнесом". Такой взгляд  на  мир  он  легко
понимал. Как жаль, что сидящий рядом с ним американец вряд  ли  поймет  это,
подумал Гришанов, прислушиваясь к каждому слову путаного  рассказа  о  жизни
пилота "ласки".

***

   Лицо в зеркале становилось незнакомым  для  Келли,  и  это  было  хорошо.
Странно, как устойчивы привычки. Он наполнил раковину горячей  водой  и  уже
намылил было руки, когда включилось сознание и  напомнило  ему,  что  он  не
должен ни мыться, ни бриться. Зато Келли почистил зубы. Чувствовать  на  них
отвратительную пленку было выше его сил, и для этой части маскировки у  него
имелась бутылка вина. Что за